Мне 90 и я мальчишка

Я проснулся около семи утра. Каждый раз я открываю глаза вместе с первыми робкими шагами рассвета. Мое утро начинается рано, ведь не знаешь, какой из дней окажется последним, а всё жмешься, уклоняешься от своей кончины, как хулиган от тугого подзатыльника.

Мне девяносто и я мальчишка. Тот самый девятилетний мальчик, что просыпался рано утром, вскакивал с кровати и высовывался в окно деревенского дома, едва не перевалившись наружу. Я любовался старым дубом, зацветшим прудом и изумрудными холмами вдалеке. Мои ноги пружинили по дощатому полу с легкостью кузнечика, руки ловко хватали щетку с пастой, а усеянное веснушками лицо светилось в отражении помутневшего зеркала.

Я будил родителей, а затем крутился юлой на кухне в ожидании завтрака. Мама стояла ко мне спиной в цветастом халате и снимала со сковороды последнюю порцию сырников.

«Моя родная», – едва слышимо говорил я. Она поворачивалась и расплывалась в улыбке. Мне и сейчас мерещится запах воскресного завтрака, теплота и загрубелость материнских рук, наставляющий тон отца, дававшего мне советы, важность которых я понял только сейчас.

В 19 лет, будучи студентом, я перестал просыпаться рано. Мне казалось, что впереди еще столько рассветов, что черт с ним с этим солнцем за окном. Я все успею. Я молод и полон сил. Скучаю ли я по тому юноше? Отчасти. Но больше всего я тоскую по славному мальчугану, который и представить не мог, что превратится в старика. По мальчишке, увлеченно собирающему макеты кораблей вместе с отцом. По мальчишке, бегающему за туманом и играющему в футбол с пылом и самоотдачей горящего фитиля. По мальчишке, ловкому и прыткому, встающему раньше солнца.

Я сел на кровать, коснувшись ступнями холодного пола. Боль в коленях проснулась раньше меня. Она всегда застигает меня врасплох. Уже прячется за дверью, стоит мне только переступить порог комнаты с надписью «Этот день». Я цепляюсь рукой о тумбу и пытаюсь встать. Боль простреливает в ногах; руки, ведомые дрожью, слушаются через раз, но я поднимаюсь. Заручившись тростью, я иду к окну. Из московской многоэтажки не видно старого дуба. Не видно зацветшего пруда и изумрудных холмов. Но, как и прежде, я встречаю рассвет, лениво вползающий в мое окно, добродушно и гостеприимно.

В ванной зубная щетка и тюбик пасты сдаются в мои руки не сразу и уже, видимо, сжалившись надо мной. В отражении мутно, но причина тому не старое зеркало, а мои глаза.

С кухни, проползая под дверь, струится запах сырников. Я спешу туда, не так прытко и резко, как мальчишка, но так, как только позволяют больные ноги. Она стоит ко мне спиной в цветастом халате и снимает со сковороды последнюю порцию сырников.

«Моя родная», – едва слышимо говорю я.

Моя жена поворачивается и расплывается в улыбке. Мы едим, а вскоре идем гулять, ухватившись за руки, как за спасательные круги. Она скажет: «А ветер сегодня лютый». Я, как и шесть десятков лет тому назад, улыбнусь и отвечу «Сейчас согрею», а следом накину на ее плечи свое бежевое пальто.

Вода в реке покрывается мелкой рябью, воздух свеж, а небо ясное, словно только что умылось от облаков. Кажется, больше ничего и не надо.

Я живу ради утра, где всегда будет рассвет, мое мутное отражение в зеркале, сырники на столе и «моя родная» рядом, как было когда-то в детстве. Это дает мне сил, это затмевает боль в коленях и мутность глаз. Это утро, полное счастья. А мне девяносто и я мальчишка.