День... Ночь
-Утомленное солнце нежно с морем прощалось.
В этот миг ты призналась, что нет любви...
Мне немного взгрустнулось, без тоски и печали.
В этот час прозвучали слова твои... –
звучало танго из старенького патефона, подаренного маме давным-давно ухажером, унесённым ветром гражданской не то в Ниццу, не то в Париж. Сколько лет прошло, мама ушла в иной мир, а он все играл и не ломался, как будто годы были не властны над ним.
Анюта, в воздушном платье, так восхитительно подчеркивающем её тонкую талию, пританцовывая, вошла в зал, неся в руках вазу с полевыми цветами, такими же хрупкими и воздушными как она.
- В этот час ты призналась, что нет любви.
Комната с трехметровыми потолками, с огромным окном занавешенным лёгким газовым тюлем казалось светилась от счастья. Солнце заливало её необычным ярким для этого северного города светом. Круглый стол был застелен вязанной крючком белоснежной скатертью, ровесницей патефона. Ближе к краю лежала офицерская фуражка, рядом кортик, на стуле висел морской китель.
Анюта поставила по середине стола вазу и с нежностью погладила погоны. Муж дома. Морской офицер, красавец. Андрей увидел её первый раз в Мариинском, где она танцевала, потом целый месяц, каждый день приходил на спектакль и приносил огромный букет красных роз. Все девчонки из труппы с завистью смотрели на красавца в морской офицерской форме. Как вдруг он пропал. Сколько его не было? Казалось целую вечность. А потом он пришёл, подарил букет белых роз, объяснил что уходил в море и предложил руку и сердце.
Год прошёл, пролетел так быстро, как один счастливый день. Дочке Сашеньке месяц. Анюта чуть располнела, но особо фигура не изменилась, зря переживала, за полгода всё легко придёт в норму. Правда она особо не торопилась возвращаться в театр. Да Бог с ней, с карьерой. Семья, вот оно счастье. Андрей, Сашенька и Анюта.
«Ты уходишь, я не буду злиться...», закружилась она по комнате. Ветерок, заглянувший в раскрытую форточку, надувал занавески как паруса. Тяжёлые портьеры свисали по углам театральным бордовым занавесом, раскрывавшим окно как сцену, а за полупрозрачным тюлем билась жизнь. Слышались сигналы клаксонов, лёгкий гул голосов с Невского. А смотрящие с соседнего дома херувимы, держащие балкон, игриво улыбались на счастье жильцов этой квартиры. Из ванной комнаты вышел муж, подхватил любимую и завальсировал. Глядя на неё, Андрей до сих пор не верил, что Анюта его жена. Та, которой он восхищался, глядя из глубины зала, та, которая в невероятном танце словно летала, почти не прикасаясь пальцами ног к сцене, теперь его жена, и что ещё более удивительно, мать его дочери. Так не бывает, чтоб столько счастья за такое короткое время.
Резко прозвучал звонок, какой-то мрачный звук издал этот старый, привычный, уже ставший родным, дверной звонок. Как-то всё сразу оборвалось, и свет стал тусклее, и звуки из окна помрачнели. Расплакалась разбуженная дочка.
Андрей пошёл открывать, вернулся через минуту.
- Вызывают, - коротко сказал он, молниеносно оделся и ушёл, ничего не объясняя.
- Там-там-там там-тарам, там-там там-там... - звучало «Прощание славянки». И от этой мелодии перехватывало горло, в котором застрял крик и невыплаканные слезы. Уткнувшись в грудь мужа, Анюта просто вдыхала его запах, чтобы заполнить им себя на время разлуки. Сердце не стучало, оно еле всхлипывало, сжимаясь от каждого аккорда.
Холодный балтийский ветер трепал ленточки на бескозырках молоденьких матросов, к ним так же прижимались девушки, матери, рядом стояли деды, понурив головы и сжав в руках кепки, смятые в порыве отчаяния. Анна не помнила, как дошла, как забирала у соседки Сашу. Все делалось само собой, как в тумане, тело двигалось, а ум остановился, как сломанные часы. Тяжёлые портьеры задвинулись, занавес закрылся.
Настала ночь. Открыв портьеры, Анна глядела в заклеенное, крест-накрест бумагой, окно. Постаревшая на целую жизнь она пристально смотрела на покалеченных осколками херувимов, и во взгляде собралась вся боль земли, перенесшей эту страшную войну. Изуродованная голодом женщина в расклешенной юбке, в чёрной водолазке с высоким воротом, облегающим худую длинную шею была похожа на покалеченного ангела упавшего с небес в чёрный ад. Никого больше не будет рядом. Мужа смерть унесла на дно Балтийского моря в мае сорок второго, дочку в общую могилу в январе сорок третьего.
«никогда... никогда... никогда я не выйду замуж... никогда не рожу ребёнка... большей боли я не хочу... Господи, помоги, Господи дай мне быть одной... Господи я больше не смогу... Я больше не хочу...» - губы повторяли слова как молитву. Она вымаливала одиночество как милость, как лекарство от боли, а херувимы вслушивались в этот шёпот, пытаясь запомнить каждое слово, чтобы потом передать по назначению.
