Навечно замерший

Автор:
Ilya7
Навечно замерший
Аннотация:
Персонажи картин живы и следят за нами
Текст:

Тишина. Тишина и ночь. Где-то за тысячью стен, будто в другом мире, проносятся еле уловимые звуки. Стуки. Иногда они громче. Ветка может царапнуть в оконное стекло, если в этом мире есть окна, а я не уверен. Тишина. Тишина и ночь.

……………………….

Если скосить взгляд, превозмогая боль и выворачивая глазные яблоки, то увижу пейзажи, противостоящие тишине и ночи. Прибои океана и иззубренные кряжи гор обретают в лунном свете мерцающую глубину - совсем как глубина этой комнаты. Всего лишь мазки… А я нарисован…. Я написан этими масляными красками. Следует осторожнее двигать глазами, ибо быстро старею: сеть трещин-морщин разбегается вокруг моих век, и труха с оглушающим шепотом сыплется вниз, не знаю куда.

Поначалу я мог хотя бы исследовать своё положение. Это занимает время: жаль, что знаю уж наизусть каждый штрих двумерного вмененного мне тела. Вот голые ноги: они слегка скрещены, правая лодыжка отдыхает на левой; ступни не опираются на землю (я не видел её, не знаю её!), разве что кончик большого пальца касается будто земляных комьев. Ступни смотрят в сторону, обе ноги отнесены назад, так что тело опасно склонено в пространстве: не будь я всего-то написан, то упал и разбился б, но, великие боги, как хочу этого! Спасительную недвижность придает лишь дремотное состояние, в котором члены отяжелели - на века. Только благодаря полусну я не сдвигаюсь, ведь - как знать! Гнев испуганных посетителей галереи или разъяренных искусствоведов способен привести к последствиям куда более тяжким; не ведаю.

Пока всё же считаю благом, что просыпаюсь ночами, умею скашивать зрачки и блуждать туннелями неразличной нигде тьмы!.. Днём, перед бесстыдно выставленными за заграждение лицами (они вытягивают шеи, дабы лучше видеть искусство), я мог бы испытать еще горшие пытки. Ведь тело моё голо. Я распят, подобно насекомому в коллекции.

Посмотрим же на руки мои, коротая ночь… Они скрещены чуть ниже локтя, и отнесены ветром в ту сторону, что и плавные ноги; невесомая ткань вырывается на трепещущую свободу меж пальцев, никогда не смеющих ухватить: полуприкосновение - навечно, зуд как от воспаленного комариного укуса, но я привык не обращать внимания на такие мелочи. Всё, что способно быть пыткой, содержит зародыш пытки. Мне кажется, это касается каждой жизни. И все же, ничто не умаляет чудовищного моего положения без ясного начала и конца.

Видимо, всё тело моё будто отброшено в пространстве, оно есть содержание броска или какой-то воздушной пляски… Одежды направлены туда, откуда я прилетаю или куда оборачиваюсь.

Сколь ни напрягай глаза от невыносимой боли (пульсирующие точки тьмы становятся тогда серыми насекомыми), видишь лишь застывшие отроги красок… Не дано мне перевалить через эти кряжи, и с самых высоких пиков я мог бы охватить части тех других, соседей моих по картине! Но кто же там?..

Мне чудится неистовый круговорот - гениальное сплетение тел и тканей, из тех, в коих вздымаются многочисленные ладони, вязь последних напоминает о нотной записи музыки сфер.

Там струятся бороды и языки, атласные одежды собираются в миллионы складок, утекающих в бесконечность; такие возможно изобразить в их сумасбродной детальности лишь в наркотическом опьянении. Пропорции тел, охваченных флером одежд, совершенны; пальцы пророков узловаты и указуют с неистовостью поруганной справедливости. Весь этот клокочущий водоворот должен быть овеян стаей крылатых младенцев… Лица последних смазаны и порой схематичны. Достаточно лишь разверстых буквой "О" ртов и надутых щек ветров, кто дует в трубы, издавая громогласный небесный гул… Гул тишины.

Откуда я это знаю? Всё только мнится. Насильником предан мне облик человека, и чей-то дух, столь же чуждый, как и краски тела, населил дикие зрачки. О, хоть бы их проколол безумец! Я жажду нового поругания, я - лишь фигура, лишь плевок, лишь пятно. Должна же огромность полотна быть чем-то заполнена! Туловище, выгнутое дугою, очевидно, лишь обрамление сцены, моего будущего, коего навеки не достигаю. Таково назначенное: быть статистом. А как, должно быть, откинуто моё лицо! Волосы всклокочены. Я пугаюсь того, что от ночных попыток выбраться за пределы назначенного пространства глазные яблоки выкатились наружу и походят на два воспаленные шара, птичьи яйца, готовые треснуть… И я - я распят, и некому срыть лицо ногтями… Вот горчайшая из пыток. Буду же верить, что физиономия эта не исказилась от незаконной склонности к мышлению, и полотно, долженствующее быть возвышенным, не отдает зловонием Фюзели; но великие боги, откуда же все это известно мне?!

Признаться, не восхищаюсь тем, что предчувствую на центральной части картины. Для меня - благодаря музейным ночам, будь прокляты! - она отнюдь не шедевральней сатанинской пляски, ока тайфуна. Днями, в пору недвижности глаз, я сплю и вижу сны: возможно, то лишь инфляция напряженного ночного бодрствования, когда пульсирующие точки тьмы… Вот они растут, и крутятся вихри, мы - духи, хохоча, кавалькадой несемся над океанской бурей. Я вижу сотни крыл и резкие крики. Где это, когда? Кем я был, за какие грехи заточен, потеряв глубину?

Содрогаюсь через почти равные промежутки времени (а чем еще делить тьму, кроме как содроганиями?), вздрагиваю от предвкушения и страха: вот-вот эти неизвестные фигуры чуть оживут и коснутся пальцами меня - теми разящими перстами - в своем вихре; то еще омерзение! Ведь капли слюны из крикливых старческих ртов долетят, раздробив натёки засохшего масла! Ведь я же нарушил законы…

Из невыносимой дали долетают новые звуки, которые отвлекают внимание к тьме. Это какие-нибудь башенные часы внешнего города отбивают полночь. И время от времени скрип ветвей за окнами… Если б не ежесекундное усилие слуха и зрения, я - всё равно что мертв.

Итак, до того, как сознание покинет меня, до сна, в котором все музейные картины вновь окажутся только картинами и ничем больше - свидетелями мастерства для их создателей, достатка для владельцев и восторгов для публики, - не менее семи часов. Шесть раз встрепенутся городские часы. А потом я медленно поплыву по сладчайшим волнам. Они не оправдывают моего теперешнего состояния. Мои члены затекли. Я боюсь мертвого круговорота подле. Я боюсь звенящей тишины и слепящей тьмы. Впрочем, башенным часам еще хуже, если и в них заточен дух. Если пленники - везде, где человек имел неосторожность оступиться и нечто создать. Я посылаю затаившимся курантам беззвучный вопль солидарного отчаяния.

… И всё же именно из тишины и тьмы вынужден я высасывать крохи иллюзорного света и еле слышного звука, дабы оставаться на ночь живым. Таков злой рок всего живого.

Тишина накрывает необъятным колпаком, почти физически уничтожая. Раздавливает, стирая неровности масляных мазков и натёки лака. Так я постиг смысл бесконечности. Он есть только в ощущении, бесконечность невозможно продлить и оставить про запас. Изображенное вообще ничего не может оставить про запас.

В порыве последнего дикого отчаянья как бы рвусь, прыгаю в эту тьму-тишину в поисках точки опоры. Тихий треск ветвей и шелест сухого листа. Часы - но они слишком редки. Что еще? Если долго всматриваться и вслушиваться, всё станет пыткой и всё превратится в страх. Но это нечто мне необходимо! Пусть я боюсь и обмираю. Но я питаюсь отличиями. Любые отбросы, которые возможно отхватить у тьмы. За некой гранью начинаются галлюцинации, если только галлюцинации вхожи в небогатый запас достоинств у всего лишь изображенного.

Скрежет. Пара секунд, которые я методично и осторожно отсчитываю - и вновь тихий стук. Напряженно жду и считаю минут пожалуй что десять, но стелется столь мучительная тишина, что несуществующее восприятие моё наполняется хохотами и вспышками света - дьявольскими иллюзиями. Последние пропадают мгновенно, и я уже не уверен, что они были. Будто настоящее остепенилось, вернулось назад и отрезало прошлое, как собственный хвост. И пошло-поползло дальше, с точки.

Просто не стоит безудержно вслушиваться, иначе действительно может что-то случиться. Например, я потеряю слух. Или зрение. Моё существование станет худшим адом. Ведь зрение и слух - ну и еще деревенелое чувство мышц - всё, что у меня имеется. Всё, чем соблаговолил наделить художник. Но постойте, а откуда я знаю, что это он?

Может и не он. Всё может быть. Исходное изображение мертво, как лубочная аляповатая картина, даже если это сам Эрот. Но кто-то и что-то вселило дух в изображаемое. Кто я был? Если начать задумываться, отстраняясь от душной, плодящей страхи и события тьмы, то начинают проступать неясные воспоминания. Вот иду по улице, это город, и будто вполне светлый. А дальше - всё. Если это и есть момент смерти, то до слёз обидный. Я не видел собственной смерти, даже её начинания. Это как стать прижизненным инвалидом.

Город - и тьма. Я. Я на картине. Вот и вся короткая история.

Замечательная пакость, подстроенная тем, что создало меня: до этой улицы и разлитого мягкого света облаков ведь тоже ничего не было! Где моя жизнь?! Отчего я способен несколько ориентироваться в понятиях о ней? Откуда грежу о плоскости океана? Ненавижу плоскости. Могло случиться так, что память утеряна в итоге катастрофы; но зачем же заточать меня в нарисованное? За грехи?.. Если так, то в аду нет места. Нет, всё это смехотворно. И тем более раздавливает в ничтожнейшую слизь, растирает самое мое существо меж пальцев сатанинского демиурга. И хохочет тишина.

Дома, помню, словно картонные… Прямоугольные врезки темных стекол. Изломанные очертания крон. Простая геометрия улиц. Либо дать хоть какое-то понятие об истоках - неизбежный удел злейшего моего создателя. Что, если человеческое сознание не способно существовать без ностальгии, мечты о потерянном начале?..

А я ведь тогда - не умерший человек, но просто нарисованный заново ум. Совсем без роду без племени. Это еще хуже. И вновь возвращается вопрос - появлялся ли этот я в самом процессе написания картины? Или - позже?

Иногда на меня находит совсем уж фантастический бред: слабовольные мечты о будущем. О том, что и другие несчетные персонажи тысяч картин - в этой галерее и других - живы в том же слабом смысле, что и я, и тогда мы должны открыть другим, трехмерным, в чем сатанинское зло рисования! В чем заблуждаются они и будут заблуждаться всегда, ибо истина неожиданна настолько, что катастрофична. Она требует слома. Или даже войны. Мы пойдем войной на трехмерных!..

Шорох. Шорох и стук. Так, а вот здесь уже точно надо прислушиваться. Это звук иного тембра. К черту мысли. Такое повторялось в предыдущие ночи. Теперь, вообразив свое слуховое внимание как бы твердейшим конусом, разящим предполагаемую точку шороха (а ведь это придется делать на поверхности тьмы - столь же двумерной), можно будет, считая, различить…. Топоток. Топоток в ночи. Вот он: клац-клац-клац. Чёрт, нет! Это редкий автомобиль остановился на углу музея; там перекресток.

Но не отвлекайся. Где же там мой топоток. Вслушиваться и замирать приходится не менее часа. Вот он, еле слышим. И вновь пропадает. Теперь совсем с другой стороны! Мне кажется, он вдоль стен. То тут, то там. Интересно: крысы в музеях могут вылезать из стен и бегать вдоль них ночами? Травят ли их? Или крысы сожрут картины, соскоблят своими зубами краску? Съедобен материал моего тела, останусь ли без рук да без ног? Что, если они заберутся друг на друга, построят живую башню и… Нет, теперь не думай. Ведь ты же распят, красками прилеплены руки и ноги твои к холсту, и лишь соскребая можно отодрать тебя, одновременно уничтожив. Мерзость. И всё же этот топоток нужен мне. Я неизменен, я затвержен, но нечаянный ум нуждается в изменениях, нуждается в мерцании самой ночи, если более нет ничего.

То тут, то там. Великая симфония тишины. Если буду рожден заново в мире людей, если оплодотворю яростным взглядом какую-нибудь чувствительную особу на сносях, то напишу величайшее музыкальное произведение. Которое сведет с ума художнические натуры.

Быть может, мне только мнятся батареи повторяющихся звуков после самой первой, что затерялась где-то в тысяче ночных секунд. Из них слеплена одна большая вселенская ночь. Резь в ушах возбуждает память о звуках. О том шепоте, который один-единственный брат мой здесь. Топоток. А возможно, это заплутавшее по углам эхо тысяч дневных посетителей!.. Ведь о размерах музея, в который помещен, совсем не ведаю, как и о размерах этого самого зала. На дневные движенья глаз наложен запрет, это ясно уж вам, черт бы вас побрал?! Сколько людей это читает? Мясистых, раздавшихся, в упоении шелестящих шелками. Сколько оживших картин вокруг?.. Столь же бессильных. Топоток воображаемых крыс и мышей - вот единственная музыка, он призывается к музыке словно к сражению, ибо начинаю грезить о сверхъестественной гармонии в его всплесках, в его исчезновениях - а ведь топоток пропадает на целые недели. Густое, глухое, гулкое. С мерцающим шепотом, который скоро начнет наполнять всё. Но это будет лишь рассеяние внимание, моё засыпание. Прощай, топоток. Хочется плакать, когда ты уходишь.

………………………………………

Тишина и ночь - бесконечная стена передо мною, вверх и вниз. Я предстою перед ней, надеюсь, не бессмертно: любому музею приходит конец.

Другие работы автора:
+1
22:17
681
13:23
+1
Тишина. Тишина и ночь. «…»Тишина. Тишина и ночь.
А если в конце инверсию сделать: «Ночь. Ночь и тишина»?

Прибои океана и иззубренные кряжи гор обретают в лунном свете мерцающую глубину — совсем как глубина этой комнаты.
Логика за сигаретами вышла. Чтобы прибой и кряжи обретали глубину в лунном свете, нужно противопоставление, мол, в солнечном смотрятся плоско. Почему глубина пейзажа сравнивается с глубиной комнаты? Вернее, зачем? Неудачное какое-то предложение.

вмененного мне тела
Так себе оборот.

Описание позы постарайтесь сократить вдвое, а лучше, втрое. Оно слишком громоздкое и сложное для понимания. И разместите его одним куском, а не ноги отдельно, руки отдельно. Меньше метафор, меньше штампов: комариный укус, невесомая ткань и тому подобное. Оставьте три-четыре, но точных и ярких, иначе текст вязнет на самом старте из-за этого разросшегося описания, а переставлять его некуда.

Также я ни черта не понял, что на остальной части картины. Смысел и визуал погибли в ваших красивостях. Дайте немного конкретики, а потом уже живописуйте миллионы складок атласных одежд. Из всего описания удачное место только вот здесь: «…овеян стаей крылатых младенцев… Лица последних смазаны и порой схематичны. Достаточно лишь разверстых буквой «О» ртов и надутых щек ветров…»
Насколько я понимаю, замысел в том, что персонаж не видит остальной композиции, тогда не описывайте ее совсем, либо опишите часть, смысл гнать вагоны-абзацы без содержания, с одними только средствами выразительности?

То, что у вас хорошо выходит – это рассуждение персонажа. Страшно, реально страшно и вам удается транслировать переживание персонажа в картине. Но вот с описаниями катастрофа.
Старайтесь набросать для себя последовательность описания – общий план, потом яркие и важные образы, потом мелкие детали, прицепленные к ним, то есть, сначала: «Туловище, выгнутое дугою, очевидно, лишь обрамление сцены», или «Видимо, всё тело моё будто отброшено в пространстве, оно есть содержание броска или какой-то воздушной пляски… Одежды направлены туда, откуда я прилетаю или куда оборачиваюсь.», потом «Ступни смотрят в сторону, обе ноги отнесены назад, так что тело опасно склонено в пространстве: не будь я всего-то написан, то упал и разбился б, но, великие боги, как хочу этого!» или «Они скрещены чуть ниже локтя, и отнесены ветром в ту сторону, что и плавные ноги; невесомая ткань вырывается на трепещущую свободу меж пальцев, никогда не смеющих ухватить», и в конце уже детали, мелочи, придающие выразительность. Незначительные детали типа «Вот голые ноги: они слегка скрещены, правая лодыжка отдыхает на левой» сносите к чертовой бабушке, это ни на что не играет.

Немного не хватает описания пространства музея.
Удивляет смущение персонажа по поводу его наготы, мне кажется, нагота его уложилась бы в его мировоззрение о приличном и неприличном.

В остальном хорошая зарисовка. Здорово передана трагедия двухмерности и статичности. И очень необычно.

16:12
Спасибо, со многим согласен, особенно с громоздкостью описания позы
Комментарий удален
Загрузка...