Красная паутина

В такую погоду даже волк не рыщет, мрачно думал Мортис, с неохотой оставляя безлюдную, но теплую таверну, где беспокойно проворочался всю ночь. Тревога отчего-то изъедала душу, да и свежая рана давала о себе знать. Летнее утреннее небо плотно заволокло тучами, словно боги согнали их сюда со всего мира, куда ни глянь — ни прорехи просвета. Сплошная черно-серая пелена над головой. Тьфу!

Сыро и зябко. Очень зябко. Дождь продолжает лить как из ведра. Мортис поежился, растопырил пальцы, протянул ладонь к небу. Капли крупные и ледяные. Барабанят по крышам, пузырят лужи, месят грязь. Но надо ехать: село — дыра дырой, такие даже на карты не наносят, да и в карманах снова ветер гуляет. Только вот куда — за красным контрактом или долги выколачивать?

С работой в последнее время было совсем худо. Один заказ за пять месяцев. Впрочем, и тот едва не стоил жизни, а остатки денег пришлось потратить на знахарей. Хм, кого он обманывает? Дело не в работе. С чего это вдруг людишки подобрели и перестали ненавидеть друг друга? Просто старый он стал. Старый и больной. Седина вон уже бороду окрашивает, и заказчик подумает, стоит ли нанимать этого бойца или кому помоложе монет отсыпать?А долги… Бывает, бьешь-бьешь этого поганца, он уже зубы на пол выплюнул, вместо рожи кроваво-красное месиво, мямлит едва — не разобрать, а денег как не было, так и нет. От досады с бабой его развлечешься. Правда, случается, что и бабы никакой нет. Тогда совсем тоска-печаль. Но убивать никак нельзя: с мертвеца-то какой спрос? Вот есть же люди — не люди, золото! Чуть меч обнажишь, а они уже с мокрыми от испуга штанами из тайника добро выгребают. Никакой мороки.

Мортис сонно осмотрелся и зевнул, стоя под навесом трактира. Во дворе ни души; кругом слякоть. В пасти демона и то, наверное, лучше. Может, переждать дождь да после в путь отправиться? Ну его, это правило! Не боги же его выдумали, а сам он еще в юности поклялся: ни на одном постоялом дворе больше суток не задерживаться. В конце концов, вчера он свою клятву нарушил. Страшно уж бок ныл, а тяжесть вдруг такая навалилась, что хоть помирай.

Взгляд опять пробежался по небу, мазанул по верхушкам нестройного забора, потом соскользнул во двор, куда в этот момент въезжали четверо. По створкам ворот струилась вода, мокли лошади и всадники, тяжелели их серые плащи от холодной влаги; почему-то опять нестерпимо заныл бок.

Мортис насторожился, начиная проклинать себя за то, что впервые в жизни нарушил правило. И поймал себя на мысли, что и вправду стал старым. Вон как сердце стучит, того и гляди лопнет, будто раздувшийся гнойник, а ладонь сама собой тянется к рукояти меча.

Всадники спокойно спешились. Но к нему не пошли, лишь поглядели из-под капюшонов и остались каждый у своей лошади. Один из них, самый щуплый на вид, достал из-за пазухи сложенную бумагу, развернул ее прямо под дождем, опустил взгляд, а потом направил его в сторону трактира, на Мортиса, и покивал. Кажется, всадник с розыскным листом что-то сказал, но это было уже не важно. Потому что самый крупный из них уже сжимал двумя руками огромный молот, а остальные вытягивали мечи из ножен.

Дождь шелестел, капли бежали по наточенной стали. Всадники не спешили, осторожничали, понимая, кто их ждет у дверей трактира. Или… издевались, намеренно отсрочивая неизбежное. В голове Мортиса отчаянно забурлили бесполезные мысли. Кто их послал? Как они его нашли? За кого приехали мстить? Пустое. Сын за отца. Брат за брата… Плевать! За свой век он нажил столько врагов, что ими, пожалуй, можно было заселить небольшой город.

Незнакомцы наконец-то двинулись. Не спеша, трое с мечами почти плечом к плечу, здоровяк с молотом держался чуть позади. Проклятье, нужно было соблюдать клятву — одну-единственную незамысловатую клятву, которую он дал себе много лет назад, еще будучи безусым юнцом! — со жгучим гневом подумал Мортис, обреченно наблюдая за серыми призраками под дождем.

Огромный молот и три острых клинка. Костлявая затаилась поблизости, предвкушая сбор урожая. Мортис знал, что из этой схватки живым ему не выбраться. Противники молоды, вооружены и наверняка хорошо подготовлены. А как только начнется веселье, рана наверняка разойдется. И тогда даже все жертвы мира, принесенные кровавому богу, не уберегут от гибели. Только и остается, что продать свою жизнь подороже.

Мортис улыбнулся, думая о том, что люди его ремесла редко доживают до седин. Да и вообще люди редко доживают до его-то возраста. Кого хворь заберет, кого война, кто сгинет в море, а кто и сам в петлю залезет, устав жить впроголодь. Если рассудить, то он не так уж и плохо провел свои сорок лет. Когда-то у него были деньги, много денег. Когда-то его любили женщины. Когда-то его любила… Айна.

Бок, словно предчувствуя тяжелую схватку, опять заныл. Правая рука обхватила рукоять меча, потянула клинок из ножен. Левая вытащила кинжал из-за пояса. Мортис сделал несколько шагов навстречу собственной смерти, остановился и подставил лицо под дождь, ощущая, как холодеет тело.

Палачи приближались — все также осторожно, все также уверенно, среди пенящихся луж и хлюпающей грязи. Мортис облизнул губы, чувствуя на кончике языка холодок. И только сейчас, сквозь дождевую завесу, заметил на молоте гравировку королевского герба: корону, скрещенные меч и жезл поверх треугольника щита. Стало ясно, откуда ноги растут. Быть может, даже столичный кузнец Кейлви наносил… О Всемогущий Акерхан, о чем он вообще думает, когда жизнь висит на волоске? Последние три года, с тех пор, как на трон взошел юный король, людям вроде Мортиса жилось тревожно. На таких, как он, объявили охоту. Выходит, и до него добрались.

Пахло дождем. Королевские прихвостни выстроились полукругом, решив взять его в тиски. Мортис терпеливо ждал — промокший, озябший, злой и проклинающий сам себя. Стоял, слушая шум капель, стук собственного сердца, сжимая кинжал и меч. Цвет мира был серым. Прекрасный день, чтобы умереть.

Первым ударил щуплый — быстро, сверху вниз, но незамысловато. Мортис легко отразил удар, подставив меч, и шелест дождя раскроил звон стали. Пришлось сразу же отступить, потому что слева почти одновременно блеснули клинки, вспарывая воздух. Громила с молотом по-прежнему держался чуть поодаль, видимо, побаиваясь задеть своих.

Противники, словно серые тени, заметались, заплясали под дождем. Клинки, кромсая дождевую пелену, обрушились на Мортиса вновь. Один за другим. Выпад он отбил мечом, от второго удара увернулся, а третий едва успел отвести кинжалом. На миг Мортису показалось, что все не так уж и плохо. Он сам ринулся в атаку, но пульсирующий бок при взмахе дико вспыхнул, из глаз брызнули искры, а после ослабела и рука, теряя меч, вдруг ставший непривычно тяжелым.

Мортис не глядя отмахнулся кинжалом, чувствуя, как из ног стремительно утекает сила. В тот же момент по телу разлилась волна нечеловеческой боли, и он беспомощно рухнул в грязь, ощущая во рту не дождевую влагу, а кровь. Застонал, закашлял. Теперь болью пульсировал не только бок, но и плечо, и живот. Казалось, все тело обернулось одним оголенным нервом. Кто-то выдернул кинжал из обмякшей ладони.

Сознание затуманилось, а время словно замедлилось; приглушились звуки и запахи. Мортис вдруг представил себя со стороны. Как лежит посреди постоялого двора, в булькающей грязи, а из ран на его теле толчками выходит кровь, течет тонкими алыми струйками с уголков рта, размываемая хлещущим дождем. Жалкое зрелище.

Мутнеющим взором Мортис увидел, как над ним поднимается огромный молот, среди падающих и падающих капель, которые теперь почему-то стали красными. Громила наконец-то замахнулся в полную силу, время обрело привычное течение, и тогда грозное оружие обрушилось на голову беспомощной жертвы, вколачивая Мортиса в раскаленную бездну.

***

В трактире уютно потрескивал камин и ярко, чуть подрагивая, горели свечи, разгоняя мрак наступающей ночи. Призрачной паутиной плавал дым, словно где-то поблизости завелся огромный паук и раскинул свои сети от стены до стены. Посетители смеялись, переговаривались и шептались, покуривая трубки и гремя посудой. Пахло табаком, специями и жареным мясом.

— А ну еще плесни!

Кейлви не просыхал третьи сутки, обойдя половину таверн в столице. А когда он пил долго и упорно, то каждая подзаборная собака знала, что у достопочтенного кузнеца на сердце. Потому что во хмелю мысли из него так и лезли наружу. И радостные, и горестные, и даже самые сокровенные.

Беда у него была сейчас одна: молодая жена уже год не могла зачать ребенка. Вроде и здоровы оба — кровь с молоком, вроде и каждый день стараются до пота, вроде и ягоды нужные жуют и разные отвары хлебают, один аж жрицы Лиссы сами приготовили. Но даже богиня плодородия почему-то бессильна. Ни намека. Краски как шли, так и идут. Хоть ты тресни!

— Я уже овец да курей без счета порезал, а кроликов столько, что шубу можно справить, — сокрушался Кейлви. — Месяц назад вот этими самыми руками, — он сжал кулаки, грозно потряхивая им над столом, — корове башку отрубил, словно мясник какой-нибудь. Не видит и не слышит меня Акерхан. Эх…

— М-м, мясник… — тихо и немного жалостливо протянул худощавый человек, уронивший свою лохматую темноволосую голову на сложенные руки и мирно дремавший напротив кузнеца.

— Прости, Батч. Не хотел тебя обидеть. Твое ремесло хоть и кровавое, но полезное. Не хуже моего… Но ведь ничего! Ничего не помогает!

Кейлви вновь осерчал. Кулаки у него были дай боги каждому, поэтому, когда он в гневе громыхнул ими по столу, то подскочили не только кружки, миска с хлебом да сыром, но и мясник. На мгновение в трактире сделалось тихо-тихо. Однако, когда посетители поняли, что стряслось (мол, кузнец вспылил, обычное дело, горе у него, человек-то он безобидный), то вернулись к трапезе и разговорам, раскроив привычном трактирным шумом едва рожденную тишину.

Кейлви опрокинул кружку с пивом, отер бороду ладонью. В этот момент собеседник заговорил заплетающимся языком:

— Что курицы? Что кролики? Что корова? Что… шуба? — Батч икнул, покачивая тяжелой головой. — В храм тебе нужно. Жертву выбрать и ритуал провести. Глядишь, и детишки народятся, — со знанием дела пробормотал он и вновь уронил голову на сложенные руки.

— Да думал я… Не дурнее прочих, — слегка оскорбился Кейлви. — Чуть голова не лопнула от этих дум. Но… А, впрочем, может, ты и прав, — тяжко согласился кузнец, рассматривая дно кружки. — Видимо, иного пути нет.

***

Под хруст собственного черепа, с воплем и руганью, проклиная все на свете, Мортис ухнулся во мрак. И начал падать, словно огромный камень, брошенный с вершины скалы. Мимо пролетала только тьма. Тьма, тьма и еще раз тьма! Непроницаемо-черные стены повсюду.

Мортис не понимал, что стряслось. Где он? И что с ним станет, когда падение закончится? И закончится ли оно вообще?.. Последнее, что он помнил перед тем, как полететь со всей дури в бесконечный морок: окровавленную рубаху на своем теле, стену дождя и огромный молот, проламывающий башку.

Мысли путались, размазывались по грани сознания тонким-претонким слоем. Летели будто позади, как и предсмертный крик, как и хруст собственного черепа. Длинный-длинный хвост, сотканный из боли, криков и ужаса. Но Мортис понял, что, похоже, все еще жив, а не растворился в великом ничто, уготованном, по словам праведников, для таких, как он.

Падение длилось долго. Бесконечно долго. В безвременье, в беспространстве, в безгранично глубоком колодце, затопленном густым мраком. Падение, полет — они будто… очищали его. Мортис не мог подобрать слово, чтобы описать то, что с ним происходило. Ветер, обдувающий все тело, словно тонкое, как волосок, лезвие, почти незаметно срезал какой-то незримый слой… или вроде того. Сознание по-прежнему цеплялось за прошлое, которое грызло и тянуло, словно стая бешенных псов, вцепившихся мертвой хваткой. Но разве он не должен был лежать там, промокший до нитки, с разбитой всмятку головой, посреди двора, утопая в грязи и крови?..

Когда впереди во тьме белым пятном наконец-то замаячило дно, Мортис зажмурился, предвидя сокрушительный удар, — намного более жуткий, чем тот, которой низверг его в эту бездну. Но ожидания того, что его разобьет в лепешку, размажет, как таракана, по половицам, к счастью, не оправдались. Нет, удар был, но совсем слабый. Как если бы грохнуться с кровати, а не падать невыносимо долго посреди черноты.

Мортис раскрыл глаза, обнаружив, что лежит на животе, в окружении костей и черепов. Откуда-то сверху лился свет — странный, загадочный, немного пугающий. Не солнечный, не от костра, факела или свечей. Мутно-белый, чуть серебристый. Какой-то… снежный. Свет будто обволакивал все вокруг, покрывая тончайшей, едва уловимой пеленой.

Полежав еще немного, Мортис рискнул подняться. И вдруг осознал, что у него ничего не болит. Не веря самому себе, он ощупал грудь, бока, потом живот. Ни царапины. Да и рубашка… Ни крови, ни грязи. Как новенькая. Ну дела!

Он потряс головой. Неужели именно так и выглядит смерть? Загробная жизнь, будь она неладна? Простая и безмолвная. Или… все это сон? Впрочем, не самый жуткий. Приходили кошмары и пострашнее, после которых доводилось просыпаться в холодном поту, а затем еще долго не смыкать глаз. Хотя, если провести в этой… пещере, или где он там очутился после удара молотом, несколько дней или даже лет… О том, что произойдет с ним, если придется прозябать здесь целую вечность, Мортис старался не думать, отгоняя неприятные мысли.

А где оружие? Кинжал с клеймом Кейлви и старый, но надежный меч, забравший несколько десятков жизней. Мортис начал припоминать, понимая, почему остался с голыми руками. Меч он, кажется, выронил сам, когда содрогнулся от боли, а кинжал забрали серые ублюдки, будь они прокляты.

Без меча и кинжала было непривычно, неспокойно и немного грустно. Мортис внимательно огляделся: местечко не из приятных. Но не хуже постоялого двора, затопленного слякотью, где его сперва проткнули клинками, а затем добили молотом. Под ногами кости и черепа. Не только человеческие. Этот явно когда-то принадлежал лошади, а этот, почти у самых ног, — корове. Костей так много, что можно, наверное, сложить гору вышиной в его рост.

Тихо. Странный белый свет продолжает литься словно из пустоты. Мортис поднял глаза в поисках источника света, но тот, казалось, просто падал из темноты, из точки высоко над головой, и расходился в стороны конусом.

Все это время Мортис оставался на месте, продолжая не верить ни в костяной ковер под ногами, ни в мутно-белый свет, падающий из ниоткуда, ни в свое чудесное исцеление после затяжного падения. Но вот решил сделать первый, робкий шаг. Потом еще один.

Мортис остановился, прислушиваясь и осматриваясь. Только кости и черепа со стуком перекатываются под ногами.

— Эй, здесь кто-нибудь есть? — негромко спросил он, чувствуя себя глупо.

Не изменилось ровным счетом ничего. Никто не показался, никто не ответил. Может, оно и к лучшему?

По правде говоря, Мортис начинал скучать. И это все?!! — думал он с огорчением, продолжая озираться по сторонам. — Россыпь черепов и костей, залитых мертвенно-белым светом?!!

Мортис не верил, не хотел верить. Так уж случилось, что с тех пор, как он навсегда покинул отчий дом, то нигде надолго не оседал. Привык быть в седле, куда-то двигаться — быть свободным, как ветер! Поэтому безумно опасался, что его когда-нибудь запрут в темнице. Уж лучше сразу виселица или топор палача, чтобы не сойти с ума.

— Нет, не может быть, — произнес Мортис громче, потряхивая указательным пальцем.

Он осмелел, сделал несколько шагов и вновь замер, разинув рот от удивления. Перед его взором колыхнулась паутина. Очень странная паутина. Неприятная паутина. С кроваво-красными пузырчатыми узелками, с алыми нитями, пульсирующими и набухшими, словно вены. На своем веку он повидал немало дерьма. Видел, как сгорают заживо. Видел, как отрезают носы, уши и языки. Видел, как сломанные кости рвут плоть. Видел, как насилуют и убивают. И как убивают, а потом насилуют. Но паутина, сотканная будто из вен, наполненных булькающей и пульсирующей кровью…

Не рискнув тронуть растянутую перед ним кроваво-красную сеть, Мортис пошагал вдоль нее. И вскоре обнаружил, что окружен неведомой паутиной со всех сторон. Куда бы они ни шел, везде натыкался на бьющиеся, словно сердце, узелки, на пульсирующие нити, натянутые и слева направо, и от пола до потолка, если, конечно, здесь был потолок. Похоже, то, чего Мортис больше всего опасался, свершилось. Это была клетка, пусть и самая необычная из всех. И его в ней заперли.

***

В жертвенном храме кузнец не бывал никогда. В молельные захаживал время от времени, монет немного отсыпать на нужды жрецов, вдохнуть благовоний или покоя пожелать отошедшим в мир иной предкам. И отец его, и дед чтили Акерхана, то и дело орошая землицу горячей кровью. И своей, и чужой. Вот и сам Кейлви чтил.

А кому как не кровавому богу поклоняться кузнецу в третьем поколении? Не Лиссе же, честное слово! Это для баб и знахарей разных. Не его удел. Он же, надо понимать, не только подковы и ограды мастерит, но и оружие разное. Да так мастерит, что аж короли гонцов в его кузню посылают. Меч или топор… Одному голову снесут, другому руку оттяпают по локоть — не пришить. Ну а кровушка под стоны раненых и умирающих льется, как вода, и вся во славу Акерхана. И чья, спрашивается, в том заслуга? Кто горнило раздувает, кто от жары изнывает, кто металл мнет нещадно и шлифует его до зеркального блеска, кто клинки точит так, что хоть брейся ими? То-то и оно. Поэтому кому как не кровавому богу жертвы приносить? Пусть даже его лиходеи и душегубцы почитают, будто родную мать.

Кейлви вдруг задумался, вспоминая про огнепоклонников, про их бога света и пламени. Говорят, на севере ни один кузнец ковку без молитвы светлоликому Пармату не начинает. Вот ведь живут люди — восемь месяцев в году носы и задницы морозят. Так, понимать надо, то север суровый, а не...

Повозку рьяно тряхнуло, и мысль ускользнула, словно пугливая рыбка.

Кейлви ехал в жертвенный храм уже некоторое время, изо всех сил стараясь не думать о пункте назначения. Стыдно было признаться себе, что он, крепкий мужик, способный железный прут толщиной в палец узлом завязать, боится, словно сопливый мальчишка.

Выехали ранним утром, под петушиные крики, сосед подсобил — дескать, по пути, залезай. И Кейлви залез в крытую повозку, где пахло чесноком, укропом и соломой. Так даже лучше, думал он. Если бы сам поехал, то мог бы и не устоять, струхнул бы и вернулся. А теперь хочешь — не хочешь, а придется до храма добраться и… жертву выбрать. При одной мысли о том, что предстоит делать после выбора, кузнеца моментально бросало в дрожь.

Вот он и гнал эту мрачно-тревожную думку с самого утра, а она — ну что за гадина! — как навозная муха, продолжала жужжать над ухом, сколько ни прогоняй. Уж он и так, и эдак, лишь бы голову забить чем-нибудь, а ему ужасти всякие мерещатся. Не мысль — пытка, будь она неладна. То вроде исчезнет, затаится на время, то как нагрянет — до тошноты.

Скрипели старые колеса, глухо топали лошади, легкий ветерок заносил в повозку запах полыни и шевелил натянутую парусину, сквозь прорехи и дыры в ней виднелось чистое небо — снаружи разгорался теплый и тихий летний денек. Но в душе Кейлви бушевала буря, гремел гром и злые, черные тучи метали молнии. Хотелось выпрыгнуть и с криком побежать сломя голову, сквозь заросшие высокой травой поля, через густой лес. В родной дом, в кузницу!

Кейлви крепко ухватился за сиденье обеими руками, предчувствуя, что дурная голова не даст ногам покоя, и те понесутся, не разбирая дороги, опозорив его на всю столицу и ближайшие села. Стало чуточку легче.

Жертвенные величественные храмы Акерхана кузнец видел много раз, но ни разу не переступал их порог. Нужды вроде не было. Уважение есть, золотишка немного — тоже, крыша над головой, еды и вина в достатке, все живы и здоровы. Чего еще надо обыкновенному кузнецу?..

— Приехали, — сказал возница, добродушный мужик, промышляющий торговлей всякой мелочью.

Повозка остановилась, и Кейлви обмер. Если прежде ноги хотели унести его домой, то теперь приросли к днищу. Истекая потом, кузнец глубоко вдохнул. Выдохнул. Разжал руки, собираясь с духом. Вспомнился отец, мир его праху. Представилось, с каким презрением смотрит на своего трусливого отпрыска. Аж тошно стало. Только это, наверное, и помогло. Словно кто-то взял Кейлви за шкирку и вытащил наружу, к воротам храма.

— Удачи, — пожелал возница и поехал дальше.

Кузнец молча покивал, уставившись на кованые распахнутые ворота. Справная работа, но он бы не хуже выковал. По спине струился пот, в воздухе гудели жуки. Нужно сделать лишь несколько шагов. Всего лишь несколько шагов. Это все Батч, чтоб ему пусто было. Это все долговязый мясник: «В храм тебе нужно. Жертву выбрать и ритуал провести».

Пальцы стиснули подвеску на груди — золотой серп размером с монету. Потирая знак Акерхана, кузнец медленно скользил взглядом по мощенной красным и черным камнем дорожке, ведущей к храму. Солнце уже разогрело воздух; вдруг нестерпимо захотелось пить. Но Кейлви просто стоял, изнывая от жары и жажды. И рассматривал пустынный зеленый двор, разрезанный на две части черно-красной дорожкой. Потом поднял глаза, горестно вздохнул.

Жертвенный храм — высокая пирамида, на вершине которой блестит серебристо-алый серп. Если с такого спрыгнуть, костей не соберешь. Серые стены кажутся гладкими, чередуются узкие окна из темно-красного и обычного, прозрачного, как лед, стекла. По обеим сторонам от дорожки — страшные статуи из темного камня в два человеческих роста. Смотрят на тебя из-под капюшонов; могучие руки сжимают жертвенные ножи, острые лезвия рассекают кожу ладоней, чтобы пустить кровь во славу Акерхана.

Кейлви прикрыл глаза, опять глубоко вдохнул, выдохнул. Некоторое время так и стоял, пока не услышал женский голос:

— Проходи, путник. Здесь всегда рады гостям.

Кузнец вздрогнул, нервно заморгал, разглядывая девицу лет шестнадцати, возникшую словно из ниоткуда. Волосы срезаны под корень, острые скулы, тонкие губы и веснушки на носу. И неизменный черный балахон, отороченный красным сукном.

— Я тут… Это… — слова застревали и путались от волнения. — Вот, — Кейлви достал кожаный мешочек, пухлый от монет. — Мне жертву надо выбрать… Моя жена… Ох, — он вздохнул, чувствуя, что краснеет.

Жрица улыбнулась, видимо, заметив его растерянность, и молча поманила за собой. И Кейлви, сам того не ожидая, пошел по черно-красной дорожке, чувствуя, как с каждым шагом возвращается уверенность, а страх истончается, покидая измотанное тело. Он не знал, что за чудо вернуло его в колею: то ли близость священных стен храма Акерхана, то ли лучезарная улыбка миловидной девушки-жнеца. Но пить по-прежнему хотелось смертельно.

***

Клетка… Западня…

Осколок кости не оставлял ни следа на коже — все равно что крепостную стену скрести. Мортис пытался изо всех сил пустить себе кровь, чтобы принести хоть какую-то жертву и просить о помощи. Но лишний раз убедился в том, что мертвее мертвого. Ни пить, ни жрать нет желания. А на ладони ни царапины, сколько костяным осколком ее ни ковыряй. От безысходности Мортису хотелось завыть. И он завыл бы, если бы не опасался потревожить тех, кто во мраке.

Тут не было ни неба, ни солнца, ни луны, ни звезд, чтобы понять, день сейчас или ночь. Казалось, узилище просто висит посреди пустоты, чернильно-черного океана, где не существует ни времени, ни пространства. Мортис не знал, сколько времени он уже провел в этой клетке, сплетенной из кроваво-красных нитей. Посреди черепов и костей. Под белым куполом из странного света, идущего из самой тьмы. Наедине с самим собой. Со своими безрадостными мыслями.

С тем, что его череп раскололи, как огромный орех, у дверей захудалой таверны в богом забытом селе, Мортис уже смирился. Но совершенно не представлял, что делать дальше. А сидеть сиднем, обрастая замогильной пылью, и ждать непонятно чего он не привык. Впрочем, и рвать пульсирующую паутину голыми руками он тоже пока не решался. Неизвестно, кто ее плел и с какой целью. А ну как паук размером с быка. Вот сейчас затаился где-то во тьме и ждет часа трапезы, пуская слюни и потирая жвалами.

Некоторое время Мортис угрюмо бродил по кругу, выискивая просвет, через который можно безопасно пролезть сквозь сеть. Но паутину вокруг узника сплели так основательно, что едва кулак просунешь, чтобы не задеть нить. Ни звука, ни ветерка, в очередной раз подумал Мортис, разглядывая кости под ногами. Уж коли остался без оружия, то надобно его чем-нибудь заменить.

Мортис выбрал кость подлиннее. Поднял ее осторожно, чтобы не шуметь. Повертел-покрутил, приложил к ноге, понимая, где она прежде на скелете покоилась, и удовлетворенно кивнул. Оружие, конечно, так себе. Но лучше, чем ничего. Если садануть по башке, мало не покажется. Осталось занять левую руку, тоскующую по кинжалу.

Искать замену кинжалу долго не пришлось. Поблизости из груды черепов и костей торчал отломанный, слегка изогнутый рог — то, что надо. Острый, в ладони лежит как влитой. Если из морока вылезет огромный паук, можно всадить ему в глаз. Мортис вздохнул, покачал головой, прикидывая, как он выглядит со стороны. А всего лишь нужно было соблюдать клятву. Сейчас бы не пришлось рыться в костях и ломать голову над тем, как отсюда (неизвестно откуда) выбраться.

Мортис вытянул руку перед собой и боязливо ткнул костью в пульсирующий узелок. Сеть колыхнулась, но ничего не произошло. Тогда Мортис размахнулся и жахнул что есть мочи. Рубанул с плеча, наискось, как если бы у него в руках был настоящий меч. Однако паутина вновь лишь шелохнулась, оставаясь целой и невридимой, словно ее сплели из стальных нитей.

Немного покачавшись от грозного удара, красная паутина замерла — на границе света и тьмы. Мортис невольно зарычал, не собираясь сдаваться. Если понадобится, будет рвать ее зубами. Он недовольно опустил кость, с надеждой посмотрел на рог и, недолго думая, ткнул им в пузырчатый, величиной с заячье сердце алый узелок. С ним случилось то же, что и с ладонью, когда по ней ездил острый, как нож, осколок. То есть ничего. Рог просто отскочил от узелка, будто от камня.

Гнев, горячий, как кипяток, метнул бесполезный рог в груду костей. И Мортис, забыв об осторожности и о тех, кто во тьме, вцепился пятерней в алый узелок, желая вырвать его из паутины, как сердце заклятого врага из груди. В ту же секунду Мортиса крутануло так резко, что он аж вскрикнул. Мир стремительно поплыл и размазался. А затем разбился, рассыпался, чтобы… собраться вновь.

Даже после всего того, что с ним стряслось с того момента, как карающий молот разбрызгал мозги по крыльцу трактира, Мортис все еще не верил собственным глазам. Поэтому стоял как молнией пораженный, недвижно наблюдая за тем, как из кулака, крепко сжатого вокруг лезвия кинжала, выжимают кровь.

Кап-кап! — под шелест бескрайнего леса падали красные капли, разбиваясь о придорожные, нагретые солнцем пыльные камни. Это была его кровь. И его прошлое, куда его, будто смерч, затянул красный узелок. Пять или шесть лет назад. Жара лютая. Третьи сутки погони. Он был измотан так, что едва держался в седле. На поиск жертвы не осталось сил, а время стало дороже золота. Пришлось резать себя, чтобы молить Акерхана о помощи. И вскоре на небе начали громоздиться тучи, а пролившийся дождь смысл следы и сбил запахи, запутав преследователей, которые дышали в затылок. Уйти удалось, воперки всему. Тогда… Но, увы, не сейчас…

Мир опять дернулся, сворачиваясь в разноцветную жижу, и Мортис ощутил, как его затягивает и крутит. Он больше не кричал, понимая, что происходит и где окажется. В проклятой реальности, во тьме, среди черепов и костей, напротив красной паутины, сотканной, как оказалось, из его… воспоминаний.

По крайней мере, она его не убила, подумал Мортис. Но что с того? Он повертел головой, прислушался. Красная сеть перед глазами разрезала непроглядный и безмолвный мрак. Вдруг мелькнула шальная мысль, что все это происходит в его голове, в остатках того, что не выбил из черепа жестокий молот.

— Что вы от меня хотите?!! Что я должен сделать, а?!! — крикнул он в пустоту и затих, ожидая ответа.

Напрасно. Тьма осталась равнодушной, продолжая молчать. Ни единого звука. Безмолвие пытало, отравляло, как коварный яд. Один из тех ядов, который долго-долго мучает жертву перед тем, как прикончить.

Мортис наугад схватился за паутину, и тут же ощутил, как его бросает в прошлое. Секунда, и он оказался посреди просторной и светлой избы.

Из лета в осень. За окном раскинулась яблоня, шурша и бросая желто-красные, как костры, листья. Ветер хватал их и, закручивая в танце, уносил прочь. Посреди дома играл пацаненок — лет восьми-десяти, кучерявый и большеглазый. Деревянные лошадки, ведомые детскими руками, отчаянно скакали туда-сюда, перепрыгивали друг через друга. Под звонкий смех.

Мортис с сомнением глядел на лошадиные скачки, пытаясь выгрести с мутного дна памяти что-то похожее. Ничего! Ни кучерявого веселого малыша, ни деревянных лошадок. Но дом и дерево… Они казались знакомыми. Когда это было? И где? Мортис не мог вспомнить, усиленно вороша прошлое. Он внимательно присмотрелся к мальчишке… Нет! Не может быть! Но… Пальцы прокатились по собственным кудрям. Неужто скрыла ребенка перед тем, как он покинул ее, умчавшись навсегда?..

В этот момент в дом вошли двое, и мальчонка, побросав лошадок, радостно побежал к ним навстречу. Мортис узнал обоих. И красавицу Айну, оставленную в слезах много-много лет назад ради лихого ремесла. И себя самого, чуток располневшего, но почему-то без пары примечательных шрамов на лице. Сердце защемило, когда стало ясно, что сейчас показывает паутина. Если бы он…

Мортис стиснул зубы, сжал кулаки, желая убраться подальше из этого светлого дома с яблоней за окном. Он хотел сбежать от чужих улыбок, от детского смеха, который холодной острой сталью безжалостно кромсал душу. Паутина показывала не только то, что происходило, но и что могло бы случиться, не будь он таким упертым ослом.

***

Кейлви припал к ковшу, жадно заливая в себя холодную влагу. Не вода, а чудо! Настоящее чудо! Он приободрился, смахнул капли с бороды. Под внимательным взглядом выцветших глаз седого, невысокого и сухонького старца.

— Отец Мерк, — назвался старик, когда миловидная жрица забрала у кузнеца пустой ковш. — Я тебе помогу и объясню, что делать. Первый раз?

— Кейлви. Мое имя Кейлви, — он закивал и вздохнул, стыдливо опустив взгляд: — Первый… Ребенка хочу…

Отец Мерк поднял ладонь, прерывая кузнеца. Сказал спокойно и тихо, без тени раздражения.

— Свою просьбу поведаешь Акерхану сам, когда наступит время. Мы, — старик глянул на жрицу, — лишь проводники, помощники, а не исполнители желаний. А теперь следуй за мной.

Кейлви немного огорчился, узнав, что сопровождать его будет на юная молчаливая жрица, а старый говорливый жнец, судя по виду, давно стоящий одной ногой в могиле. Но делать было нечего: пришлось идти за Мерком. Кто же станет спрашивать обыкновенного кузнеца?

Красный свет, белый свет. И снова красный.

Жертвенные храмы Акерхана были другими не только снаружи, но и внутри. Они больше походили на канцелярию, чем на место, где люди толпятся со скорбными лицами, ожидая, что их услышит кровавый бог. Длинные и хорошо освещенные коридоры с высокими потолками. Никаких благовоний, никакого шепота молитв. Жнецы, старые и молодые, женщины и мужчины, выходят из дверей и заходят в двери, цепляясь пальцами за круглые алые ручки. Без суеты, каждый занят своим делом.

Никто не обращал внимания на широкоплечего чернобородого кузнеца, который, как привязанный, плелся за стариком. И Кейлви это нравилось. Он вдруг заметил, что перестал дергаться, перестал бояться. Напряжение сгинуло, будто его и не было.

К удивлению кузнеца, старик шагал бодро, не сутулился под грузом прожитого, дышал ровно, словно подумывал топтать землю еще не один десяток лет. У Кейлви позвякивали монеты в кошеле, у старика — ключи на связке.

— Внизу жертвеница, — начал пояснять отец Мерк, когда они стали спускаться. — Сейчас в ней пять человек. Ты можешь выбрать любого из них. Все просто: молодые дороже, старые дешевле.

Кейлви тяжко задышал, сбавляя шаг; забилось сердце, накатила тошнота; воздух, казалось, потяжелел; тревога просочилась в грудь и в голову. Отец Мерк вдруг остановился, словно у него на затылке были глаза, и, сообразив, что происходит, взял взволнованного кузнеца под руку. Сказал, чтобы успокоить:

— Не бойся. Это нормально. С теми, кто приносит жертву в первый раз, часто такое случается. И тошнит, и рвет, бывает, и в обморок падают. Особенно девы. Но ты вроде не дева, а?

Кузнец отчаянно замотал головой, хотя ему страсть как захотелось сейчас исчезнуть из коридора, ведущего к жертвенице. Подальше от вцепившегося в него клещом противного старика. Подальше от пяти человек, одного из которых следовало выбрать. Мерк дернул его, увлекая за собой. Кейлви вновь подивился: откуда только в этом старикашке такая сила? Не иначе сам Акерхан ею это дряхлое тело и наполнил.

— Случается, что прямо у алтаря падают, — продолжал отец Мерк. — Даже настойка не спасает.

— Настойка? — не понял Кейлви.

— Дополнительная услуга. Проясняет голову, придает храбрости, чтобы рука не дрогнула. Будешь спокойным, как море во время штиля. И холодным, как лед.

— Как лед, — тихо повторил Кейлви. — Думаю, мне нужно.

Они пошли быстрее.

— Еще можно сопричастника заказать. С ним в первый раз тоже проще.

Кейлви ничего не ведал ни про чудесную настойку, ни про таинственного сопричастника. Но понимал, что согласится на все, что угодно, лишь бы и вправду не грохнуться в обморок, словно испуганная до полусмерти девица.

Они уперлись в дверь. Старик вставил ключ в замочную скважину. Но не провернул, а, с хитрецой посмотрев на Кейлви, спросил:

— Так как — нужен тебе сопричастник?

У двери было темновато. И то ли из-за полумрака, то ли еще по какой причине бледное лицо старика казалось зловещим. Глаза… и те словно налились мраком да звездным блеском покрылись. Попробуй откажи.

— Наверное, — засомневался Кейлви. — А что он делает?

— Постоит с тобой рядом. Успокоит, добрым словом поможет, руку направит, если нужно. Могу Балхию к тебе приставить. Ту девушку, которая тебя в храм привела. Вижу, приглянулась она тебе. Да и ей надобно опыта набираться.

— Было бы неплохо.

— Еще можем говоруна приставить. За отдельную плату, разумеется, — сказал отец Мерк и, не дожидаясь ожидаемого вопроса, пояснил: — Будет за тебя все молитвы и прошения читать.

Кейлви кивнул, припоминая, что, кажется, старик несколько минут назад говорил о том, что просить кровавого бога кузнец должен сам.

— Верное решение. Тогда говоруна, сопричастника и настойку я внесу в договор, — сказал повеселевший отец Мерк и наконец-то провернул ключ.

Однажды Кейлви страшно не повезло, и ему пришлось посетить городскую темницу. Хвала Акерхану, лишь как свидетелю. Нужно было указать на одного бедолагу. Но Кейлви до сих пор помнил невыносимую, жгучую вонь, от которой горели ноздри, а желудок выворачивался наизнанку. Поэтому, когда дверь в жертвеницу распахнулась, кузнец даже задержал дыхание, опасаясь окунуться в кромешный смрад нечистот, немытых месяцами тел и гниющей плоти. Однако оказалось, что жертвеница отличается от городского узилища так же, как комната в лучшем столичном трактире от сточной канавы. Дышалось легко, полной грудью, и вскоре Кейлви понял причину.

Жертвеницу выложили с умом. Слева и справа она продувалась сквозь круглые, высоко поставленные оконца. И света хватало — мимо ведра ничего не пронесешь и не промахнешься. Места не сказать, что в избытке, но для пяти-семи человек, наверное, достаточно. Да и по всему видно, что не били здесь узников и не морили голодом, а следили за ними исправно, как за породистыми псами. На людей вон похожи, не на мертвецов.

Томились жертвы в трех просторных клетках, распложенных вдоль стены на расстоянии чуть больше вытянутой руки. И от вида этих клеток Кейлви начала покусывать зависть. А потом и грызть — да так, что он даже позабыл, с какой целью сюда притопал и что должен сотворить. Ох, и чудные то были клетки — с решетками из серебристых серпов. Ни шва, ни зазора, ни заусенца, словно каждую клетку целиком из металла отлили. Ну хоть сам в такой селись! Искусная работа, что и говорить. Уж он-то в ковке знал толк. Почитай, полжизни в кузнях провел, обдаваемый жаром раскаленного горнила и звоном тяжелого молота.

— Предвижу твои вопросы, — слова отца Мерка вернули кузнеца в реальность. — На прошлое их плюй с высокой колокольни. Как и на то, кто перед тобой, муж или дева. Акерхану все равно, кого ему поднесут. Выбор за тобой. Не в моей власти тебя наставлять. Но помни: чем моложе, тем дороже.

Кейлви вновь стало не по себе. К ногам словно оковы приделали. Пару шагов едва-едва одолел. Прежде-то он смотрел на узников издали, да и видел только вязь отшлифованных серпов, словно перевернулось что-то в голове и отсекло от взора мучников за решеткой, размазало их лица, их серые хламиды. Он с трудом сделал еще несколько шагов, будто увязая в трясине, и остановился. Ничего, и отсюда их разглядит.

— Да ты не робей, — бормотал Мерк-зараза. — Ближе, ближе подходи. Они не кусаются.

Кузнец шагнул в сторону клеток и вновь замер, стыдливо поднимая глаза на узников.

— Кто красным крестом помечен, те сами пришли. Продали себя, чтобы недуг прервать, долг свой покрыть или грехи перед Акерханом искупить. У которых желтые кресты на одежде, тех наши жнецы у работорговцев выкупили. А с белыми — убийцы, насильники и конокрады, их нам на казнь привозят. Решай сам. Выбирай сам. Этот выбор можешь сделать только ты. И никто больше.

Выбирай сам… Слова будто не сорвались с мягких губ, а вышли с гремящим звоном из-под молота и наковальни. Кузнец впервые оглядел мучеников, желая провалиться сквозь землю. В очередной раз попомнил мясника недобрым словом, а затем и себя обложил крепкой бранью.

Мысли ворочались, как ржавый механизм. Туго-туго и со скрипом. Красные кресты, желтые кресты, белые кресты. Настойки и сопричастники. Голова пошла кругом.

Из правой клетки на него с надеждой глядела безобидная старушка с длинными седыми волосами, тощая, как сама смерть, кожа да кости. С ней рядом сидел крепкий бородатый мужик, очень похожий на самого Кейлви. У каждого на хламиде по красному кресту. В срединной клетке, прижавшись друг к другу в углу, ютились двое рабов, смуглые и короткостриженые, словно брат с сестрой — совсем еще дети. Выглядели затравленно, смотрели испуганно, хлопая темными глазами. Из последней клетки с очевидным отвращением в его сторону таращился рыжеволосый одноглазый верзила лет тридцати, со шрамами на лице и руках. Сразу видно: лиходей. Этого и краской метить не надо.

— Меня, меня возьми! — неожиданно затрещала старуха, вцепившись руками в клетку. — Больная снизу доверху. Каждый день как пытка. Сил больше нет по земле ходить. Я тебе только спасибо скажу.

— Да на кой Акерхану эта старая кляча! — оттолкнув старушку, вдруг оживился бородатый мужик, похожий на Кейлви. — Меня выбирай. Кровь-то у меня еще горячая, а из нее только песок и сыпется. Ни кола у нее, ни двора. Ни сестры, ни брата. Ни внука, ни правнука. А моим деткам еще жить да жить. А с долгами какая жизнь, не жизнь, а мука.

— Тихо! — прикрикнул на них отец Мерк.

Кейлви стало трудно дышать. Казалось, все это безумие происходит не с ним, а с кем-то другим, тенью или отражением. Его опять замутило, когда он подумал о выборе. Страх подступал, сковывал, толкал ком из желудка к горлу. Несколько клеток с решетками из серпов…. Люди, запертые, словно дикие звери…

Рабы молчали, продолжая жаться друг к дружке как щенки, оставленные матерью. Лиходей тоже молчал, без намека на страх взирая в сторону своего возможного палача.

— Мне нужно подумать, — сипло произнес Кейлви, чувствуя на себе цепкий требовательно-подгоняющий взгляд старого жнеца.

***

Когда бесчеловечная пытка оборвалась, рассыпавшись вместе с уютным мирком, Мортис понял, что радуется виду собственной клетки, висевшей посреди безмолвного мрака. Осколок прошлого — несбывшегося прошлого! — расшевелил старые раны, заставил их кровоточить, да еще и солью посыпал.

Айна… Прошлое опять выпустило щупальца, потянуло, словно чудище из морских глубин. Ведь он много раз думал о том, куда потекла бы его волчья жизнь, если бы тогда он остался там. Чем бы жил? С кем бы дружил? Каким бы… отцом стал?

— Так! Хватит! — твердо сказал он, едва не отвесив самому себе отрезвляющую оплеуху.

Мортис вновь осмотрел коварную паутину, понимая, что она — ключ к свободе, просто неизвестно, куда его вставить и в какую сторону повернуть. Взгляд ожег злополучную нить, способную превратить сурового мужа в настоящую размазню. Что сделано, то сделано! Прошлого не воротишь, не изменишь. Отсеченная нога обратно не прирастет, как ты ее ни крепи.

Только сейчас, изучая паутину чутко, — так, как бывалый купец не изучает товар на рынке, Мортис заметил, что не все нити одинаково красные, как кровь. Та, что он ухватил последней, выглядела бледнее идущих рядом. Вот еще одна такая. И еще! Кроваво-красные нити перемежались с бледно-розовыми то здесь, то там. Сходились и расходились, как узор трещин на ледяной глыбе. Их точно трогать не стоит. Потому что это еще один капкан, еще один кошмар, сплетенный из грез, припорошенных пеплом давно минувших дней.

Одна из нитей у него над головой отличалась от прочих. Сверкала так, словно в кровь залили жидкого золота. Пальцы так и потянулись к ней, но Мортис вовремя спохватился. Либо это был ключ, отпирающий клетку, либо что-то пострашнее недавнего кошмара. С этой мыслью Мортис медленно пошел по кругу, высматривая сверкающие нити. Под ногами с тихим стуком перекатывались кости, за красной паутиной по-прежнему простирался беззвучный мрак.

Красные, розовые и почти белые нити сплетались везде, куда падал внимательный взгляд. Но другой сияющей нити, похоже, не было. В конце концов, он все равно уже мертв, а двум смертям, как известно, не бывать, — невесело подумал Мортис и боязливо протянул руку к единственной нити, которая отчего-то завлекала и манила так, как не завлекают и не манят самые искусные портовые шлюхи.

Мир кромешной черноты, кроваво-красной паутины, черепов и костей снесло и разметало в мгновенье ока. Но, увы, один кошмар сменился другим. Худшим из возможных. Потому что эти воспоминания хотелось выжечь каленым железом. Вырвать с корнем, как гнилой, ноющий зуб. Растоптать, разорвать. Стереть из памяти навсегда!

***

Горемычных рабов Кейлви отверг сразу. Они же не по своей воле. Поймали, продали, запихали в клетку. Пусть и в оковах, а жить-то хочется все равно. Юные опять же, а молодость стоит дорого. Его Мерк и так за говоруна, сопричастника и настойку ободрал до нитки, едва хватило ритуал оплатить.

Крепкого бородатого мужичка тоже резать, как барана, не хотелось. Проигрался или не у тех в долг взял — дело понятное, так себе грешок. Дух ни из кого не вышибал, никого не снасильничал, монет не крал. Детишкам-то помощь, конечно. Но… Тоже ведь не по своей воле, обстоятельства в угол загнали. Просто прижало так, что деваться некуда, только и осталось, что свою кровь над алтарем разбрызгать.

Старуха… С ней пришлось помучиться. Вроде и доброе дело можно сотворить: избавить ее от мучений, по всему видно, лютых, если сюда сама приковыляла. К тому же и дешевле, чем все иные жертвы. Но, с другой стороны, вдруг прав ее сосед по несчастью: для какой нужды она Акерхану? Да кровавый бог только рассмеется, когда ее перед своими очами узрит. И ладно если расхохочется, может ведь и осерчать, проклиная за ущербное подношение. Тогда не то что о детках надо будет сокрушаться. А о том, как бы самому следом за старой клячей не отправиться.

Вот не будь в жертвенице одноглазого лиходея… К его-то шее не так совестно серп подносить. Нагрешил, поди, на несколько жизней, пора и ответ держать за дела свои темные. И цена разумная, в два раза дешевле любого из рабов.

Эти мысли крутились в голове кузнеца по кругу, как жернова, перемалывая уже и без того перетертые в пыль доводы. Но Кейлви все еще сомневался, несмотря на то, что указал на жертву, пошептался с говоруном о своей просьбе, расплатился, опустошив кошель, и приложил к договору собственный палец, оставив на желтоватой бумаге красное пятно собственной крови.

Его остановили у дверей, ведущих на задний двор, где, по словам отца Мерка, все уже было готово для того, чтобы провести ритуал.

— А где сопричастник и говорун? — забеспокоился кузнец.

Отец Мерк указал взглядом на дверь. После чего откупорил пузатую бутыль из темного стекла, наполнил кубок и поднес Кейлви, который тут же поморщился, почуяв горький травянистый запах. Но настойку внесли в договор, и недовольный кузнец выпил зелье до капли, сокрушаясь о напрасно потраченных деньгах. Рот словно болотной мутью прополоскали.

— Ну как? Полегчало? — поинтересовался отец Мерк. — Обычно быстро действует.

Кейлви прислушался к себе. Хотел уже было покачать головой. Но тут ощутил, как тягостные мысли уносятся прочь, словно бешеные скакуны. Чудилось, что из головы невидимые, но ловкие руки вынимают мозги. Башка стала как пустой барабан. Знай себе долби по растянутой коже, ему нипочем.

— Вроде бы, — наконец ответил кузнец, и отец Мерк распахнул дверь.

В ушах у кузнеца немного пошумело, а спустя три шага по заднему двору с души внезапно схлынул мучительно-тяжкий груз. Сделалось легко-легко, будто и жирок сошел. Кейлви вдруг ощутил, что готов сжать серп и полоснуть им по горлу ублюдка.

Нагая жертва стояла на коленях, в оковах, с опущенной над алтарем головой. Отец Мерк не соврал: рядом с алтарем, похожим на огромный бледный пень, их дожидались говорун и сопричастница. Оставалось только приблизиться к жертве, схватить ее за нечесаную гриву волос, запрокинуть голову и провести жертвенным серпом по шее, чтобы оросить горячей кровью алтарь.

За шаг до жертвы мир немного поплыл, а слова и звуки стали долетать обрывками. Но решимость, поднятая ядреной настойкой, не иссякала. Ритуал будто протекал в полусне. В приятном полусне, где не было места горестным думам. Все вокруг вдруг стало таким простым и ясным. Как голубое небо над храмом, как бегущая в роднике вода, как тлеющие в горниле угли. Только и надо, что подмахнуть серпом под бормотания говоруна.

Отец Мерк подвел кузнеца к жертве, а Балхия подала сверкающий на солнце серп. Ритуал, оплаченный бесконечными муками совести, полным кошелем монет и каплей собственной крови, начался.

Слова долетали до Кейлви частями. Или звучали так, словно неслись из глубокой пещеры: «Кр… Кровью… Кровью… Перед взором… Во славу Акерхана… теля смерти…». И снова: «Кро… Кро… Кровью». А вскоре бормотание говоруна слилось в один шумный, неразборчивый поток, будто на задний двор ронял свои бело-голубые ленты свирепый водопад.

Наконец жрица взяла разомлевшего от настойки Кейлви за руку и осторожно направила ее в сторону жертвы. Кузнец грубо схватил лиходея за волосы, запрокидывая голову, и поднес серп к шее. Резко дернул, обрывая чужую жизнь.

Кровь алыми каплями брызнула на алтарь, на два скрещенных, выбитых в камне серпа, и заструилась по его стенкам, скапливаясь в темно-красную лужу у ног Кейлви. Таинство между богом и человеком свершилось!

***

Впервые Мортис пожалел о том, что не сдох окончательно, чтобы раствориться вместе со своими мыслями, желаниями и… воспоминаниями в великом ничто. Манящая и сияющая паутина затащила его в родное село, в отчий дом, в далекое детство. В наихудший из пережитых дней. В день, заставивший умываться горестными слезами. И бежать, бежать, бежать! Без оглядки, в облаке всепоглощающего страха. Стирая ноги до кровавых мозолей. Навстречу лишениям, в крепкие объятия безнадеги.

У колодца в слабых сумерках дрались двое мальчишек. Неумело, но со страстью. Боролись, катаясь по земле. Жестоко хватали друг друга за всклокоченные вихры волосы. Кусались и скалились, словно волчата. Потом, задыхаясь от жаркой схватки, поднимались и расходились. Лишь для того, чтобы вновь броситься друг на друга с кулаками. Никто не хотел уступать. Никто не хотел признавать поражение. И никто не хотел… убивать.

Одежда изорвана так, что уже, наверное, и не залатать. На чумазых лицах полно ссадин и царапин, у кого с губы стекает кровь, у кого на руке наливаются краской следы от укуса. Но глаза все еще горят…. Когда противники, вспотевшие, потрепанные и уставшие, разошлись в очередной раз, Мортис отвел глаза. Ему вновь захотелось нестерпимо сбежать, как тогда — много-много лет назад. Он знал, что сейчас произойдет. Один из мальчишек из последних сил налетит тараном на брата. А тот рухнет, затихнет и больше не поднимется.

Толчок, что-то глухо падает у колодца. Слабый детский стон. И гнетущая тишина, словно все вокруг умерло, исчезло, обратилось прахом.

— Вит. Вставай. Ну, поднимайся. Хватит дурака валять.

Но мальчишка не отзывался, устремив стеклянные глаза в серое небо. Мортис едва сдерживал крик, чувствуя, как изнутри его разъедает боль. Как ни пытался он сбежать от своего прошлого, оно все равно настигло. Отыскало и наказало. Даже после смерти.

— Эй, ты чего? Вит…

Мортис видел, как по щекам мальца катятся слезы. И чувствовал вместе с ним, как юное сердце омывает холод. Как по телу расползается подлый неудержимый страх. Как в буре неистовых страданий рождается лишь одно желание — бежать. От бездыханного тела собственного брата. От себя самого.

Он надеялся, что хотя бы сейчас паутина отпустит его, сжалится над ним и выплюнет обратно во тьму, к черепам и костям. Но ошибся. Мир не разбился на осколки, воспоминания не потускнели.

Слезы продолжали литься, срывались с подбородка и падали на землю. Мальчишка, подрагивая и всхлипывая, стоял на коленях у колодца, приподняв голову брата. Кровь запятнала камни, кровь стекала с волос, кровь размазалась на детских руках. А на оголенном плече Вита темнело красное пятно, напоминающее… серп — знак Акерхана. Отметина, дарующая ее носителю славу, власть и богатство в будущем. Но и сулящая бесконечную зависть со стороны тех, кому не суждено было родиться с божественным клеймом.

Меченные Акерханом неприкасаемы, они посланники его среди рода людского, а за их убийство наказание только одно — смерть! Эти слова, словно собственная тень, преследовали Мортиса всю жизнь, где бы он ни был, куда бы ни скакал, сколько бы ни замаливал грехи перед кровавым богом, отнимая чужие жизни только в его честь. Приговор…

Мальчишка, бездумно водя пальцем вокруг красного клейма, еще долго сидел с телом брата, словно надеялся, что тот оживет. Потом поднялся и, утирая слезы, побежал неизвестно куда. Мортис провожал его взглядом, все еще ощущая невыносимую боль, разворошенную, как улей, вспышкой воспоминаний. Через несколько дней скитаний малец наткнется на лесных разбойников. Они научат его всем темным ремеслам, какие существуют на свете, — как воровать, как пытать и как убивать.

Когда мальчишка почти исчез в сумерках, паутина наконец-то смилостивилась над узником, бросив его назад, в клетку. Мортис распластался на костях, широко раскинув руки. Казалось, он парит в удушливом облаке из детских воспоминаний и лихорадочных мыслей, а под ним раскаляются кости и черепа. Но ему было все равно. Плевать, что будет дальше и сможет ли он отсюда выбраться.

Чаще, чем Айну и ее светлый дом, Мортис вспоминал только брата. Тот день, когда пролилась родная кровь. И все время думал, гоняя завистливые мысли, почему Акерхан выбрал Вита, решив поставить именно на его плече клеймо. А не пометил самого Мортиса.

Он часто и подолгу размышлял, как изменилась бы его судьба, если бы проклятое клеймо досталось ему. Иногда мысль становилась столь навязчивой, что мнилось, еще немного, и он просто сойдет с ума. Иногда помогало вино, смывая зависть и злобу. Иногда добрая драка, выбивающая мрачные мысли из головы. Иногда женщины…

Мортис опять вспомнил об Айне, но тут же разум метнулся к колодцу, к оголенному братскому плечу, где краснел серп…

— Бедный-бедный преданный Мортис, — вдруг заговорила тьма. — И вправду нужно было соблюдать клятву.

Голос, мужской и уверенный, как у верховных жнецов во время службы, казалось, звучал не только из морока, но и из собственной головы. Но что-то было в этом голосе чуждое, необъяснимое, заставляющее трепетать каждую частичку тела. Мортис подумал, что все-таки спятил. Однако подскочил, схватился за кость и грозно выставил ее перед собой, шаря взглядом по тьме за красной паутиной.

— Акерхан?

Ему не ответили, будто слова вопроса запутались в красной паутине и не достигли стены мрака.

— Покажись, кто бы ты ни был! — потряхивая костью, закричал Мортис.

Тьма не стала называться и являть свой лик. Но продолжила говорить, как и прежде, спокойно, уверенно и с сочувствием. А это только подпитывало уверенность Мортиса в том, что он тронулся умом. От того, что его убили, раскроив череп, а затем загнали в западню. От оживших болезненных воспоминаний. От безысходности. От всего этого безумия.

— Убийство избранника — грех. Но ты давно смысл его кровью.

— Я… — слова застряли в глотке от растерянности.

Мортис не знал, что сказать. Да и нужно ли говорить, когда тебя не слышат и не слушают. Он опустил руки, бросил кость.

— Ты достаточно настрадался, — продолжала тьма. — И заслуживаешь достойной награды.

Мортис затаил дыхание, не зная, чего ждать от говорящей темноты. Уж наверняка не сундука, набитого монетами, или парочки знойных красоток. Но вот от кубка со сладким вином или трубки с ароматным табаком он бы сейчас точно не отказался.

— Мой бедный-бедный преданный Мортис, ты до сих пор терзаешь себя мыслями о том, почему одних избирают, а других нет. Что ж, скоро ты все узнаешь и поймешь, прожив жизнь, о которой так долго мечтал. Когда-нибудь мы снова встретимся. А теперь прощай.

Мортис хотел крикнуть тьме: «Стой! Не уходи!». Хотел спросить, как разорвать паутину, чтобы выбраться из западни. Но осознал, что не в силах произнести даже звука. Ноги и руки вдруг стали чужими, ни одним пальцем не пошевелить. И если прежде перед ним сворачивался мир, обнажая воспоминания, то теперь скручивался он сам посреди западни. Над грудой костей и черепов, окруженный кроваво-красной паутиной.

Все произошло очень быстро. За несколько ударов сердца. Вначале он ощутил себя птицей с широкими крыльями, секунду спустя — легкой, как перышко, бабочкой, а затем — яркой искрой, взметнувшейся над пламенем костра в… звездное небо.

***

Кейлви заливал за воротник весь день, успевая подпаивать всех встречных и заглядывать в молельные храмы, где не скупился на золото. Поэтому ближе к вечеру всякому в столице стало известно, что за великая радость случилась у почтенного кузнеца. Сын! Сын у него родился! Но шептались с ахами и вздохами больше не о счастливом отце, а о том, что малыш появился на свет с серповидным пятном на спине — меткой кровавого бога.