Цветёт цветочек аленький

А Варваре он верил – обладала она колдовской силой. Не раз видел и слышал Митрич, как жена судьбы людские меняла: кому счастья полные пригоршни, а кому гроб сосновый. Да и в том, что сох по супружнице, винил приворотное зелье, особенно после скандального похождения «налево» лет эдак двадцать пять назад.

Привлекла тогда красотой и уступчивостью Митрича молоденькая нормировщица Тося. Тепло её душевное, слова добрые, руки ласковые всколыхнули в Митриче спящие потаённые мечты до такой степени, что решился он на разговор с Варварой. Мирной беседы не получилось – вышел скандал.

— И недели не пройдёт, воротишься, — ехидно обещала супруга, поливавшая свою герань.

У! как ненавидел этот цветок Митрич. Впервые вспылил, подскочил к Варваре, сбросил керамический горшок на пол и в ярости топтал черепки, землю и ветви герани, выкрикивая:

— Шиш тебе! Браку конец! Цветку амбец! Не для тебя я, ведьма окаянная!..

Но не прошло и трёх дней, а Митрич уже понял, что сдохнет, если не воротится к Варваре: всё нутро выворачивало, в животе боль скручивала кишки в узел, в голове гудели с десяток тракторов, а руки тряслись, как у паралитика. Всего-то две ночки и помиловались с Тосей. А потом кончилось счастье. Взвыл от боли, промыкался сутки, да и поехал к Варьке. Вывалился из такси, ноги не держали: от калитки к дому полз на четвереньках, на радость супруге. По её вышло!

Варька на робкий стук отозвалась, но в дом не пустила, спросила:

— Не до гроба, значит, любовь с новой женой? Жить захотел?

— Захотел, помоги…

Варвара вынесла на порог растерзанную завянувшую герань, кинула Митричу со словами:

— Он тоже жить хотел. Выходишь цветок, и твоя боль уйдёт. А на нет и суда нет…

Первой мыслью Митрича было желание изодрать хилое растение в клочья. Он даже оторвал пару листков и растёр их между пальцев. Острый запах зелени вызвал спазм желудка, и Митрич выплеснул скудный завтрак здесь же на пороге. Отдышавшись, зажал чахлую герань в кулак и пополз к колодцу. Сдирая ногти на руках, вырыл ямку и воткнул в неё растение, засыпал землёй и полил, оставшейся в ведре водой.

Как только почва вокруг герани промокла, Митрич почувствовал облегчение. У него хватило сил сбросить в колодец ведро, висевшее на цепи, зачерпнуть воды и воротом вытащить наверх.

С жадностью пил Митрич холодную воду. Умылся, а потом додумался сбрызнуть листья герани. Примостившись возле цветка, стал поливать его каждые полчаса. А когда жаркое июльское солнце опалило чахлое растеньице, уселся так, чтобы его тень падала на росток, создавая прохладу. Пересаживался Митрич всякий раз, когда солнышко норовило заглянуть из-за него на герань. Словно солдат стоял в карауле, не смыкая глаз, строго следил за хитрющим светилом и поливал холодной колодезной водой и себя, и герань.

Митрич почему-то ощущал росток живым существом в те минуты и заговорил с ним, жалуясь на Варьку и свою непутёвую жизнь: «Вот сидим мы с тобою, дружок, за жизнь хватаемся. Может, и подохли бы, кабы сразу. Кабы выплеснулись все наши живительные соки без боли и мучений. Но Варвара так просто не отпустит. Нет! И с ней ад изведаешь, и без неё горюшка хлебнёшь. Не люблю злодейку, а воротился. Как сказала, так и сделал. И дальше запляшу под её дудку. А душа просит свободы, просит дел больших, заметных для себя и людей…»

К вечеру появились комары, и стало прохладно. Митрич подгрёб ещё земельки под ствол герани, обвился всем телом вокруг растения и, несмотря на полную наглую луну крепко уснул.

Проснулся рано: разбудила жаба, живущая под камнем возле колодца. Прыгнула холодно-мерзкая тварь на щеку. Митрич смачно выругался, нашёл в кармане «Приму», устроился поудобней в туалете и медленно закурил, любуясь на золотисто-персиковый рассвет через неприкрытую дверь, пока поднявшееся из-за соседского сада солнце, не полосонуло по глазам первым лучом…

Полив герань, Митрич стал раздумывать над тем, как укрыть цветок от полудённого солнца. Жариться второй день самому не хотелось. В сарае он взял колья, гвозди, молоток, старую мешковину и соорудил над геранью навес. Затем сбрызнул растение студеной колодезной водой и сам с удовольствием обмылся до пояса. А потом поднял руки вверх, широко развёл их, подставляя лицо и грудь теплому летнему солнцу…

— Иди завтракать, кобелина, - послышалось от дома: Варвара накрывала стол в беседке, увитой клематисами. На блюде красовалась запечённая с яблоками и гречкой утка.

Наевшись, Митрич довольный откинулся на спинку лавки, раздумывая над тем, что его смогло подвигнуть оставить дом, в котором всё было сделано собственными руками. И не находил объяснения.

Тем временем Варвара поставила холодный узвар с медовыми пышками. И хотя Митрич был уже сыт, не устоял перед любимым лакомством. Когда же Варвара уносила посуду в дом, Митрич тихонько произнёс:

— Прости меня, чёрт попутал.

Супруга тут же перебила:

— Ты бесов не трогай, мелок для них. Лучше свою мужскую похоть употреби с толком – будем ребёнком обзаводиться, время пришло.

Митрич от неожиданности крякнул. Ему на тот момент исполнилось сорок, да и Варвара была не намного моложе. Но о сыне он мечтал всегда.

Герань принялась и зацвела.

У Варвары к осени округлился живот, и к женскому дню на свет появилась уменьшенная копия Митрича. Даже родимое пятно сзади на шее было почти такое же.

Митрич оказался хорошим отцом: пелёнки с ползунками стирал, кашу варил, качал и играл с радостью. Варвара обижалась: и вечером он купал наследника сам, отбирая у супруги.

Когда сынишка подрос, стал и вовсе для отца светом в оконце, и не стало других, более важных интересов, кроме ребячьих бед и секретов. Варвара и детские неприятности разрешала на свой манер: ударил кто, или оскорбил сына, тут же на обидчика готовился наговор-заговор, и с задирой приключалась болезнь или несчастный случай. А вот то, что сынишку сторонились и не дружили, её волновало меньше всего.

Рассаживая по горшкам, ведёркам, мискам герань, Митрич пытался вспомнить, когда же произошла с Варварой ужасная перемена, и из приятной, милой девушки, жена превратилась в завистливую нелюдимую бабу. Ну не мог же он жениться на такой вот ведьме. Не мог!..
Или смог?

Пришёл из армии, кончилась уставщина, общее житьё, почувствовал волю, а тут Варвара под бок прыгнула: мягкая, податливая, заботливая. Но, ведь, знал, что с подругами на танцы не ходит. Со старшими резка. И только с бабкой своей, старой ведьмой, всё шушукалась, уединялась, делала, как та велела…

А, может, стала Варвара жёлчной после болезни? Шла в мороз со смены, а какой-то шалопай стукнул по темечку, отобрал зарплату и скрылся. Пролежала на холоде долго, застыла. Скинула ребёночка и больше так не забеременела. Или не хотела Митрича ни с кем делить? Может быть детёнок, растопил бы недоброе сердце, сделал бы ласковее. Хотя… Сынок всё же появился, а Варвара как была сычихой, такой и осталась. Однажды, с досадой спросил:

— Да, любишь ли ты кого, Варвара?

Ответила:

— А то ты не знаешь!

Ответа Митрич не знал, но переспросить побоялся: глаза у супруги сверкнули недобро…

Отец учил сына жизни сам. Про козни ребятишек молчал: мало ли чего в детских играх бывает, надо сыночку самому уметь защищаться и друзьями обзаводиться. И обрадовался, когда у сына появился приятель: худенький шустрый пострелёнок, с белёсыми волосами. Только год спустя Митрич узнал, что это сын Тоси, той самой, с которой у него не сложилась любовь.

Иногда Митрич сочинял, что Тося родила от него, и мальчишки дружат, потому что братья. Но муж Тоси тоже был светловолосым и худощавым, бойким на движения и язык. Как бы там не было, сынишка рос не один, и у него был сотоварищ, с которым бегал в авиамодельный кружок зимой и на речку летом. Знала ли Варвара о Тосином сыне? Возможно, но мнения её никто не слышал, да и не спрашивал. А сынок рос не похожим на мать ни внешностью, ни характером…

Жили год за годом: ни в ссоре, ни в радости, не врозь, не вместе с Варварой. Она со своими мыслями, Митрич с сыном. За обедом молчали, переживаниями не делились.

А герань у Митрича всё цвела и кустилась, поскольку дотошно изучил он потребность цветка: как и сколько поливать, чем подкармливать, когда срезать отцветшие побеги. Плотные кусты герани не давали разрастаться сорнякам, зеленели тёмной листвой и ярко алели красивыми, крупными соцветиями.

В мае высаживал он её вдоль дорожки от калитки до крыльца, а напротив ставил скамейку и беседовал с растеньями. А с кем говорить-то? Шли девяностые, в стране не пойми что творилось, и к чему все эти перемены могли привести, было не понятно. Потому разговоров в бригаде не вёл, а дома, с Варварой, по привычке, помалкивал.

Зато прикрыв глаза на лавочке, видел Митрич себя на высокой трибуне, цветки же герани, как в сказке, становились кепками рабочих завода, которые от ветра качались, будто соглашались со словами говорящего. А рассуждал Митрич и о Горбачёве с Ельциным, и о шахтёрах в Москве касками стучащими, и о задержке зарплаты, и о талонах на водку. Когда позже по телевизору слышал высказанные ранее идеи от кого-то из видных политиков, в душе гордился своим умом и умением широко мыслить. Главное было в цветочных монологах не заговорить громко вслух, иначе Варвара, услышав Митрича через открытое окно, быстро сворачивала несанкционированные митинги и загоняла резать, молоть и сушить стебли и листья герани, из которых варила всякие зелья. «Вот так и сильные мира сего ломают нас и заставляют другим жизнь портить», - шептал Митрич очередному отростку герани, которого ждала злая участь. В такие минуты Митрич сникал и становился похожим на выкрученную посудную тряпку, которой Варвара надраивала жирные сковородки, и оживлялся только к вечеру в спальне у сынишки, выслушивая его доверительный шёпот о дневных событиях. Порой, так и засыпали, взявшись за руки: наследник на кровати, а отец, сидя на полу и положив голову на постель сына…

Поражался Митрич тому, что полезная герань в руках Варвары меняла свои свойства. Сколько раз Митрич лечил себе ухо соком, а чаем кишечные расстройства, останавливал кровь сыну, когда малыш сбивал колени или разбивал нос. А настойки супруги прерывали беременность, вызывали желудочные язвы и укорачивали жизнь старикам…

В семье беда случилась весной две тысячи тринадцатого года, когда сын уже оканчивал институт и привёл невесту знакомить с будущей свекровью. Варвары дома не было: ходила на рынок. Митрич знал, что супруга светских праздников не признавала, да и о церковных вспоминала только потому, что в такие дни не ворожила. Вот и на Пасху продукты брала не перед праздником, а во время: людей на рынке меньше.

Митрич давно познакомился с девушкой сына: добрая, весёлая. Однако переживал, а вдруг избранница сына не понравится матери, что тогда? И, как в воду смотрел! Вошла Варвара как раз, когда сынок отломил ветку с огромным красным цветком герани и, став на колено, признавался девушке в любви. Варвара грохнув сумки об пол, подскочила и выхватила цветок из рук гостьи. Подруга сына, испугавшись, отшатнулась и сбила подставку с молодыми цветками. Горшки полетели на пол и разбились. Земля рассыпалась по дорожкам, а Варвара прошипела: «Вон!»
Девушка выскочила прочь из дома, сына Варвара удержала, вцепившись намертво в его руку. Митрич же поспешил собрать растенья с пола, особенно тот цветок, что сын дарил невесте, и побежал к колодцу сажать и поливать герань, с ужасом думая, что в сердцах может наворожить Варвара, и старался выходить ростки: хотя бы как-то, предотвратить беду.

Впервые захотелось воспротивиться недоброму дару и воле жены, но что делать не знал и метался по двору, роняя всё, на что натыкался. Через открытое окно Митрич увидел, как Варвара жгла над чёрной свечой порошок в чаше из черепа, и в отчаянье замер, поняв, что зло свершилось. Едкий дым выполз из дома и поднялся в небо, словно поспешил догнать гостью. Митрич смотрел на небо и молил беззвучно: «Отче всевидящий, помоги и спаси душу невинную». Но, видимо, колдовство догнало невесту сына раньше, чем достигли молитвы бога: не доехав до дома, девушка попала в аварию - пьяный водитель сбил её насмерть, когда она выходила из автобуса…

Сын всё-таки защитил диплом и уехал на край света – в Якутию, куда хотел сбежать от супружницы Митрич. Удрать подальше от Варвары было самой заветной его мечтой. Митрич копил для побега деньги всю совместную жизнь, но отдал их (приличную сумму) сыну на вокзале. Жена каждую копейку не считала, сама умела добывать средства, и знала, что много Митрич побоится утаить. Да вот просчиталась…

Поезд ушёл, семафор мигнул красными огнями, и у Митрича нутро сжалось от тоски. Тяжело преодолел он ступеньки на привокзальной площади, вздохнул громко, разгоняя нахлынувшие слёзы, посмотрел на сизое, дождливое небо и увидел ярко-золотой купол церквушки, в которой никогда не был. Неожиданно для себя зашёл в неё, тихонько постоял у порога, прислушиваясь к потрескиванию свечей, не зная, кто на какой иконе, уважил всех сразу широко перекрестясь. Пройти дальше не решился, чувствуя себя непрошеным гостем, попятился назад и чуть не сбил с ног старушку, которая спросила:

— Что быстро-то так, сынок?

«Сынок»… Никто Митрича, кроме рано умершей мамки так не называл, и он, уже не стесняясь слёз, вытираясь рукавом, спросил кому надо помолиться за уехавшего сына. Старушка указала на икону Николая Угодника. Митрич купил самую большую свечку, зажег её, и, не зная слов молитвы, шептал, уговаривая святого, заступиться за единственно родную душу, любимого сына…

В церковной лавке приобрёл маленькую иконку Николая Чудотворца и десяток тоненьких свечек. Покупку в дом занести не решился и пристроил икону в восточном углу сарая над верстаком, соорудив небольшую полочку. Тут же за иконку спрятал свечки и жёг их, когда Варвара уходила из дома.

В остальном жизнь оставалась прежней: красная герань кустилась и цвела благодаря заботам Митрича, Варвара готовила из неё зелье, а между собой супруги перестали разговаривать вовсе. Но неожиданно в сад к Митричу проник «лазутчик»: возле колодца, в тени молодой айвы поселился небольшой кустик бело-сиреневой герани. Купил его Митрич на рынке, из какого-то внутреннего упрямства, когда ходил за новым самоувеличивающимся в длину чудо-шлангом.

Варвара ничего не сказала, но отреагировала на новичка своеобразно: выставила раскладушку на порог. С той ночи, как когда-то давно, Митрич вновь стал разговаривать с наглой, слегка помятой с одной стороны луной…

По осени, когда осыпался лист с абрикос, пересадил Митрич своего бело-сиреневого питомца в горшок и поставил возле иконки святого. А чтобы не замёрз цветок, соорудил «козла» - самодельную электропечку с открытой спиралью. Раскладушку перенёс тоже в сарай, и теперь уже сам, а не по велению Варвары ночевал не в хате. На одной из дальних полок нашёл набор стамесок, и, вспомнив увлечение молодости, стал вырезать на сухой сосновой доске узоры.

Зима выдалась тёплой, вместо снега сыпал мелкий дождик, который утром превращался в замершие лужи и наледь на ветвях деревьев. Но к обеду выглядывало солнышко, и лёд исчезал в искрящихся лужах.

Неожиданно к Митричу пришло счастье. Оно скрывалась в длинном конверте, совсем не похожем на тот, в которых он слал письма из армии красавице Варьке…

Давным-давно Соседка-Варвара оказалась единственно близкой душой, когда Митрич в семнадцать лет совсем осиротел: руки пьяного отца затянуло во фрезерный станок. Пока машину остановили, пока мужчину довезли до больницы, он скончался от потери крови. Мать умерла рано, когда Митрич бегал ещё в начальную школу. Варвара помогла с похоронами, взяв на себя поминальные заботы, хотя сама была ещё совсем девочкой. Готовила ему ужины и потом, когда он пошёл работать на завод, убирала в доме и провожала в армию. Ждала верно, на танцы не бегала, ни с кем не знакомилась. Оттого и женился на ней Митрич сразу, как вернулся домой…

Письмо из Якутии принёс повзрослевший белобрысый друг сына, школьный товарищ. Весточка была из Алдана. Сын извинялся за долгое молчание, благодарил отца за их вечерние беседы, споры о жизни и справедливости, и сообщал Митричу о том, что тот стал дедушкой. Внук родился как раз в тот день, когда и была куплена бело-сиреневая герань. Радость выплеснулось слезами, которые Митрич спрятал в листьях душистой герани:

— Спасибо, Никола. Оказывается, неспроста у меня свой цветок появился. Новый цветок – новая жизнь. Неужто Варвара не знает это? Или знает, а потому и не пускает в свой дом других: ни людей, ни растений.

Спустя неделю Митрич написал в далёкий Алдан, письмо получилось маленьким, скупым на новости, и больше походило на унизительную просьбу показать внука. Митрич робко просил сына приехать в гости. Ответ, который он получил уже на главпочтампе, неожиданно обрадовал его: сын обещал заехать по пути на море, когда будет с семьёй в отпуске. Но предупреждал, что задерживаться не станет, ему не хотелось общаться с матерью.

В следующем письме пришли фотографии внука, сына и его жены. Митрич охал, разглядывая сноху: раскосые глаза, выступающие скулы, черные глаза и волосы – якутка. А вот внук оказался их кровей: со светлой кожей и голубыми глазами.

Но любоваться долго снимками не пришлось. Варвара вдруг нарушила молчаливый договор и пришла в сарай. «Личный уголок» мужа привёл её в негодование. Даже в ярость. Она выкинула «козла» и икону за калитку, под колеса проезжающего автомобиля. Фотографии смотреть не стала, а порубила топором так же, как и бело-сиреневую герань. Замахиваясь, Варвара выкрикивала душащие её проклятья. Они произносились незнакомым Митричу голосом: грубым и сипящим. Вскоре пришлось вызывать «неотложку». Варвара, неожиданно, грузно осела на пол, завалилась набок и посинела. Рот её перекосился. От этого выражение лица стало угрожающим и страшным. Она, продолжала грозить Митричу пальцем, даже когда её несли на носилках в машину.

После отъезда «скорой», Митрич увидел на дороге в пыли Николу. Икона сильно не пострадала: только треснуло стекло, да обломился уголок оклада. Митрич бережно поднял Чудотворца, обтёр полой рубахи и прижал к груди. Вернувшись в сарай, поставил икону на полочку, зажёг свечку и стал впервые молиться за Варвару. Он догадывался, что лично она не одобрила бы его поступок. Но почувствовал сердцем, что должен помочь её душе, ибо не было больше на этом свете никого, кто мог бы заступиться перед богом за неё.

Через некоторое время Митрич собрал куски бело-сиреневой герани и высадил все: маленькие и побольше, вдоль дорожки, напротив красной герани. Сидя на лавочке, он с грустью разговаривал с цветами. Митрич не понимал, что двигало Варварой всё время, что заставляло творить зло, забывая, о сыне и муже? Была ли это уверенность в своей правоте, в своём взгляде на жизнь, или нечто потустороннее управляло красивой и, в общем-то, умной женщиной.

Из больницы Варвара не вернулась, умерла через тринадцать дней после инсульта. Гроб у Варвары не был обтянут тканью, как принято у простого люда, Митрич сделал его из сосновых досок, тех самых на которых зимой вырезал узоры. Может, потому и мёртвая жена выглядела строгой, чужой и пугающей…

Со смертью Варвары стала гибнуть герань: ствол начинал чернеть от корня, потом цветок наклонялся, увядал, и, в конце концов, вовсе вываливался из горшка. Митрич испугался не на шутку. Варвара незадолго до трагического случая уверяла супруга: «Коли засохнет моя герань - сгниёшь в муках, и, стало быть, моя правда сильнее. А коли зацветёт, то выходит, что твоё упрямство стойче. И без меня проживёшь».

На герани в белом ведёрке из-под сметаны появились, наконец, кораллово-красные бутоны, и Митрич облегчённо вздохнул: поживёт ещё. А что ж не пожить-то? Скоро сын приедет, внука привезёт…