Три с половиной смерти Клавдии Степановны

Как-то раз, к слову говоря, далеко не в первый, решила баба Клава помереть. Бывало с ней такое, накатывало временами. За божий день умается: хлопот — ни в сказке сказать, ни лопатой раскидать, куча, а на завтра еще больше становится. Прибавляется то-сё, накапливается: капля по капле, обернуться не успеешь, а уже окиян-море синее. К вечеру и жить не хочется. И стала баба Клава подумывать, как бы ей так изловчиться, да сгинуть с этого света.

Помирать, надо сказать, ей было не в первой, заниматься этим делом доводилось не раз и не два, а, дай бог памяти…

Первый раз не считается или на половину, разве что. Не вышло тогда у бабы Клавы толком. Да и бабой она на ту пору не была, так, молодая девка Клавка-повариха полезла в петлю от несчастной любви. В петлю ее загнал заведующий столовой Аркадий Игнатьевич Палтусов, черт кучерявый, с сине-зелеными, как цвет морской волны, хоть тони в них, глазами. Наплел, как у них, у начальников, водится, с три короба, заморочил голову, а после…

Ну, он загнал, он же Клавку из петли и вынул. Надавал по зареванным щекам, привел этаким образом в чувства и ушел к Зинке-библиотекарше, книжной червихе, амебе бесхребетной.

А Клава, как оклемалась, проревелась да проматерилась, переколотила столовскую посуду, выплатила за бой и выскочила замуж за передовика производства, чтоб показать, что и она не на помойке себя нашла. Через месяц с ее передовиком на том производстве произошел несчастный случай. Клавдия овдовела и твердо решила с мужиками больше не связываться, потому как в хозяйстве от них толку нет — сплошные хлопоты: пьянки, нервотрепки да побои. Чего-чего, а пить Клава не пила, на дух не переносила, нервы делать и сама себе была горазда, решила, что и без побоев обойдется как-нибудь.

Палтусов жил себе тихо-мирно с Зинкой, бледной молью, такой же невзрачной и вредоносной — втихаря прогрызла прореху в Клавкином счастье.

Ну, это, разумеется, на Клавкино усмотрение все про Зинку вышесказанное. Потому что Зину в рабочем поселке любили и уважали. Зина читала детям вслух нужные книги, чтоб книжные дети (своих собственных у нее не было) pуки сложа не наблюдали б свысока, а палачей и подлецов могли, если не побороть, то хотя б не восхвалять.

Клавдия книжки не любила, да и когда, скажите, ей читать-то? Смена закончится, пока до дому доберешься, то-сё, уже ночь на дворе, завтра с спозаранку на работу. Это Зинка целый день в своей библиотеке ими обложена, а борщ сам себе не сварит, а уж картошка…

Читать Клава, разумеется, пыталась. Как без этого-то? «Королеву Марго» аж, девять раз. Раскроет перед сном: «Густая, грозная, шумная толпа в темноте напоминала мрачное взволнованное море, где каждая волна превращалась в рокочущий вал; это море, хлынувшее на улицу Фосе-Сен-Жермен…» и сама уже в потоке революционно настроенных трудящихся плывет на борьбу с империализмом. Во сне Клавдия свергала королей и боролось за свободу, равенство и братство. И сны ее были куда интереснее занудных романов. Как кино. Кино Клава любила. С премии купила телевизор и… В общем, не до книг стало.

С Зиной было о чем поговорить и не только о литературе, но и по жизни. Зина могла просто выслушать. А человеку ведь как? Много и не надо. Вот накопится у него печаль-беда, как вода в погребе, надо бы ее куда-то выплеснуть. Вот и плескали Зине. Она к этому располагала: мягкая, впитывающая все, как губка. Люди к ней тянулись, а от Клавдии отскакивали.

Люди покоя хотят, чтоб их особо не трогали, за грудки не трясли, в спину не пихали. А Клавдии все свершений подавай: конкурсов самодеятельности, субботников и воскресников, очередей с записью и дружины на вечерних улицах с неизменным задержанием подвыпивших тихонь, обязательной проработкой этих социально-неблагополучных элементов на товарищеском суде, а так же принятием покаяния и взятием на поруки.

И не от злобы это у нее, а от переизбытка чувств. Чувства от нее, как волны в море, так и сносят. И приближаться опасно: заштормит, об нее саму и расшибешься.

Но баба, по всему видно, интересная, полная Зинаидина противоположность. Яркая. Броская. Глаза — вишни спелые, щеки — маков цвет. Только больно шумная да норовистая, бурная да активная. Порой через край. Жизнь прожила шебутную, было, что вспомнить, только зачем вспоминать, коли на тот свет собираешься.

Померла Клава в этот раз по бурности своей: в очереди переорала, вот сердце и надорвала. Врачи с того света вытащили, да только не на тот, видать, откуда она в последний путь отправилась. Ну не могло ж за месяц, что она в районой больнице провалялась, все так перемениться!

Вроде и поселок тот же, только разруха кругом: повсюду мусор, помойки переполнены, в них собаки роются, да и люди… Люди, кстати, узнаваемы, а все как с ума сошли: злые, пьяные, дурные какие-то и не работают. Работы нет, предприятие закрыли, всех сократили, а вот очереди еще длиннее стали, только удовольствия ноль, нервотрепка одна. Денег в десятки раз прибавилось, а купить на них теперь вообще ничего не выходило. И Вождя здесь не любили, «жил… жив… будет жить…» больше не работало, а место его занял Бог, которого нет, но, оказывается, есть. И предприятие… Впрочем, да…

А как телевизор посмотрела, столько нового узнала: лечиться надо водой, заряженной у телевизора, потому что все врачи — убийцы в белых халатах. Преступлений много, их раскрывают экстрасенсы, потому что вся милиция — оборотни в погонах. И все, чему учили в школе, необходимо забыть или хотя бы подвергать сомнению.

Пришла Клавдия к выводу, что это все врачи, не убийцы, конечно, но напутали, не туда ее с того света вытащили; в милицию звонить бесполезно, а знакомых колдунов у нее не было.

Вот такая эта теперь не жизнь, а сказка.

В телевизоре еще много всякого говорили, хоть не выключай, но Клавдия выключила. Посчитала свои миллионы, поняла, что на хлеб ей хватит, а на колбасу вряд ли, но решила от тоски в очереди хотя бы постоять, развеяться.

У магазина встретила Зинку. Та продавала книжки. Свои, разумеется, не библиотечные. Библиотека сгорела. Говорят, проводка. Как оно на самом деле — неизвестно: центр города, памятник деревянного зодчества — бывший дом купчишки Мешкова. Пожарище убрали на удивление скоро, и тут же, как гриб, вырос новехонький красно-кирпичный банк.

Клавдия остановилась подле Зинки. Тоска на душе была такая, что и ругаться не хотелось.

— Майн Рид «Белый вождь». Чего это?

— Здравствуйте, Клавдия Степановна, литературой интересуетесь?

— Да так, смотрю вот, — Клавдия листала первую выхваченную из стопки книгу, но без очков текст было не разобрать.

— Отличный выбор!

Клавдия поглядела недоверчиво. Было что-то неестественное в голосе Зинки. Торговать она явно не умела.

— Про Ленина, что ль? Вождь-то?

— Э-э… Нет! Про Ленина вот, но…

— Чего но?

— Дорого.

Зина назвала сумму.

— Сдурела?

— Мне кота кормить нечем.

— А Палтусов чего?

— Аркадий… умер. Сердце.

Клавдия ахнула. Первое, что пронеслось в голове: «Так ведь и я тоже!» Но высказывать соображения по поводу попадания не в тот мир поостереглась. Побоялась, что даже Зинка, не поймет. Вон, стоит в своем пальтишке и беретике. Торговка! Курам на смех!

— Ты вообще хоть что-то продала?

— Да. Газеты хорошо берут. Спид-Инфо, Аргументы и факты… Только они стоят копейки.

— Лучше б самогонку гнала.

— Что вы, Клава, как можно?

— Отойди-к…

Клава подвинула рохлю и сама встала за прилавок.

— А вот кому дефицитные книги! Последнее издание, переиздания не будет! Единственный экземпляр! Сейчас почти даром, через месяц цена подскочит, у вас самих с руками оторвут!

В голове всплывали фразы из телевизора: «успешные вложения», «оптом дешевле», «выгодное предложение», «акция: третья в подарок»… Скоро очередь от продуктового плавно переползла к развалу.

Сначала не брали вовсе. Глядели с недоверием но книжонки полистывали. Потом какой-то очкарик с междометием: «И-эх!» купил по акции «Миры фантастики», и понеслось. Через пятнадцать минут осталось только собрание сочинений Вождя, которые Клавдия прикрыла газетенками и никому не показала, да еще томик неизвестного с непроизносимой фамилией на «П» и цветной обложкой. Клавдия в начале торговли, не глядя, водрузила на него свою сумку, под ней он и отлеживался.

Тут на вишневой девятке подрулили братки в спортивных костюмах и потребовали у теток половину выручки, иначе, мол, подъедут другие и заберут все.

Зина всхлипнула, Клава свернула фигу и сунула недоделкам в нос, за что получила в глаз.

Но опыт задержания хулиганов у Клавдии превышал опыт рэкета вчерашних школьников, поэтому — это они зря, конечно. С двоими она управилась, а третий топтался в сторонке не определившись: бежать на помощь братанам, избиваемым хозяйственной сумкой 1965 года изготовления, или в противоположную сторону. В нем-то Зинаида и узнала бывшего воспитанника кружка «Любимые строки» Ивана Везункова и испепелила взглядом. Тут и он смекнул, кого явился прессовать, прикрывая отступление, утянул братков в машину. «Извините!» — потонуло в реве мотора.

Зина рыдала и делала неудачные попытки поцеловать Клаве ручки. Клаве стало горько. Если б она пила, можно было бы восстановить баланс горечи в организме, но…

— А это чего?

Она повертела в руках книжку неизвестного «П». На обложке черепаха плыла среди звезд, неся на себе трех слонов, на спинах которых покойся дивный мир.

— Это фэнтези, — отозвалась Зина. — Аркадию выдали вместо зарплаты, не читала еще.

— Чего такое, фэнтези? Фантастика?

— Ну, почти, так тоже можно сказать. Со сказочным уклоном.

— Сказки, значит, — заключила Клава. — А по телеку говорили, что это правда все.

— Что? — не поняла Зина.

— Ну вот про черепаху, слонов, моль, что Земля круглая не доказано.

— Да? Ну, сейчас чего только не говорят.

— А я верю! Мне вот это все вокруг, чего теперь творится, дурной сказкой кажется.

— Ну и правильно, — поддержала Зина. — Верить надо. Без веры никуда.

Забрав с собой томики, подаренные Зиной от всего сердца, и сказки никому неизвестного на букву «П», Клава побрела домой. В очереди стоять больше не хотелось. Хотелось повеситься. Благо веревка дома была, а мылом она запаслась еще с времен Олимпиады. Мыло она коллекционировала. И было в ее коллекции два пахучих чемодана.

Дома, боясь, что расшатанные стулья дрогнут под ее немалым весом еще до того, как она сама решится с ними расстаться, она, испытывая немалые муки совести, забралась-таки на сложенные двумя стопками собрание сочинений Вождя и книжку того самого на букву «П» и шагнула с петлей на шее в новый мир.

***

— Горя-Горя-Горя-Горя… — кричала баба Клава в океан.

Ответа не было. Ветер растрепал платок, забирался под фуфайку, брызги намочили лицо. Весь день торчать на краю земли с ушатом капусты в ее намерения не входило.

— Не хочешь, значит, жрать, скотина такая. Так загнешься с голодухи, а я куды денусь? Всю душу вымотал!

В сердцах Клавдия вывалила из жестяного таза кочаны прямо в воду. Они поплыли, покачиваясь на волнах. В тот же миг на поверхности показалась колоссальных размеров уродливая башка морской черепахи.

— О! Поглядите-ка, соизволил. То не дозовешься его, а то на тебе, легок на помине. Ну ешь, ешь, Горемычный. Тебе витамины нужны. А то вон, чего-то, опаршивел весь. Смотреть противно.

Баба Клава покосилась на ракушечные наросты над веками гигантской рептилии.

Голова послушно открыла пасть, толстенным языком принялась вылавливать расплывающиеся во все стороны кочаны.

— Вот. Другое дело! — баба Клава встала на самый край панциря, любовалась трапезой зверя, нарадоваться не могла. — Нечего нос-то воротить? Жрать надо! И головой вертеть. Тебе движения нужны. В движенье жизнь! А мы тут уж потерпим как-нибудь.

От каждого рывка черепахи за кочаном земля под ногами бабы ходила ходуном. Не мудрено. Ведь и лес, и дол, и дом с крыльцом — все это примостилось на чуде-юде, на таком вот реликтовом привереде, которого мало накормить, еще и умолить надо, чтоб он мордень свою из пучины вынул, да отведал, чем бог послал.

Бог, или кто там заведовал этим причудливым, несуразным мирком, своих не оставлял. Огород Клавдии исправно плодоносил. С утра посеешь, под вечер уже, знай, капустку собирай. Только слова надо сказать заветные: «Вейся-вейся, капустка моя, вейся-вейся, белая моя». А капусточка, значит, и отвечает: «Как мне, капустке, не виться, белою вилою не навиться». Да, вот прям-так и поет человечьим голосом, и навивается.

Жила на той, с позволения сказать, черепахе баба Клава не одна. Как только скончалась там, а очутилась здесь, огляделась по сторонам: кругом — окиян-море синее, а с вершины панциря, что пологой горой поднимается, стекает молочная река, кисельные берега. Обошла баба Клава топкие места стороной, увидала лес дремучий, ключ горючий, озерцо с бело-рыбицей — основного для жизни хватало.

По всему видно, стояло на дворе бабье лето. Оно и к лучшему, очей очарованье — ни жарко, ни холодно. Один вопрос: где ж она тут жить-то будет? В лесу что ль, под сосной остаться там на съедение волкам?

Из чащи тут же показалась серая морда. Шерсть вокруг ушей кучерявится, а глаза, с отливом морской волны, Клавдии отдаленно знакомы.

— Здорово, баб Клав!

— И тебе не хворать, собачка говорящая!

— Обижаете, мамаша. Волки мы! Чего новая хозяйка желает?

— Дом с крыльцом и мост с дворцом, — выдала баба Клава, как по заученному, сама не поняла, откуда эти слова у нее взялись, такие складные.

— Без дворца обойдешься, — ответил Волк наглой женщине и вильнул хвостом.

Тотчас откуда ни возьмись появилась ладная такая избенка — добротный пятистенок.

— Спасибо, доброе животное, — поблагодарила Клавдия.

— Спасибо сыт не будешь.

— Денег нет!

— Какие деньги? Мы их отменили давно, как пережиток гнилой, во всех смыслах, буржуазии. Дворцы, кстати, тоже запрещены по той же причине. У нас тут как: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Вот у меня способность исполнить твою потребность, только сильно не наглей, сказочную совесть все-таки иметь надо.

— Так я… — Клава растерялась.

При «от каждого по способностям, каждому по труду» ей пожить довелось, и она предложила отработать чудо-дом.

Клава занялась привычным делом: стала всех кормить, начиная с капусты, которая питалась песнями, заканчивая самой основой мироздания. «На весь крещеный мир приготовила б я пир…» — вертелось в голове с утра до ночи.

— А там чего? — спросила она раз Волка, уплетавшего за обе щеки борщ с пампушками.

— Где?

— Да вон же?

В стороне, куда указывала Клава через открытое окно избы, проплывала такая же гигантская черепаха, только больно неказистая. На ее хребте распознавались черты родного поселка, в котором разруха, начатая при Клавиной второй жизни, все-таки победила. По пологим скатам панциря вкривь и вкось жались пятиэтажки с выбитыми стеклами, осыпались, крошились выпадающим кирпичом, а на вершине торчали полу-обвалившиеся трубы предприятия.

— А… Это Разя. Разруха, значит. Старый мир. Мы его того самого… До основания.

— А кто, вы?

— Мы, строители нового мира.

— Что-то я кроме тебя никого тут больше не встречала.

— Это потому что фантазия у тебя бедная, вот мне и приходится в одиночку и рушить, и строить.

— Да, с фантазией у меня туговато. Зину б сюда. Она за жизнь столько книг прочитала, она б тут о-го-го!

— Здравствуйте, Клавдия Степановна, —послышалось со стороны океана.

Клава с Волком с лавок повскакивали, бросились во двор смотреть, кого принесла нелегкая.

На не особо крупой черепашке, сильно проигрывающей Горе в размерах, с целехоньким и невредимым памятником архитектуры — домом купца Мешкова, к ним приближалась Зинаида собственной персоной.

— Зин! А ты как здесь?

— Так годы… Чай, не шышнадцать мне.

— Да уж. Ступай к нам.

— Так как? Хоть бы мост какой…

В ту же секунду между панцирями черепах возник мост, не хрустальный, правда, калиновый, но вполне внушающий доверие.

— Вот это сила мысли! — поразился Волк, сверкнув влюбленными глазами.

— А я что говорила? — подмигнула Клавдия.

Так и стали жить-поживать. Зина, добрая душа, нафантазировала троицу из девятки, уж больно у нее душа болела. Гнали на всех парах до первого столба, и их определили на Разю, было поручено налаживать производство. Незнакомые Зинаиде Петровне были словно Двое из ларца на лицо одинаковые, бритоголовые, с низкими лбами, пересеченными, как рельсами, двумя морщинами, заменяющими извилины. Выбуривали из под выпирающих бровей хмуро и виновато. Клава тут же их проработала и взяла на поруки. Третий, Зинин «плохиш», оказался не плечист, а неказист, звали его Ваней. На царевича он не тянул, умом не блистал, определили его в везунчики.

Ване везло. Возьмется по хозяйство подсобить — дрова колоть, полено отлетит не в бровь, а в глаз. Примется огород копать, та же ерунда выходит.

— Это оттого, что ты к делу без души подходишь, ворчала баба Клава. — Глянь, на Разе скоро Город-сад уже будет, а ты мне все грядки изнахратил!

Ваня виновато крутил пуговицу на ватнике. Оторвал.

— Ох, горе луковое! Вот скажи, что ты хочешь?

— Книжки писать.

— Вот так номер! Так садись да пиши.

— Так кому они тут нужны? Волку? Ты огородом занята, у Зинаиды Петровны своя библиотека.

— Пиши, там пристроим.

Так и для Везунчика нашлось заделье.

Книжки и у него выходили чуть получше грядок, длинные, но к жизни отношения не имеющие. Очень уму хотелось указать путь, научить жизни. А как ты с этим делом правишься, когда у самого в жизни только и было, что детство, да черти что. Про черти что писать вовсе не хотелось.

— Что-то я ничего в твоих книжках не разберу, — ворчала Клавдия. — Какие-то у тебя там люди не правдишные, как из бумаги вырезанные.

— Это, баба Клава, называется «картонные», — с грустью поправлял Иван.

— И истории какие-то слащавые, — не унималась придирчивая читательница.

— Ванильные, значит, — вздыхал автор и топил очередной рукописью печку-матушку.

— Ваня — молодой писатель, он в поиске, — поддерживала Зинаида, и Иван, выхватывал из печи то, что не успел сожрать огонь.

Так и жили.

Долго ли коротко ли, собралась баба Клава помирать. Официальная версия: устала. На самом деле, надоело ей. С утра до ночи одно и то же: крутится-вертится, дела себе ищет. А дел-то, надо уже себе признаться, и нет. Все само и без нее выходит. Она будто и не нужна. Только наметится, а оно, как вода сквозь пальцы, утекает: капуста сама по себе растет, знай, песни пой; Горя и без нее жив-здоров, это она для порядку на него ворчит. Помрет Клавдия, никто и не заметит, потому как пользы от нее ноль, видимость одна.

Желая оставить о себе хоть какую-то память, Клавдия принялась готовить поминки. Наварила кутьи, пирогов напекла с рыбой да с капустой, блинов гору, а после затушила свечку, забралась на печку и ждет, когда ж смерть придет.

— С какой такой радости пир на весь мир? — поинтересовался Волк и потянулся за пирогом с белорыбицей.

— Погоди часок-другой, будет тебе праздник.

— А что, есть нельзя еще? — уточнил Везунчик.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, — съязвила старуха с печи. — Где это видано, чтоб по живому еще человеку поминки справляли!

— Зинаида Петровна! Беда!

На Ване лица не было.

— Что случилось?

— Еще ничего, но скоро. Спасать надо.

Зинаиде слов не требовалось, она по лицу паренька все прочла. Призадумалась:

— Спасать-то спасать… Да знать бы как.

И по калиновую мосту пустилась на соседскую черепаху. Горя приуныл, не дергался, плыл себе, куда глаза глядят, без цели, без стремлений. «Не хорошо это», — сердцем Зинаида чуяла недоброе.

Пока наверх забралась, семь потов сошло, упарилась. Платок с головы сорвала, телогрейку расстегнула, дух перевела и кинулась дальше.

— Чего это вы удумали, Клавдия Степановна? — на подходе к дому в окно крикнула, боялась опоздать. — Улеглись, а дневная норма не выработана!

— Ты мне эти воспитательные работы брось, — буркнули из избы. — Не твое это. Даже не пытайся. У тебя развлечений целая библиотека. Читать, за всю загробную жизнь не перечитать, а у меня тоска смертная! Жить не хочется.

— Опять? — Зина присела на лавку. — Так не в первой же! Здесь-то чем хуже?

— Там у меня хотя б телевизор был. Да и в очереди постоишь, душу отведешь. А тут задолбалась я капусту пестовать да на черепашьи выкрутасы любоваться. Хороши развлечения! И что со мной вечно не так? Сглазили меня или порчу навели.

— Это все, потому что конфликта нет,— втерся в разговор Иван. — Конфликт нужен.

— Какой такой конфликт? — в один голос спросили старухи.

— Лучше внутренний, но можно и внешний.

— Дело говорит малец, — поддержал Волк. — Да где ж взять?

Зинаида, между тем, сразу смекнула, куда Везунчик клонит. Только вот беда, права Клавдия, не ее это. Тихоня она, рохля, мямля ни на что негодная, интеллигенция паршивая. Только и может, что страдать из-за того, что ее даже толком и не касается, да совестью мучиться, а на поступки у нее кишка тонка. А что делать? Клавдии встряска нужна. И хоть конфликтовать Зинаида никогда не пробовала, пробовать побаивалась, но больше-то некому. Не детей же с животным под удар подставлять!

— Вот что, любезнейшая Клавдия Степановна… — поднялась Зинаида с лавки, встала посередь избы, как вкопанная. Руки сухие в бока уперла, голову вскинула, вроде даже выше ростом стала, хотя, конечно, обман зрения. Духом собралась и молвила:

— Вы своим упадничеством оскорбляете мою веру в светлое будущее!

— Чего?! — баба Клава приподнялась на локте. — Ты мне светлое прошлое испоганила! Или забыла?

Зинаида проигнорировала нападки:

— Поэтому я требую сатисфакции.

— Да ты никак с глузду двинулась, в чужой избе при живой хозяйке такие срамные речи вести? Требовать она еще тут у меня будет! Да я тебя… — баба Клава оживилась, соскочила с печи прямо на хвост Волка.

— Дуэ-эль! — взвыл тот.

И начался великий бой.

Секундантами Волка с Везунчиком назначили. Чтоб их ненароком не зашибло, отправили обоих на Разю. Там пацаны уже район восстановили, к визиту незваных гостей отнеслись с пониманием:

— Разборки — дело святое. Наблюдай, да не влезай.

Для пригляду Везунчик на трубу восстановленного предприятия забрался. Слово дал, что все в книжице опишет для потомков. Слово Везунчик сдержал:

«И восстала бабка на бабку, и боя такого свет не видывал испокон веков.

Вздыбилась гладь морская. Волны с тучами спор ведут. Поднялась из пучины голова Горына Горемычного. Велика сила его древняя, вековая. Голову поднимает — пол-неба закрывает. Лапами шевелит — океан дрожит. Второй гад морской помоложе, да помельче будет. Да в смекалке ему равных нет: юркий, да верткий. Имя тому зверю — Библиотека им. Горького. Сам на рожон не лезет, от ударов уворачивается. Так сошлись они посреди моря-океяна, и не было славнее боя того, и никто не вышел из него победителем, потому как силы равны и вера крепка»…

— Вы, Клавдия Степановна, несете чушь, и, что самое возмутительное, несете ее твердо и уверенно. Никакого на вас сглазу нет. И порчу никто не наводил. Это ненаучно!

Пешка е4 е5.

— А я тебе говорю, ничего твоя наука не знает, доказать не может. Помимо нее есть мудрость народная. Я давеча на курином помете гадала, и по всему выходит, что конец мой пришел. Валет червей!

— Ученье — свет, Клавдия Степановна, а вы себе мракобесием голову забили. Депрессия лечится. Ферзь f3 f6.

— Что еще за депрессия такая, слыхом не слыхивала. Семерка пик!

— Потому что не телевизор надо было глядеть с утра до ночи, а книги читать. Знание — сила!

— У меня силы, хоть отбавляй, а жить опостылело.

— Я про силу мысли. А вы от проблем и безделья, то в петлю, то на печь! Ладья f1-e1.

— Я тебе щас покажу силу мысли! Ты тут, дорогая, вообще, только потому что я тебя придумала. Сейчас вот глаза закрою, и нет тебя. Дама треф.

— Такое тоже давно осмысленно, как философское течение. Солипсизм называется. Шах!

— Не нужен мне твой сило-псизм. Я при другом -изме жизнь прожила, при нем и помереть хочу. Туз! Козырный!

— Да что ж вы, Клава, заладили: помереть-помереть. Давайте жить при нем тогда уж. Мат!

«Ухватила Зинаида соперницу за отворот ватника и бросилась с ней в пучину морскую. Там и канули обе…»

И попала Клавдия туда, где ей было молодо, радостно и привычно:

— Граждане, не толпитесь, соблюдайте очередь! Кто крайний?

Кто крайний, спрашиваю!

Вы, гражданин? Я за вами. За мной не занимать!

А вот так не занимать!

А вы, товарищ, куда без очереди? Вот впереди меня гражданин, а за мной женщина занимала, отошла. Пока что меня держитесь.

Нет, я не уйду, с ума что ли сошли? Куда я денусь-то?

А вы, гражданочка, вот за этим товарищем будете. И не перепутайте, и никуда не уходите, пока за вами не займут, а то я вас всех не упомню.

Зин! А, Зин, по сколько дают?

По две?! Хорошо!

А чего по две-то?

Книги? Прекрасно!

Везунчикова?

Ивана Везунчикова?

Современный автор? Здорово!

Ура, товарищи!

Знание — сила!

Ученье — свет!

Душа пела, сердце радовалось, хотелось жить, трудиться, бороться и искать, найти и не сдаваться. Хотелось учиться, учиться и учиться…

30/10/2020

Хроники мертвых городов 2