Мама Циля

-1 балл за превышение объема (Администрация)

— Изя! Что ты творишь, негодник? Я тебя спрашиваю! Тебе нечего ответить? Мама сама ответит. Ты творишь что угодно, только не слушаешь. Мама говорит, а ты не слушаешь. Тётя говорит — как будто мы с папой родили тебя глухонемы. Но это не так, Изя. Что ты крутишь этот дурацкий цилиндр? Кто тебя учил замазывать сальные пятна ваксой? Боже мой! Чтоб не ходить, как старьёвщик, у тебя есть мама. Только керосин, сынок!

Циля Ефимовна Ровинсон, пережившая за свою материнскую жизнь уйму волнений, стояла и обращалась в зеркальное отражение своего чада. Чадо было до боли любимым — сердце сжималось. А как умер папа Изя, так и вовсе у весь мир сошёлся на младшем. У евреев Изя Изе — рознь — папаша Израэль, а сын Исаак. Как непослушные мысли уводили Цилю в безбрежный мир материнской любви, она предпочитала общаться с трельяжем, дабы не изменять строгости и не раствориться в обниманиях и поцелуях. На выручку приходила младшая сестра Соня, дева бальзаковского возраста в дорогом потрёпанном шёлковом халате, с вечными бигудями на жидких волосёнках. Втроём Циля вела себя, как заправская еврейская мама.

— Что ты как долго спишь, родная? Мужа не будет. А он нужен, Соня. Не смотри на меня так. Твой Мойша — бандит, а Аркашка — мозгляк и лишенец — лучше за биндюжника выйти. Сходи на рынок, керосина купи и яиц. И в лавку Коровина зайди. У него сын овдовел, там ошивается. Разговоры с ним найди. Любовь-то с них начинается. И похвалить не забудь — сама найдёшь, за что. Мужчины то любят. Слушай старшую сестру, Соня. Совсем меня не слышите с Изенькой, а зря! Я ещё в уме, а жизни хлебнула — вам того не надо. Всё поперёк делаете, чтоб маму расстроить.

— Циля, мне уже скоро сорок. А к Коровину не пойду — от него луком прёт… Ладно. Я знаю, что ты сейчас вспомнишь покойного мужа, и какая должна быть еврейская семья. А я новость скажу. Твой Изенька в Сигалу намылился тапёром играть на рояле. Жучина Кац сманил-таки.

— В Аркадию?! А что в том плохого, Соня? Место богатое, культурное. Платить хорошо должны… Исак! Пора за скрипку. Как папа по утрам играл…

Циля Ефимовна на минутку заглянула в девяностые, и даже в зеркальце себя увидела лет на двадцать моложе… на мгновенье. Циля, до замужества Либерман, была колоритной красавицей брюнеткой с пышным бюстом и глазами роковой женщины.

— Тьфу… Ну чего я в этом зеркале не видела?! Морщины и седые волосы. Только мамины серьги остались от всей красоты… Изенька, сколько тебе заплатит скряга Кац?

— Мама Циля, у тебя на уме только Изя и деньги. Говоришь, не слышим — это ты свою сестру не слышишь! Как не сестра, а кукла из салона Мурзье. А я не кукла и скажу, что уж не та Одесса, что двадцать, даже десять лет назад. В такие рестораны бандиты и большевики, как к себе домой ходят. И это не то одесское ворьё девяностых — высоких речей и реверансов, когда обкрадывают, не дождётесь — наганом всё решают. Кац и пикнуть не смеет — страшно. За то бандиты деньгами сорят. Награбленного не жалко. Им убить и ограбить, что нам куриную попку съесть. Это экспро… тьфу, пирацией называют.

— Ой, Сонечка, родная! Неужто управы на них нет? Раньше полицмейстер — каланча — казак Назар с усищами и нагайкой. Все боялись и слушались. А сейчас скажу, политические красные, зелёные и всякая рвань — опасней заправских бандитов. Им — кому тюрьма и каторга, эти бесы разноцветные уже в Думе сидят и на власть влияют. О времена! Страшно... Изя! Слушай, что тётя говорит. Соня, постучи Изе. Маму совсем не хочет слушать.

— Упрям в отца. Не знаю, как его не пустишь, Циля.

— Не пущу! Пока я главная, Сонечка. И у нас семья. Да, семья! И я в ответе… Соня, почему ты не купила яиц? Мужчины должны завтракать яйцами и белой рыбой. Изя, мама с тобой говорить хочет.

— Нет вашего чада, мама. Улетел. Окно открыто.

— Ах, бог мой иудейский! От мамы сбежал! По опоре сполз, верно рубашку испортил негодник. Пять целковых за английскую сорочку отдала жениху твоему бывшему.

— Тоже, жених! Твой Изя — мамин сынок, а Борька — папин. Сорок, а всё сынок. Уши волосатые укропом пахнут… Ничего с Изей не будет. Играет он вечером. Рояль настроить побежал. Чтоб его вытащить — ты-то вытащишь, знаю тебя — ближе к сумеркам иди. Всё. Я на рынок. Чего там? Керосин, яйца?

— Хлеб ещё в перукарне у Ципы. К Коровину-то зайди… Чего машешь!? Сонька, дурёша моя… Ушла.

Циля Ефимовна — видная женщина. В порывах чувств она прекрасна даже в своём возрасте — в общении на мужчин до сих пор производит впечатление… Одна. Плечи спали, тело обмякло, потеряло выразительность, морщины обозначились на уставшем лице. О сыне уже не беспокоилась, вовсе не сомневаясь, что вечером его уволит, чего бы то не стоило.

Как всё меняется! Раньше с мужем ездили к губернатору, где играли в карты. Французский язык, изысканное общество. Большими усилиями воли Изя не позволял себе передёргивать. Откуда он тащил деньги — Циля только догадывалась. Великий был аферист Изя Ровинсон. Аристократ большого ума, не чета шниферам, скокарям и котлетчикам. По пятницам в Пале-Рояле они кушали обеды с Исааком и Софьей. На извозчике ехали под кружевным зонтиком от Люстдорфа до Греческой площади и к Фонтанам. Вспомнила Циля, как боялась при езде потерять модную шляпу — Изин подарок на тридцать лет. Chic Parisien — на шкафу коробка пылится.

Фотографии... На Заставе, когда царь приезжал. Пожелтевшая вырезка из «Одесского вестника» 1904 года: «Николай II принял приветствия от депутаций, милостиво поблагодарил еврейскую общину за «выраженные ею верноподданические чувства и изволил выразить удовольствие, что евреи делят все тяготы, переживаемые ныне русским народом».

Царь супругу один раз руку пожал. Изе два дня её жали все желающие — таковых припёрлось много. Соседи, друзья, знакомые…

Ну почему Одесса была солнечной, а сейчас всегда пасмурно… Люди другие. Где прежние? Где то веселье, которым всегда была наполнена Одесса? Ещё совсем недавно, лет десять — да что там — пять, как обе сестры заливались живым, заразительным смехом. Анекдотами и шутками был пропитан воздух и быт девяностых, нулевых и даже начала десятых. Они рождались тут же из жизни под аккомпанемент еврейской скрипки. Ироничность умной интеллигентки-аристократки в смеси с супружеской язвительностью и еврейской материнской любовью Цили, Цилечки, Цили Ефимовны вносили лепту в создание народного типажа и атмосферу этого уникального морского города.

Было… А сейчас не так. Даже двусмысленные колоритные фразы еврейской вдовушки не приносят того отклика, что ранее. Пасмурно, скучно и не смешно. А ещё тревожно. Соня и Изенька — на них сошёлся мир мамы Цили. Она положила на рояль фотографию сына. Еврейский мальчик, любимый мамин сын…

Очнулась она минут через десять и засобиралась в Аркадию. Долго плутая взглядом в пространствах трёх зеркал, наносила на лицо косметические премудрости и примеряла шляпку с разных ракурсов. Достала мамины гранатовые серьги для усиления былого образа роковой брюнетки, но осталась недовольна, плюнула в зеркальную сестру-близнеца и захлопнула трельяж.

* * *

— Ах, дорогая Циля Ефимовна, зря вы кипиш поднимаете. У нас самое приличное культурное место. Совсем недавно вы с Израиль Исаковичем, царство ему небесное, сидели вон за тем столиком — помню, ему устрицы понравились… А ведь я увлекался вами, Циля Либерман, ещё с гимназий. Котёнка приносил. Помните?

— Ах, отстаньте, Марк Моисеевич. Утром навспоминалась. Чего зря вздыхать, как старики. Вы ещё ничего мужчина, а в этом ресторане барышень вам хватает. Увольняйте Исака — никаких денег не надо. На Молдаванке в трактире скрипача убили... Все знают, а вы нет. Только своё и талдычите.

— Как же, яхонтовая вы моя. Да мало ли случаев всяких. Он на пианино будет играть вон в том углу. Видите? Безопасное место. Здесь ни разу не стреляли. Потому, как гости приличные, из старых. А бандиты любят кабаки и трактиры попроще. У нас охрана и полиция рядом. Чего ж вам ещё надо, мамаша? А серьги вам очень идут. Я ещё в молодости их помню.

— А мне Соня, сестра рассказывала, как у вас тут бандиты с большевиками гуляют с наганами, страх наводят. А когда напьются, стреляют почём зря. Не так?

— Женщины впечатлительны. Преувеличивают и брешут. Салке сказали «воробей», Салка Малке — голубь, а в конце страус слоновий вышел. Были большевики, но лишнего не позволяли. Казаки погопачили, шашками покрутили. Но то танец был, никаких насилий. Уж музыкантам чего переживать? Им и на чай хорошо дают.

Про сплетни и преувеличения Кац метко попал. Циля впервые здраво задумалась — чего она так впечатлилась? На брехню базарных баб повелась. Глупа в любви к сыну — муж говорил и все говорят. Право, что глупа.

— Может и так, но всякой дряни в сто раз больше развелось, чем лет пять назад. Согласись, Марк.

Она не выдержала и, положив голову на сжатые кулаки, застонала, переходя в плач.

— Вся жизнь в страхе! Не могу…

Марк положил руку на её плечо, хотел что-то сказать, но передумал.

* * *

— Изя! Что ты творишь, негодник? Я тебя спрашиваю! Тебе нечего ответить? Мама сама ответит. Ты творишь что угодно, только не слушаешь. Мама говорит, а ты не слушаешь. Так нельзя себя вести на кладбище.

Софья Ефимовна Коровина-Либерман возглавляла семейное шествие на Второе еврейское кладбище. Впереди она прокладывала путь, ловко прыгая через лужи и балансируя. За ней с неохотой поспевал супруг с пятилетним сыном на руках.

— Вот они, мои родные.

Серые надгробия со звёздами Давида по очереди гласили следующее.

Израэль Исаакович Ровинсон

1869 — 19 08/10 13

Мир тебе

дорогой муж и отец.

Исаак Израэлевич Ровинсон

18 01/04 97 — 19 03/10 17

Спи спокойно

дорогой сыночек

Мама всегда будет рядом

Цецилия Ефимовна Ровинсон

1871 — 19 12/10 17

Покойся с миром