​Декабрь, Иванов, или Я хочу быть другим

В декабре Иванов чувствовал себя как мальчик у Христа на ёлке.

Даже Москва, загаженная грязными говешками тлеющего снега, казалась нарядной. Праздничные гирлянды на еловых сарафанах, начищенные до необходимости зубы кремлевских башен и невозмутимо упоительный звон вечерних колоколов не могли не тронуть. Даже клинически безрадостные москвичи, казалось, светились предвосхищением неизбежного чуда.
А вот Иванов всего этого не разделял.
Так же, как его чеховский однофамилец, он, ничем не замечательный, чувствовал только утомление и скуку. Но даже тот “не замечательный”, чеховский ИвАнов имел особенность, а Иванов был просто Иванов, один из триллиона.

Он работал техническим редактором в тощем вебсайте, публиковавшем прозу и стихи и претендовавшем стать толстым-претолстым журналом. Он отвечал за грамотность, отсутствие порнухи и нонсенса. Почему тогда технический редактор? Наверно, чтоб платить меньше.

Сегодня ему бросили рукопись некоего Романа Добронравова. Что за мудацкий псевдоним? Рукопись была про гомиков. Что-то там кому-то из этих не дали, отказали, дискриминировали, короче, права человека и суд ООН. Иванов особо не вчитывался. “Говенная это тема, как и её источник. Живите в своём клозете, вас никто и не тронет. Я-то живу”, - думал он.
Но нет, Добронравову хотелось победных фанфар или мученического жребия. Иванов встречал таких. “Делают бизнес на болезни. А извращение, что как не болезнь?” - он был знаком с извращением, но держал знакомство в тайне по просьбе последнего.

Роман Добронравов оказался худым, среднего роста, светловолосым мальчиком лет семнадцати, скромным, вежливым, несколько испуганным.
- Рома, - спросил Иванов. - Ты гомик?
- Извините? - переспросил Рома.
- Ну, педераст? Мальчиков любишь?
- Я? - выдохнул Рома, лицо его налилось багрянцем.
“Будешь ты плохим алкашом”, - подумал Иванов и сказал:
- Я, вообще-то, как и большинство психически здорового общества, стою на традиционных позициях двуполого траха, как это ещё в Библии заповедано. А ты? С мальчиками спишь?
- Я один сплю, - ответил Роман. - Я хотел рассказать о несправедливости…
- Я тоже сплю один. Но когда приспичит, я достаю ноябрьский тыща девятьсот семьдесят второго года номер Плэйбоя и свожу счёты с подлой реальностью. Да? Понимаешь? Встречаю несправедливость как мужчина, а ты - как сопливый подросток. Что есть, то есть. А чего нет, то не вырастет. Но я хоть в дудку дужу, а ты куда впариваешь?..
- Да я не впариваю. Просто проблема в том… - попытался оправдаться Рома.
- Нет проблемы. Дорогой мой мальчик. Нет человека, нет и проблемы. Тебе это зачем? Сочинение в школе задали?
- Нет.
- Чего тогда?
- У всех есть права…
- Ах, ты, ёксель-моксель, права… Короче. Мне за нравственное воспитание денег не платят. Хочешь публиковаться - давай, публикуйся. Сейчас завизирую. Пишешь ты грамотно, ну, и литературно, сюжет есть, герои, мысли, образность… Но именно поэтому ты опасен. Знай, что против самых моих важных убеждений иду. Талантливый ты. Совратишь многих. Мне бы тебя остановить, но кто я, кто я? Иванов?

Отодрав по литературной заднице ещё пяток желающих прославиться на тощем вебсайте, Иванов брёл домой. Невзирая на всенародное декабрьское ликование. Ожидая безразлично холодную плиту и связку угрюмых, промёрзших сосисок, отсутствие даже бутылки вина.
“Зайти что ли в магазин?” - подумал он и повернул во двор, где обычно не ходил.
Купил ноль-семьдесят пять американского Woodbridge Chardonnay, неожиданно прибывшего на просторы его квартала. Вышел, полный восторга от совершенной покупки.
В углу двора четверо, кажется, или пятеро играли в футбол. Так ему показалось издалека.
Приблизившись, он понял, что мячом был человек, каким-то образом сжавшийся до размера мяча.
Иванов оглянулся. Выход из двора только мимо играющих.
Хотелось покушать и выпить.
- Эй, - сказал Иванов. - Вы, большие пацаны, перестаньте, а то я маму позову.
Он вдруг вспомнил фразу, сказанную лет тридцать назад, когда хулиганы собирались сломать снеговика, построенного им и другими ребятами. Мама была дома, а он - один на детской площадке. Защищал снеговика. Чего защищал? Всё равно ведь растаял...
- Эй, вы, большие пацаны, перестаньте, - закричал Иванов.
Пацаны услышали и двинулись к нему.

Очнувшись, Иванов посмотрел на мячик. Знакомое лицо светловолосого мальчика лет семнадцати, залитое кровью, было синим.

- А чего название такое? - спросил Иванов у Ромы.
Тот улыбнулся:
- Песня у Наутилуса есть. Я хочу быть другим, и я буду другим.