Я больше не вижу призрак Ван Гога…

Первый раз увидел его семь месяцев назад. Ближе к полуночи. Он стоял возле старого серванта, в котором поблескивал бабушкин хрусталь и несколько фигурок под гжель. Выглядел он точь-в-точь, как на собственном автопортрете.

Я было решил, что мастера заинтересовала старинная соусница с отбитой ручкой, чья травмированная пропорция делала ее похожей на лампу Алладина. Но переставив соусницу к окну, на следующий день обнаружил призрака в том же месте и взирающего на меня с некоторым недоумением.

Первое время Ван Гог был статичен. Бездвижен и даже, казалось, немного подавлен своим присутствием в незнакомой квартире. Возможно, все дело было в безвкусном убранстве, наличии кота или вообще, в той временной и пространственной нише, куда его занесло не Бог весть каким оранжевым ветром, беспощадно сдувающим сельскую пыль с качающихся в поле подсолнухов.

В какой-то момент, мне стало казаться, что гению мало места в скудном пространстве между сервантом и велюровым креслом с облезшими подлокотниками, и я задвинул кресло глубоко в угол. Винсент одобрил мое решение и расплывчатым невесомым пальцем указал мне на стул. Я покорно сел. Призрак плавно, словно отполированная временем ладья по озерной глади, проскользнул мне за спину и, почувствовав легкий холодок у висков, я расслабился и закрыл глаза.

Это было похоже на просмотр цветного диафильма, только с ускоренным движением картинок, как в старом кино. В этой отчетливой и яркой спешке, я за несколько секунд увидел окрестности голландской деревушки Грот-Зюндерт, многодетную семью, почтенного пастора Теодора, немного отстраненную и усталую Анну Корнелию, мать будущего мастера. Обесцвеченными, тусклыми вагонами по рельсам памяти пронеслись мрачные картины детских интернатов, наполненные искренним отвращением ребенка к школьной системе. Затем переезд в Гаагу, Лондон, потом Франция.

Не знаю почему, но я вдруг заскучал от бесцветного и унылого однообразия событий, происходящих в жизни этого человека в то время. Он был вполне успешен, но как-то угнетающе пуст и потерян. Эти картины прошлого для меня были понятны и не так значимы, я хотел узнать другое, то, что будет открыто только мне. На грани интуиции, на кончиках пальцев.

Будто стараясь промотать невидимую пленку я машинально замотал головой. Передо мной пронесся факультет теологии в Амстердаме, совершенно не оставляющий следа в сознании. Дом его дядюшки Иоганнеса, преподавание закона Божьего для шахтеров Боринажа, неразделенная любовь, возвращение в родительский дом. Просматриваемые мною события стали сливаться, цепляясь друг за друга вязкой слюной неприятных воспоминаний, я почувствовал глубокую пустоту и искреннее страдания в его душе. Мне стало невыносимо смотреть и чувствовать все это, я вскочил со стула и ощутив дикую головную боль, потерял сознание. Когда очнулся призрака не было.

На следующий день он появился снова. Я привычно сел на стул и с вызовом посмотрел на Ван Гога.

На этот раз все было иначе и сложнее. Лишь только почувствовал знакомый холодок у висков, мгновенно испытал жесточайшее смятение, безумный хаос красок – охра, милори, марагд. Я увидел мастера, наносящего краски на холст дрожащими пальцами, искореженные мастихины были разбросаны на полу. Художник плакал, теряя тончайшее чувство вдохновения и самой идеи живописи, его болезненное чувство уязвимости и безумное желание творить, захлестнуло мое сознание, подтаскивая к горлу тошноту и рвущийся на волю крик. Мне стало понятно, что сейчас я значительно глубже, в более искренней акватории его воспоминаний. Я попытался сосредоточится, но все испортил. Такое не понимают логикой, это не подлежит систематизации. Меня накрыла какофония всех оттенков желтого, промелькнуло испуганное лицо Гогена, психиатрическая больница. На долю секунды я стал самим Ван Гогом, на мой неподготовленный рассудок обрушилось бессилие и тьма, чудовищная ранимость и опустошенность, вонь дешевых борделей, гонорея, запоздалое раскаяние и боль. Уставшее лицо брата Тео, невыносимость присутствия в этой реальности и самая обычная пуля, которую я, его руками, пустил себе в грудь.

Вынужденный мазохизм его ума я испытал на себе. Он был смелее всех, кого с ним можно было сравнить. Не взбалмошное самоубийство, но свойственное именно ему, неизбежное решение. Частный случай не подлежащий обсуждению и подведению к любой психологической доктрине.

Все это длилось не более трех секунд. Я упал на пол и меня вырвало. С трудом добравшись до кровати, не раздеваясь упал на покрывало и проспал по меньшей мере тридцать часов.

Больше призрак не появляется. Да я и не жду.

Бывая в различных музеях и стоя перед полотнами этого величайшего художника, я странным образом испытываю духовную общность пусть не с самим мастером, но со всем тем спектром эмоций, которыми со мной так осторожно поделился его призрак.

Однажды, глядя на «Красные виноградники в Арле», практически единственную картину, проданную при его жизни, я вдруг почувствовал жгучую боль в левой мочке уха и обернулся.

Зал был пуст.