Красное на белом

— Красный — цвет жизни, белый — цвет непорочности, — пояснял Ошейник и для придания большей значимости своим словам слегка сдавливал Дольфу горло. — Красное и белое — нет ничего краше и праведнее для взора!

Сначала Ошейник с Дольфом не разговаривал. Это был просто хорошо выделанный лоскут кожи с кованными шипами.

— Ты — волкодав. Волкодаву нужно беречь горло от врагов, — старый герцог тщательно подгонял застежку по шее пятилетнего наследника.

Дольф морщился, крутил головой, то и дело оттягивал ремень, пробовал подушечкой пальчика острия шипов.

— На твоем шипы только снаружи, — заметил он, разглядывая ремень на шее отца.

— Наружние защищают от врага, те, что внутри, от тебя самого. Теперь иди!

Кожа на шее белая, не загорелая, как на лице или руках. Шипы оставляли на ней красные отметины. Голову нужно было держать прямо, выдвинув подбородок вперед. Есть толком не получалось: пищу приходилось тщательно пережевывать, аппетит быстро пропадал, Дольф не доедал и половины.

— Он сильно исхудал, — волновалась герцогиня-мать.

В ответ получала:

— Пес должен быть голодным.

Но главное, теперь Дольф больше не мог плакать. С первым всхлипом ремень сам собой затягивался, выдавливая противный ком из горла. Шипы вонзались, и эта боль уничтожала ту, другую, позыв к рыданиям из-за сбитой коленки, порезанного пальца, обидного слова… Боль от шипов была куда опаснее, она угрожала жизни.

— Боль дана человеку во спасение, — однажды услышал Дольф внутри головы.

Малыш вздрогнул, обернулся: кормилица Эмма дремала над вышивкой, а Увэ был нем от рождения. Больше никого рядом не было.

Взрослый Дольф с усмешкой вспоминал, как в тогда бродил по замку в поисках говорящего невидимки, пока не удостоверился, что это с ним действительно беседует Ошейник. Так-то малыш Дольф удивился, конечно, но не особо. С ним часто говорили те, кому, как бы человеческая речь не полагалась. В щебете воробьев ему слышались бранные слова, гуси бурно обсуждали, куда сегодня поведет их вожак: на луг или на ячменное поле; собаки несли чушь и клянчили еду. Однажды кошка с перебитым хребтом умоляла прекратить ее мучения, и Дольф свернул ей шею.

Единственная, от кого он не слышал ни слова, была сумасшедшая бестия в клетке, самка вервольфа. Еще не старая, но по всему видно, выжившая из ума. Когда Дольф появлялся на псарне, где ее держали в клетке с каменным полом, она припадала к прутьям, просовывала свою уродливую морду между ними так далеко, насколько могла, жадно втягивала ноздрями запахи.

— Исчадье ада! — бранился на нее Ошейник. — Не в силах сожрать невинное дитя, так готова весь непорочный дух его впитать в себя.

Дольф жался к стене псарни.

— Не бойся, маленький хозяин! — подбадривали псы. — Мы ее так… Мы ее сяк… В клочья… С потрохами…

Дольф не то чтоб боялся. Ему даже нравилось глядеть на это чудовище. Странное чувство — смесь восторга и омерзения вызывало в нем это нелепое существо: сильное женское тело, сплошь покрытое пушистой шерстью, и волчья башка.

— Как ты попалась? — как-то раз Дольф не смог совладать со своим любопытством.

В ответ раздались невнятные звуки, лишенные смысла, она словно плакала и смеялась одновременно. Это было отвратительно.

— Ты мерзкая! — заявил Дольф. — Я спущу на тебя собак.

— Давай! Давай! Пусти нас к ней, маленький господин! Уж мы ее так…

— Слышала?!

Но чудовище не отвечало, лишь издавало свои жуткие звуки.

— Ты отвратительная! — Дольф подошел к клетке почти вплотную. Самка просунула морду насколько возможно. Казалось, прутья вот-вот продавят ей череп.

— Ты ужасна! — шептал Дольф, понимая, что играет со смертью.

Одного взмаха когтистой лапы будет достаточно, чтоб вспороть его тельце от паха до груди. Но он не переставал дразнить саму Смерть.

— Но прекрасна!

И тут Ошейник напомнил о себе и о том, что такое жизнь. И за нее стоит не только бороться, но и цепляться. И Дольф цеплялся. Изо всех сил оттягивал ремень, чтобы сделать хоть один малюсенький спасительный глоток воздуха, смрадного, вонючего, пропитанного животным духом, но неимоверно сладкого при этом, пока ноги сами не отнесли его от клетки прочь. Ошейник ослаб. Псы в десятки глоток вопили:

— Аве, повелитель!

Дольф привык понимать животных. Но они хотя бы издавали звуки. Голос Ошейника звучал прямо в голове, одновременно скрипуч и звонок — скрип кожи и звон металла.

Ошейник не разговорчив. Порой из него слова не вытянешь. Дольф еле добился, почему боль — это божье благословение.

— В послании Римлянам говорится: «Для тех, кто любит Бога, Он все обращает во благо».

— Как это?

— Люди, как малые дети, всю жизнь страдают от глупости своей и давно изничтожил и бы себя, но Бог любит вас. Он даровал вам боль. Сегодня ты был нетерпелив, жаждал наслаждений, выхватил кусок мяса из жаровни и обжег пальцы. Из-за боли ты одернул руку и не сгорел сам. Теперь ты знаешь, что огонь опасен. Ты жив и будешь жить.

— Это… это очень плохо. Разве нельзя по-другому?

— А разве мать не говорила тебе про огонь? Разве кормилица не уносила тебя, ревущего и брыкающегося, от камина, когда ты хотел играть с углями? А Увэ? Он поймал тот горшок с бульоном, который предназначался тебе, когда ты вцепился ручонками в скатерть и дернул, что было дури. Но прошло время, и ты все равно схватился за горячий кусок. Не поверишь, пока не проверишь.

Нет, Дольф не полюбил боль, но стал относиться к ней с уважением. Берег себя, не причинял страданий другим, ну, во всяком случае, не ради забавы. Дольф не растрачивал Божий дар попусту.

А Ошейник теперь говорил с ним все чаще, но только когда сам того желал.

Сначала Дольфу было скучно его слушать и он не знал, куда деваться. Если надоедали занудства кормилицы, Дольф затыкал уши и принимался петь во все горло: «У милой глазки-незабудки…», а во время нудной проповеди разглядывал иконы. Иконы были чудо как хороши. Дольфу казалось, что он сам там, вместе с волхвами и пастухами преклонил колено у ясель Христа или в числе божьего воинства низвергает в геенну огненную мерзких грешников. Было здорово!

Так же запросто избавиться от голоса в голове не получалось. Его приходилось слушать и слушаться.

Ошейник был с характером. Он легко мог заставить себя уважать, считаться со своим мнением. В конце концов Дольф принял его как наставника. На многие годы.

— Красное на белом… Нет ничего краше и праведнее для взора! — Ошейник затягивался от восторга.

В белом наряде из сукна тонкорунных овец с красной вышивкой по поясу она предстала пред ним, Дольфом Волкодавом, герцогом Ротенбургским, чиста и непорочна в свои пятнадцать лет и шестнадцатую зиму. И он не мог наглядеться на невесту свою.

— Оглянись! — шипы ощутимо вонзились в шею. — Оглянись и мы посмотрим на тебя! Глаза твои два озерца…

Жизнь кипела в ней, светилась в глазах, широко распахнутых под сенью ресниц. С восторгом смотрела она на все вокруг: на башни замка, могучие и неприступные; восхищенно разглядывала убранство тронного зала, где каждый ярд покрывали шкуры лесных убийц и мертвые головы щерились со стен, пугая клыками, но не опасные боле: уже не вонзятся в живую плоть, не отнимут жизни.

Ее глаза не замечали изъянов, видя лишь достоинства, а ведь всем известно, глаза — зеркало души. Люди виделись ей верными и преданными и своему повелителю, и ей самой, юной супруге его, будущей продолжательнице рода волкодавов.

И он, герцог Ротенбургский, представал влюбленным и счастливым, каким никогда раньше не был Дольф Волкодав, отважный охотник, очистивший лес от нечисти и порока.

И сосны-великаны — лесные стражи, и небо, щедро сыпящее снежные хлопья на божий мир, отражались в ее глазах в первозданной красе и безупречности.

— Губы твои лента алая… — шептал Ошейник.

Губы ее, желанные, манили, даже когда праведно творили молитву.

«Пока смерть не разлучит…» — живо слетело с уст ее. И слово «смерть» было легкокрыло, словно говорила она о предстоящей ночи любви, о новом дне, полном семейного счастья и благополучия, о зарождающейся жизни…

Жизнь была в гибком стане, в манящем лоне ее, до которого Дольф три раза дотрагивался за свадебный пир. Вышитые руны, берегущие от сглаза место зарождения его потомков, ощущались ладонью его.

Теперь жизнь кровавым потоком утекала из растерзанного белого тела, сочилась из рваной раны на нежной щеке, которой он лишь раз успел коснуться губами. И не уберегли охранные руны, и не спас вышитый защитный герб рода ее — две борзые, изящные и тонкокостные, стоя на задних лапах, сплелись передними, удерживая щит.

Красный поток из вспоротого живота залил разорванный обережный орнамент, утопил надежду и счастье.

Лишь лоскут из мягкой светлой замши бережно хранил изящную шею. Горло было не тронуто.

— Шея твоя — столб слоновой кости…

Дольф стоял подле изувеченного тела, распростертого на снегу. Свадебное платье слилось с покровом, красным вышивался на белоснежном полотне узор иссякшей жизни.

Он стоял, как истукан на жертвеннике, обреченный смотреть на боль, ужас, смерть, и не в силах пошевелиться.

Впервые не Ошейник давил горло, а слезы душили. Ошейник молчал. Он ослаб, безвольно повис на шее.

Дольф желал, чтоб кто-то из верных людей — Кривой Густав, названный брат, или палач Увэ-немтырь секли бы по ногам его, перебили кости, подрезали жилы, чтоб он повалился подле окровавленного тела любимой. Сам он не мог пальцем пошевелить. Не мог закрыться руками, отвернуться, даже сомкнуть веки, чтобы перестать смотреть на красное на белом. Что может быть прекраснее?!

Но палач рыдал, как жалкая баба, а Густав впился узловатыми пальцами в единственный глаз. Даже старая Эмма, дни напролет болтавшая о том, что хоть и нет больше молока в ее пустых грудях, выкормивших правителя, но руки ее точно будут качать маленьких волкодавов, будущих Псов Господних, очистителей мира и спасителей рода человеческого, теперь выплюнула в сугроб свой откушенный язык. Выплюнула, как жилистый кусок, что не разжевать, не проглотить, и побрела прочь, шатаясь, словно залпом выпила пинту темного.

Зазвонили колокола. Звонарь, ликуя, возвещал зарю — конец брачной ночи. Со своей колокольни смотрел он в рассветное небо и не видел красного на белом. Увэ всхлипнул, сгорбился и потрусил к колокольне. Короткий вскрик, и тело звонаря упало на ступени башни. Красного на снегу прибавилось.

Палач сам ударил в набат. Дергал веревку истово, словно хотел и колоколу, как преступнику, вырвать язык.

Горестный звон поплыл над городом. Утонули в нем свадебные песни и плясовые наигрыши, что звучали всю ночь напролет в честь свадьбы Дольфа Волкогубителя и невесты его Марты Кроткой.

Народ потек на площадь. Каждый рукой закрывал себе рот, удерживая плач и рыдания, крики ужаса и вопли отчаянья. Древний обет требовал хранить молчание, ибо волк рядом.

Что-что, а на память Дольф не жаловался. Бывало, напивался со свитой в хлам, празднуя удачную охоту, вот тогда хмельные эри подменяли ход событий, но сегодня он лишь пригубил вино из кубка. Куда же делись те минуты? Как? Как такое могло случиться? Где он был? Почему не перерезал хищные глотки, не снял паршивые шкуры?! Хотя с кого? Последнего он… Значит, есть еще!

Он остекленел взглядом, уносясь по дороге памяти назад, в те минуты, когда был счастлив, а не разбит горем, когда желал, а не скорбел, когда…

— «Ты прекрасна, голубка моя, ты прекрасна…» — губы шептали, врезавшиеся в память строки. Артур Серебряное Горло, искусный миннезингер, и пел сладко, и на лютне играл, словно ангел в раю. Его песни западали в душу. Той весной, сразу после выигранного Турнира, вервольфы отгрызли ему пальцы и вырвали горло, но песнь навсегда осталась в памяти Дольфа, в самом сердце. И теперь сердце пело:

«Ты прекрасна, любимая, ты прекрасна!

Я хотел разлюбить тебя, но напрасно.

Не забыть мне сияния глаз —

Звезд в морозную ночь.

В моем сердце огонь не погас,

Мне уже помочь.

Губы нежностью розы манят,

С ними рай, а без них всюду ад…

Всюду ад,

Всюду…».

Дольф не так хорошо поет, как пел бы Артур, но Марта завороженно слушает, ловит каждое слово.

Она трепещет в его объятиях от сладкого томления и страха. Стыдливо, торопливо целует лоб его, глаза, щеки, губы. Перехватывает, пытаясь остановить, нетерпеливые руки, спешащие надеть ей на шею кожаную повязку.

Нежная, мягкая замша, лучшая выделка! Внутри никаких шипов! С ума что ли сошли! Как можно? На такую нежность.

— Шея твоя — башня из слоновой кости…

Она и так покорна. Ей шипы без надобности. Может, потом, когда привыкнет, можно будет добавить парочку с каждой стороны, для остроты ощущений, а пока…

Она умоляет повременить, дать ей вздохнуть свободно последний раз, рвется на воздух из душной, жарко натопленной спальни.

И он отпускает ее.

Ошейник недоволен:

— Ты еще не овладел ей, а уже идешь на поводу!

— Вовсе нет. Просто ей нужно время.

— Женщины слабы, значит, уязвимы перед искушением. Ей нужен ошейник и твердая рука.

— Все будет, — заверяет Дольф старину.

Его брюзжание можно понять. Он слишком долго ждал товарища. У Дольфа кроме ремня-наставника есть и названый брат для потехи, и старуха-кормилица для сердца, и немой палач для облегчения души. Будет и жена для души, ума и сердца. У ремня-наставника тоже есть чувства и желания, привязанности и фантазия.

Дольф вдвое старше своей невесты, в сотню раз опытнее, а уж Ошейник старше и его самого. Они оба могут подождать, когда Марта будет готова.

Они провожают ее взглядом.

Марта выскальзывает за дверь, тут же заглядывает обратно. Лукаво улыбаясь, шепчет: «Я сейчас… Я скоро… Только воздуха глоточек и сразу к тебе!».

Мартин нашейный ремень, еще не побывавший на ее шее, скользит между пальцами Дольфа, словно стремится…

— За ней! — командует Ошейник.

Дольф вскакивает, бросается к выходу из спальни. Но Мартины каблучки уже стучат по каменным ступеням, чаще только бьется сердце Дольфа. Он бросается в погоню, желая настигнуть, заключить в объятия и надеть ремень на шею. А потом, чуть затягивая, овладеть ее прямо там, во дворе, на снегу.

Но нет! Что же он? Он не дикарь, не лесной человек, не зверь! Он подхватит ее на руки, легкую, невесомую, он внесет ее в покои. Но сначала надо догнать…

Полумрак.

Ступени.

Факел на стене.

Темнота.

Снова факел.

Ступени, еще и еще…

Сколько ж их? Никогда он не бежал по этой лестнице так долго! Дыхание сбилось.

— Да не дави ты так! — Дольф злится на Ошейник.

— Скорее, Пес! Шевелись!

— Я и так еле дышу.

— Надо меньше просиживать штаны в замке, обжираясь свиными колбасками. Место Пса на охоте, а ты не можешь догнать молоденькую сучку.

Факел! Еще…

Сколько?

Он не помнит!

Не помнит, как закончилась лестница, не помнил, как толкал тяжеленную, кованную дверь…

А как же Марта? Она-то как с ней управилась?

Не помнил, как оказался во дворе, как подошли Увэ, Эмма, Густав… Или они были здесь все это время? Здесь. Рядом с красным на белом… А где был он?

Не помнит!

Хмельные эри забрали его память. Домовики удлинили лестницу. Будь их воля, он мог всю жизнь бежать по ней, до самой старости.

Лучше б, так и было.

Зачем ему жизнь? Заберите ее!

О, вервольфы! Лютые враги! Терзайте, рвите нутро! Сожрите сердце! Не стерпеть мук, не перенести сердечной боли! Вонзите когти в глаза его! Он не может больше смотреть на это восхитительное — красное на белом. И не смотреть не может тоже. Возлюбленная его прекрасна даже после смерти.

Коварные эри! Зачем вы вернули рассудок? Он не хочет помнить. Хочет забыть ужас и муку в мертвых глазах ее, предсмертный крик, застывший на побелевших губах, и изуродованную правую руку с окровавленной культей вместо кисти. Кисть рядом, неподалеку, но отдельно от тела. Совсем недавно он держал ее, нежную и хрупкую, надел на тоненький безымянный палец кольцо своей матери. Кольца нет. Пальца тоже.

О, вервольфы! Кровожадные твари! Придите, вспорите жилы его. Пусть и его кровь хлещет ручьем, заливает все вокруг.

Только напрасны призывы, никто не придет. Нет больше вервольфов.

Он убил каждого: обезглавил матерых самцов и перебил хребты молодым первогодкам, вспорол животы самкам и передавил сапогами скулящих детенышей.

Старого вожака он извел последним. Оставил умирать на кольях в волчьей яме.

Поделом, старик-оборотень чуть было не лишил его жизни — ударом лапы распорол коню брюхо. Конь пал, придавив Дольфу ногу. И пока Дольф, превозмогая боль, творил молитву, пытаясь выхватить нож, мощные челюсти сомкнулись возле самого горла.

Ошейник ощетинился шипами:

— Врешь, тварь, не возьмешь!

Дыхнув смрадом, вервольф отдернул морду. Ему ничего не стоило вонзить когти-ножи, только что прикончившие коня, в незащищенный живот охотника. Но он лишь запрокинул голову и зашелся ухающими звуками. Это скорее походит на смех, чем на волчий вой, но вервольфы и не волки.

Людского много в них. Бывает, всю жизнь проживешь рядом и не узнаешь, что это твой сосед, мясник или кожевник, ночами овец без ножа режет, а то и кого другого…

— Смейся, смейся, бесово отродье. Посмотрим, как ты похохочешь над твоими дохлыми щенками!

Ухающие звуки стихли.

Остальное сделало Слово божье. Не посмел нечистый отнять жизнь у Пса Господнего. Убоялся молитвы Ошейника. Сорвался с места, понесся через лес напролом. Так и угодил со всего маху в западню.

Подыхал он не меньше недели. Мальчишек водили на потеху к мерзкому выродку. Хохоча и улюлюкая, они кидались в оборотня коровьими лепешками. И не лень же было тащить с собой дерьмо!

Так Дольф избавил лес от скверны. Отомстил за каждого убитого охотника, за всех растерзанных женщин и детей. Воздал за каждую слезу по невинно убиенным. За погубленные жизни праведников, за боль утраты, за ночные кошмары твари поплатились сполна.

Так кто же? Кто теперь отомстил ему?!

— Кто?! — орал Дольф до хрипоты, тряся за грудки Густава.

Брат отводил единственный глаз:

— Я обет давал.

— Какой, к чертям собачьим, обет? Говори, сволочь, сучий потрох! Говори! По глазу вижу, знаешь!

— И ты знаешь, господин, нельзя говорить о волке, коли он рядом. Или от горя ты позабыл, как мы вместе клялись на первом причастии, как запирали рот на замок? — дрожащими пальцами Густав дотронулся до своих губ.

Торчащие усы его, словно шерсть на морде терьера, скрывали шрам, пересекающий губы ровно по центу. Руки священника знали свое дело, тонкий порез не причинял серьезного вреда здоровью ребенка, но своих по этой метке отличали без труда, не путая с выродками, как бы те не прикидывались людьми.

— А ключ отдавали святому отцу, — от собственных губ пальцы Густава потянулись к лицу Дольфа.

Тот перехватил их. Взбешенный наглым панибратством, сломал указательный. Густав не обратил внимания на боль, проигнорировал божий дар, а ведь мог спастись, но дурню урок не впрок. Это он на вопрос Дольфа решил хранить обет, но совсем заткнуться ему никак не удавалось:

— Нарушить клятву — самый страшный грех.

— Страшнее, чем предать господина? — цедил Дольф сквозь зубы.

Усилием воли он сжимал челюсти, велико было искушение впиться наглецу в глотку, раз ответа нет, так хоть сдавленный хрип вырвать из нее.

— Страшнее, чем предать друга?! Брата?!

— Страшнее… — в голосе не было жизни, будто умер здесь и сейчас весельчак Густав, которому и кривизна не мешала веселиться от души.

Громче всех смеялся он над потехой, когда связали двух молоденьких вервольфов хвостами, обмакнув те хвосты в смолу, а затем подожгли. То-то повертелись чертовы дети. Дольф еле ухватил их за загривки, чтоб перерезать глотки.

А тут на тебе! Обет!

Только Дольф на тот обет плевать хотел.

Густав знает. Знает, где зверь, кто зверь, кто пренебрег человеческим ради звериного, став врагом всему людскому. Знает! По всему понятно. Да он и не отпирается даже. Не скрывает. Мерзавец! О своей вечной жизни трясется. Видать, прямиком в рай нацелился, а теперь боится клятву нарушить. Ничего, я ему устрою ад еще при жизни, да такой, что и в рай не захочется.

— Шкуру спущу!

Но Густав, видимо, не поверил в серьезность намерений брата, решил, что разум у того помутился от горя, а чувства…

Да только плохо он знает Дольфа.

— Увэ ко мне!

Колокол стих. Десятки глаз устремились на колокольню. Там стоял Увэ. Дрожащими руками теребил конец колокольной веревки. Наконец, у него вышло что-то наподобие петли. Петлю эту он быстро накинул себе на шею и шагнул в небо.

Колокол тихо ахнул. Толпа взвыла в унисон. Крик отчаяния прорвался даже через прикрытые ладонями рты.

— Да что это? Бунт?!

Дольф метался от одного к другому. Гневно глядел в глаза. Они все были полны ужаса. Тупого, без тени мысли. Все одинаковые. Закрыв нижнюю часть ладонями, они все были на одно лицо. Старые и молодые, мужики, бабы, дети…

— Сговорились?! «Молвил б словечко, да волк недалечко…» Это ж еще придумать надо такое! Вот и развели рядом с собой целую стаю.

Кто?! Кто из вас?!

Молчите, как овцы. Вас режут ночами, а вы молчите, покрываете убийц.

Вы в ужасе от тех, лесных. Вы не суете в лес носа. Но лес чист! Зверь среди вас. А вы своим дурацким обрядом покрываете этого волка в овечьей шкуре. Потому что он — свой. Сват-брат… Вы же все друзья или родня. И этот одноглазый идиот — мне брат, пусть не по крови, но даже ближе… Я! Я выбью из вас это овечье молчание. С него и начну.

Никогда прежде Ошейнику не приходилось выполнять эту работу. Поэтому он старался изо всех сил:

— Благослови, Господи, начинаемое мною дело и помоги мне благополучно завершить его при содействии Твоей благодати.

Он, конечно, не бич и не плеть. Он короток, но упруг и увесист.

Шипы делают свое дело. Кожа Густава лопается при каждом ударе. Красные брызги летят во все стороны.

Я распишу эту белизну лучшими узорами! Тебе посвящаю все мои труды и старания, чтобы они послужили для блага и спасения моих ближних.

На спине Густава нет живого места.

Как-то они вместе с Дольфом завалились в дом Матушки Берты. После ночи с Желтыми шарфами Густав, хохоча, всем показывал свою спину в длинных царапинах.

Теперь его приласкают шипы.

— Кто?!

В толпе стоны и всхлипы. Словно их самих там секут. Густав вообще не кричит и не стонет.

Последний удар попал по лицу. Выбил единственный глаз, но ему ж не привыкать.

По юности на ярмарке, прикидываясь школярами, они с Дольфом проиграли цыганам в кости свои кошели и всю одежду. На кону было тело. Цыганский нож метил Дольфу в глаз. Густав оттолкнул брата и подставил свой. После этого Удача поняла, на чьей стороне надо быть. Они отыграли все. На утро по приказу молодого герцога всем цыганам выкололи глаза. Всем. И двум новорожденным, и седым старухам их бельма.

— Через Христа, Господа нашего. Аминь.

Густав умер. Белого больше нет.

— Кто?! — Дольф хрипел от ярости.

Они топчутся здесь с самой ночи, а уже новые сумерки. И ничего. Ни слова.

— Молчите… Кого вы боитесь? Какой волк недалече? Недалече только старая тварь в клетке. Да чего ж ее бояться?

Тут он понял! Даже рассмеялся простоте догадки: надо просто показать ее им. Потешную и жалкую, совершенно не опасную.

Дольф бросился на псарню.

Собаки жались в углах.

Не до них. Он ухватил этот иссохший за годы мешок с костями, поволок показать толпе.

Как же он раньше не додумался? Они сами все увидят и поймут!

— Посмотрите! Вот же она. Старая, высохшая шавка, я одной рукой подниму ее за загривок. Она сломала себе все зубы, пока грызла прутья. Она выломала когти, скребя каменный пол. Она — гадкая нечисть и не причинит вам вреда. Но вам стоит бояться. Всем. Каждому, кому я задам вопрос. Бояться нужно меня! Ну? Кто осмелится мне не ответить?

Они толпились, как бараны, жались друг к другу, прячась за спины соседа, выталкивая вперед старух и детей, потерявших в толпе матерей. Но и дети молчали, послушно закрывая ротики маленькими ладошками.

Что толку от молчания детей? У них всюду волк: пьяный отец в тулупе мехом наружу, тень от скрещенных пальцев на стене в дрожащем свете лучины. Ночью Волк хватает крайнего из них за бок. Его, вертуна-непоседу, специально с краю положили, чтоб послушным агнцам спать не мешал. Чтоб забрали неслуха в лес, избавили от лишних хлопот, от лишнего рта… К утру уж нет…

— Он и был такой неслух, — голос твари низкий, бархатный, словно шерсть на груди. — Сын герцога Ротенбургского. С самого рождения орал до посинения, не брал Эммину грудь. Изводил несчастную бабу дни напролет. Она качала его на руках трое суток к ряду. Как только опускала в колыбель, он заходился плачем на весь замок. Увэ вырвал ей все косы. Да толку-то..

Пальцы Дольфа сами разжались, выпустили загривок. К руке прилипли седые клочья.

«Словно волчья лапа…» — мелькнуло в голове, и он стал истово тереть руку об одежду, оглядывался вокруг в поисках белого, чистого… Но снега не было. Что не залито кровью, истоптали эти овцы.

Ноги подкосились. Все, как он хотел.

Тварь встряхнулась, оглядела оцепеневшую толпу. Посмотрела сквозь открытые ворота в сторону леса.

— Что встала? — еле ворочая языком, едва вымолвил Дольф. — Иди!

— Зачем? Волки должны быть вместе.

— Старая дура! Иди в свой лес. Только там больше нет волков. Последнего…

— Я знаю. Он получил по заслугам. Спесивый гордец. Похотливый кобель, а не вожак. Не захотел признавать тебя наследником. А ты был лучшим. Самым крепким волчонком из всех пометов. В тебе было больше всего его крови. Но он выбрал в жены не меня. А ту, с пушистым хвостом. Спустя пятнадцать лет ты бросил ее шкуру у своего порога. Как же я ликовала каждый раз, когда ты топтал ее сапогами. Ты отомстил за меня, за мой позор. Значит, верно я тогда решила: ты, мой единственный, не будешь бастардом, ты будешь господином! Ребенок герцога все равно бы умер через неделю. У него были перепутаны кишки, все Эммино молоко он отрыгивал обратно и постоянно орал, умирая с голоду. Эмма прикорнула лишь на минуту, просто осела у колыбели и прикрыла глаза. Мне хватило этого, чтобы поменять вас.

Как эти глупые людишки, радовались, когда ты сосал за обе щеки, а после сладко спал, урча от удовольствия. Они и не заметили, что ты вдвое крупнее, и волос твой гуще. Или… Не хотели замечать?

Хотя куда им! Сердце молчит, а чутья нет и в помине. Разве что мать… Но герцогиня металась в горячке. Дай ей щенка под бок, она бы и то не отличила.

Так ты и стал господином. А я... — тварь горько усмехнулась, но не наговорилась еще и продолжила. — Для меня было важно одно: они полюбили тебя. Все. И псы в замке, и эти овцы в округе. Ты был сильным, умным и красивым. Ты был лучшим. Лучший и сейчас. Посмотри, они так благодарны тебе! Ты спас их от нечисти в лесу, от их ночных страхов. Смешные, глупые людишки… Их и так бы оставили в покое. Когда вожак узнал, что я сделала, запретил стае трогать людей — все боялся, что однажды, звери доберутся и до тебя.

Но людской страх так просто не вытравить, и темную чащу продолжали бояться гораздо больше, чем своего собственного Волка, что живет в замке, ходит в церковь, и притаскивает из леса трупы зверей, хоть звери уже позабыли вкус человеческой крови.

Ведь нет ничего страшного в том, что не поберегся охотник, баба зазевалась или юная девка захотела приключений. Подумаешь, одним больше, одним меньше — сами виноваты, что были не осмотрительны, доверчивы, слабы.

Зато, есть свой Волк. Свой собственный. Сытый. Любимый. Он уничтожит всех остальных — чужих, голодных, неведомых. Своего они знают. И он ни в чем не виноват. Он не ведает, что творит. Он даже не знает, кто он. И не узнает… «Молвил б словечко…»

Правда, овцы?! Все так? Верно все говорю?

Они молчали. Таращили полные ужаса глаза поверх ладоней, закрывающих рты. Они ни слова не понимали из разговора двух волков.

— Бараны…

Дольф подумал, что тварь сошла с ума. От тоски и одиночества. Может ли чудовище сойти с ума? Почему нет. Ему даже стало казаться, что он сам сходит с ума, ведь раньше он ни слова не понимал, из того, что она говорила.

— Так я и не говорила ничего, — расхохоталась она в ответ. — Что мне было сказать своему сыну, на шее которого ошейник Волкодава? Не веришь мне, спроси у замшевого лоскута на шее мертвой невесты. Спроси, как ты настиг ее у тяжелой двери, как, надев его, выволок несчастную во двор и только шея ее осталась невредимой. Все, что он смог защитить от тебя. Спроси у кольца с ее пальца, оно в твоем кармане. Палец тоже там. Спроси у пальца! Все на свете может говорить. Не все умеют слушать. Ты можешь слышать язык вещей, не только своего Ошейника. Кстати, что он там бормочет?

— Душа Христа, освяти меня, — скрипел Ошейник, восстанавливая упругость. — Тело Христа, спаси меня. Страсти Христовы, укрепите меня. О добрый Иисусе, погрузи меня в свои раны. He позволяй отделиться от тебя. От злого врага защити меня…

Дольф не хотел слушать никого. И ничего. Ни воплей Мартиного шейного лоскута, ни упреки кольца, ни предсмертные хрипы пальца. Ни бред сумасшедшей, кем бы она себя не возомнила.

Бред! Чушь! Ересь! Он не будет слушать ничего и никого. Кроме наставника. Молитв Ошейника вполне достаточно, чтобы успокоить сердце.

Тварь сама подставила ремню шею, запрокинув морду к небу. Снежинки падали на ее шагреневый нос, таяли. Дольфу захотелось поцеловать этот блестящий мокрый от снега кусочек звериной кожи.

«Не позволяй!» — проскрипело в голове.

Ошейник сделал свое дело. Быстро. Без боли. Наверное.

— Аве! — понеслось в десятки глоток. — Слава Дольфу Волкогубителю! Спасителю и защитнику! Ликуйте! Славьте!

— И со Святыми пойте хвалу во веки веков! — с этими словами Ошейник вернулся на свое законное место, на мощную шею Дольфа Волкодава Волкогубителя, молодого герцога Ротенбургского, слегка ослаб, устав от трудов праведных. — Будет день, будет пища, а коль волки сыты, то и овцы целы. Аминь.