Пришествие

Катя села на кровати, прислушиваясь. Проснулись первые дворники, по стене ползло пятно розового цвета, спускаясь к комоду, где на кружевной салфетке поднимали хоботы фарфоровые слоники. Часы показывали пять утра.

Стакан с водой стоял на полу, он был уже пуст. Катя пыталась его подцепить и уронила. Стакан заскакал по паркету, муж поднял лохматую голову c подушки, давясь зевком.

– Что такое?

– Мне опять снилось, что я летала во сне, – Катя села и сложила руки на груди. – Мне снится, что я прыгаю с подоконника и лечу, и я просыпаюсь такая разбитая, как будто бы и правда мотаюсь по небу, как ебучий воздушный змей.

Миша перевернулся на бок, помогая себе крыльями, и подпер кулаком щеку, глядя на Катю не до конца проснувшимися глазами. Крылья циркулями уперлись в матрас, на полу лежало большое черное перо с пожелтевшим кончиком. Черные крылья до революции считались дурной приметой, но Катя не могла вспомнить, почему.

– Не выражайся, Катенька, тебе не идет.

– Стоит тебе выпить, и ты двух слов без ебтваюмать связать не можешь.

Катя села на кровати и взяла с коврика точеную деревянную ногу, намного красивее, чем ее собственную. Уперев ногу ступней в пол, Катя пристегнула ее к бедру и просунула ремни выше, под ночную рубашку, закрепляя их на талии. Когда Катя закончила и встала, ее занесло. Миша схватил ее за локоть, Катя оперлась на его руку, оттолкнулась, выпрямилась и нетвердым шагом пошла к гардеробу.

– В этом и заключается мое обаяние: я схожу за своего парня. Осторожно! – предупредил Миша. – Это дверь в шкап, а не в прихожую.

– Мне говорили, что я ругаюсь очень интеллигентно, даже не похоже, что ругаюсь.

Катя взялась рукой за дверцу гардероба, открыла ее и выдвинула ящик. Шарнир поскрипывал, Катя опиралась на свою ногу больше, чем на протез, неуверенная с утра. В зеркале в дверце отражалось серое спросонья Катино лицо с растрепанными рыжими волосами и ореховыми рогами, закручивающимися от висков к ушам.

– Если это говорил Ефим, передай ему, что я загляну и ручки ему из плечиков вырву, – кровать скрипнула, Миша встал. Половицы заскрипели, графин на столе стукнул о стакан, зажурчала вода. Миша глотнул воды и, уперевшись кулаком в бок, вытянул крылья, потягиваясь. Одно подцепило занавеску и высунулось в окно, другое дотянулось маховым пером до гардероба.

– Катенька, милая моя, ты бы не заметила, что на тебе женятся, если бы Рафик не разбил на счастье бокал, – хохотнул Миша, и Катя взмахнула рукой, отталкивая перо, щекотавшее ей щеку. Протез скрипнул, подворачиваясь, Кате пришлось схватиться за дверцу гардероба, чтобы не упасть.

– Осторожно, говорю же, – упрекнул ее Миша, и Катя поморщилась:

– Лучше дай мне воды, я хочу пить.

Миша дернул крылом, стряхивая занавеску, и подошел, протягивая Кате стакан. Руки у Кати дрожали, и Миша держал стакан за донышко, пока она пила. Он попытался взять Катю за затылок, но она сердито тряхнула головой, клацнув зубами об стекло.

– Ты всегда была на редкость невоспитанной девицей, – сказал Миша нежно. – Хотя носила берет и была похожа на гимназистку. Помнишь, как ты подошла ко мне и спросила... что-то возвышенное, как сейчас помню... А, «Не будет папироски?».

Карла Петровна, их домработница, приходила рано, и уже позвякивала чашками на кухне. Они сидели в зале, за столом у открытого окна, Миша читал газету, а Катя, подперев щеку ладонью, постукивала карандашом по столу. Перед ней лежала научная работа Ефима, а она не могла заставить себя читать: каждый год одно и то же, сколько ангелов уместится на кончике иглы в свете обновленных докладов по политологии, зачтенных на таком-то съезде партии нефилимов.

– Прежние хозяева тоже любили так сидеть, – Карла Петровна вынырнула из кухни и принялась расставлять на столе тарелки. – Раньше весь этаж был одной большой квартирой.

– Интересно, – сказала Катя, глядя в окно. За ночь улицу украсили флажками и плакатами с обещаниями мира, дружбы и труда. – Что с ними стало?

Карла Петровна машинально поправила салфетки, бросив на Катю беспомощный взгляд. Миша хрустел газетой, как будто бы разговор его не касался, наклонившись под столом. Карла Петровна поменяла местами две тарелки, с розовыми и голубыми розами, и торопливо вышла, поглядывая на Мишу.

– Их, Катенька, расстреляли, – сказал Миша, перелистывая страницу. – Добрейшая Карла Петровна не хочет, чтобы расстреляли и ее, но не всегда понимает, что говорит.

– Ты же никогда этим не занимался. Ты всегда был по уголовным делам, – Катя дотянулась до подоконника и сняла с него хрустальную пепельницу. Миша опустил газету, сложив ее и положив поверх тарелок, и посмотрел Кате в глаза.

– Ты как сама думаешь, чем я занимался?

Карла Петровна вошла с большой глубокой тарелкой, полной оладьев, пахнущих корицей и припущенными яблоками, и Миша откинулся на стул, отложив газету. Он хлопнул в ладоши, потирая их друг об друга.

– Карла Петровна, вы, как всегда, восхитительны. Превзошли саму себя. В чем ваш секрет?

– Нет никакого секрета, господин, то есть товарищ Михаэль. Просто давно уже их готовлю, вот и наловчилась, – растерянно ответила она, вытирая ладони вафельным полотенцем с петухом.

Катя постучала пачкой сигарет по столу, она не помнила, чтобы у них было такое полотенце.
Миша хотел что-то сказать, но в кабинете зазвонил телефон. Карла Петровна дернулась к дверям, Миша поймал ее взгляд – ее голова повернулась механически, как будто ее двигали невидимые руки, – и покачал головой.

– Звонят же, – пробормотала Карла Петровна. Миша встал со стула, бросая салфетку с коленей на сиденье:

– Сам отвечу.

Он черным вихрем пронесся в кабинет, Катя услышала его голос.

– Что ты мне трезвонишь по утрам? Тем более, это не телефонный разговор. Да, и чтобы кофе был. Черт те что без кофе.

В щель между дверью кабинета и косяком взметнулось крыло, и дверь захлопнулась, звук голоса растекся неразборчивым бормотанием. Катя подвинула к себе ногой стоявший под столом портфель, сунула в него работу Ефима, и пошла в спальню. Садясь у трюмо, она разогнула деревянную ногу руками и прошлась пальцами по рогам, поковыряв ногтем подпиленные кончики.

Рога слоились, это все из-за почек, говорила Верка из гинекологического, они по рогам очень даже бьют. У тебя только слоятся, а у меня была мадама, у которой крошиться начали, а потом и вовсе левый рог выпал. Все из-за почек и воспаления недолеченого, кстати, что за коновал тебя пользовал? Рубец на рубце.

«Есть таланты, – кисло ответила Катя, глядя в окно. Когда Верка засовывала в нее свои железки, длинные и холодные, Катя сжималась, и Верка клала ей руку на деревянное колено, заставляя Катю раскрыться, как лягушку в школьной лаборатории.

«Хватит, не девочка. Не вертись, у меня от тебя все руки трясутся, – балагурила Верка, глядя в зеркальце. – Не первый год замужем, могла бы привыкнуть. Где кстати мужика себе такого отхватила? Мойша твой – огонь, похож на офицеров из бывших, глаз не оторвать».

«А ты, что, тоже хочешь бравого военного, и чтобы сапоги в хром?» – лениво ответила Катя, положив руку на лоб. Рога упирались в подголовник, солнце светило ей в лицо, золотыми иглами прокручиваясь сквозь пальцы, от него слезились глаза.

«Может, и хочу, – хмыкнула Верка. – Когда твой гимназистом был, по нему такие мадамы с ума сходили. А потом как поженился, сразу таким скучным стал. Загубила мужика бытовуха».

– Я ушел, – Миша просунулся в спальню. В кителе он выглядел совсем чужим, серо-зеленый не шел к черным крыльям и волосам.

– Тебе звонила любовница? – Катя повернулась на пуфике, опираясь локтями о трюмо. Миша подошел к ней, лавируя крыльями между дверью и гардеробом, и положил руки на плечи, наклоняясь к щеке:

– С такой женой, как у меня, все дамы знают, что у них нет шансов.

– Когда я не была твоей женой, ты говорил то же самое, – Катя повела плечами. Грудь в вырезе платья подпрыгнула и колыхнулась. – Чертовки из балетного все равно махали тебе в окно.

– Они сходили по мне с ума, а я сходил с ума по тебе, – Миша скромно пожал плечами, и Катя схватила его за воротник. Отражаясь в зеркале, Миша был похож на ангела с фрески, со скорбным лицом и глазами, в которыми горели отблески небесного огня.

– Вот только не говори, что ты с ними не спал.

– Спал. И выбирал похожих на тебя, – Миша дышал ей в шею, сминая груди, хватая за живот, и Катя, ерзая коленками, раздвинула бедра, впуская его руку.

На минуту ей показалось, что Миша вот-вот посадит ее на трюмо, расстегнет брюки, не спуская подтяжек, и, сдвинув трусы на сторону, заставит Карлу Петровну надолго застрять на кухне, но Миша только сжал Катю в руках – крепко, так, что косточки бюстгальтера хрустнули, – и отхлынул, как волна.

– Надо бежать. Потом, все потом.

Выходя, Миша хлопнул дверью. Стуча деревянной ногой, Катя вернулась в зал и съела оладью, держа ладонь под подбородком, пока смотрела, как Миша уезжает. Короткокрылый солдатик вышел из машины, чтобы открыть ему дверь, но прежде, чем сесть, Миша обернулся и посмотрел в окно, поднимая руку, и Катя подняла руку, пошевелив пальцами в ответ.

– Сядьте, что вы стоя едите, – Карла Петровна подвинула стул, Катя покачала головой.

– Нет, спасибо, мне уже тоже нужно бежать.

– Господин Михаэль так в вас влюблен, – сказала Карла Петровна с неуверенной улыбкой, с которой она говорила с Катей обо всем, что не касалось готовки, уборки и крахмальных воротничков.

– Мы не так давно женаты, – Катя облизнула пальцы. На углу стола лежало полотенце с петухом, Катя вытерла об него руку.


***


– Катерина Сигизмундовна? – Сухой кулачок деликатно ткнул Катю в бок, она причмокнула и проснулась.

Профессора расселись за столом, замдекана Варвара Степановна, сухая и узкая, на которой все костюмы сидели так, как будто бы были ей велики, тасовала бумаги, неодобрительно поглядывая на Катю. Крылья у Варвары были «полуторные», не до пола, но все равно длиннее, чем у многих, и она ими заметно гордилась, все время стараясь встать или сесть так, чтобы ничем их не загородить.

– Плохо спите? – сочувственно спросил Василь Игнатович. Василь был маленький и круглый, похожий на мопса, и носил льняные костюмы, которые сидели на нем, как наволочка на подушке. У него не было крыльев, но не было и рогов, он мог ни о чем не беспокоиться, но на всякий случай поддерживал хорошие отношения со всеми в университетском совете.

– Не высыпаюсь, и дребедень всякая снится, – Катя потерла лоб пальцами и выпрямилась, открывая перьевую ручку. Бедро на стыке с протезом чесалось, сунув руку под стол, Катя с наслаждением поскребла ногтями припухшую кожу под ремнем.

– Это бывает. Вы сходите к доктору Фридману, он хорошо помогает при таких вещах, – шептал Василь. От него пахло жареными яйцами и пирожками из столовой, Катя отодвинулась – ее замутило.

– Я бы записалась, но не знаю, не заберут ли доктора Фридмана туда, где он никого больше не сможет принимать, – сказала Катя, постукивая ручкой по столу. Василь подобрался, как будто подавился чем-то у себя во рту, и обернулся, когда в кабинет влетел декан Захар Юрьевич, рослый и седой, выше, чем Варвара, и намного худее, чем она.

– Это черт те что творится, товарищи, – сердито сказал декан, шумно отодвигая стул и бросая шляпу на стол. Варвара поправила графин, и встретившись глазами с секретаршей, кивнула.

– На повестке дня у нас – темы выбранных к защите работ по политологии. Те, кого мы считали надежными членами партии нефилимов, оказались врагами народа, вредителями, – начала Варвара, вставая и опираясь о стол кончиками пальцев. – Мы должны провести ревизию библиотеки и созвать комиссию по темам работ, вызванных к защите, а так же...

– Варя, разве вы не дадите мне сказать? – декан откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу, подняв мохнатые брови. Лоб у него был выпуклый, лысый и блестящий, как яйцо, из него, черные и непристойно витые, поднимались два начищенных агатовых рога.

– Простите, Захар Юрьевич, – Варвара поджала губы, и, подняв стопку перетасованных бумаг с печатями, постучала ими об стол. Все молчали, в лицах Катя читала невысказанное: «Как ему хватило смелости прийти». Ходили слухи, что на Захара Юрьевича уже пришел донос, и его трехкомнатная квартира с видом на набережную скоро должна была освободиться для нового декана.

– Варвара, должно быть, уже мебель выбрала, – сказал Ефим, с которым Катя встретилась после собрания. Когда Ефим влетел в нее в дверях, он промолчал, но посмотрел на Катю такими больными глазами, что она, кивком пригласив его следовать за собой, спустилась на первый этаж и вышла в университетский палисад.

– У нее мебели на комнату, не замучается пересчитывать. Зарплаты все равно не хватит обставить все зараз, – сухо сказала Катя, заправляя прядь волос за рог. – Оставит себе его гарнитуры, и дело с концом.

Когда Миша телеграфировал ей, что назначение постоянное, и она может приезжать, Катя покидала в чемодан все самое необходимое, а в сумку положила самое важное: сигареты с зажигалкой и ручку, воткнутую в блокнот. Перед выходом из дома позвонила редактору, и сказала, что выходит замуж и уезжает, поэтому новая статья приедет из другого города.

«Удачи, Катерина, – сказал редактор, средних лет тифлинг, похожий на ее отца. – Прими совет пожилого чёрта, к которому, ты, конечно, не прислушаешься, но все же – будь осторожной. Времена меняются».

«Буду, Герман, – пообещала Катя, ковыряя ногтем отстающий язычок обоев. – Но мне это не понадобится, потому что ничего страшного не случится. Я просто переезжаю, а времена меняются всегда».

Миша встретил Катю на вокзале, и скомандовал солдатику тащить Катин чемодан к машине, а после принести им по мороженому. Солдатик был тощий, с маленькими рожками, похожими на козлиные, Катя с сомнением смотрела, как он натужным рывком вскидывает себе на плечо полупустой чемодан. Дотащил чемодан он до машины, впрочем, быстро, и мороженое принес раньше, чем Катя с Мишей успели докурить.

«Горло заболит», – сказала Катя, забирая вафельный стаканчик у солдатика. Миша немедленно попытался укусить ее пломбир.

«Я сказала, заболит, а не что я отдам тебе свою порцию», – Катя ткнула Мишу локтем в грудь, поднимая стаканчик над головой. Два черных крыла взметнулись, поднимая вихрь из пыли и окурков, белых проплешин на них оставалось все меньше. Солдатик смотрел на них глазами по пять рублей, как будто никогда раньше не видел крылатых, и Катя заметила, как дрожит у него рука, которую он инстинктивно поднял к груди, как будто собираясь сотворить защитный знак.

Миша велел солдатику тащить чемодан до квартиры, до самого верха, а сам пошел с Катей под руку, по широким каменным ступеням, на которых еще остались медные пазы для держателей ковра, когда-то расстеленного на лестнице. Они поднимались и поднимались, и Катя заглядывала в круглые окна на лестничных клетках: крыши города опускались все ниже, были видны краны порта и море, блестящее на солнце. На последней площадке двери были распахнуты, солдатик стоял у дверей, а чемодан – за порогом, на половике.

«Там хуже, чем на твоей прошлой квартире, или лучше?» – Катя подозрительно сощурилась в дверях, а Миша взял ее за плечо и втолкнул в двери. Катя споткнулась, – Миша схватил ее за пояс сзади, – и бросилась к нему, спрятав лицо у него на груди.

Катя не знала, что делать, если она увидит квартиру, настоящую квартиру, похожую на ту, в которой жили родители, а теперь доживала тетка с подругой, и в которой Катя с боем заняла целых две комнаты, для сна и для работы, и для встреч с этим ее окрылком, как шипелось из-под двери.

«Да посмотри ты уже», – Миша отнимал у нее руки от лица, Катя толкнула его локтем.

«Не буду».

«Почему не будешь?»

У Кати не было ответа, почему она не будет. Ответ вертелся на кончике языка, но был, как говорил редактор, не для печати.

Потому что она все еще жила в том морозном утре, когда ее вытолкнули из поезда на платформу, беременной, ссыльной гимназисткой, вдохнувшей северный воздух, который ободрал ей глотку. Она была Катенькой, любимой девочкой, была товарищем Катериной, боевой подругой и верным товарищем, пострадавшим за общее дело, но женой она еще не разу ни была, и, хотя ей и хотелось попробовать, с другой стороны пробовать ей совсем не хотелось.

«Посмотри, дуреха», – пыхтел Миша, возясь с Катиными руками, и она не выдержала, шлепнула его ладонями по груди и открыла глаза, задохнувшись от восторга. Это был дом, ее новый дом, и она была дома – не в бараке, не в коммуналке, не на гадкой съемной квартире, а дома.

«Вот это квартирища, товарищ Михаэль!»

«Тебе нравится?» – Миша заглянул ей через плечо, и Катя бросилась ему на шею, целуя его в губы и в щеки. Миша схватил Катю и закружил, распахивая крылья:

«Милая моя, я знал, что тебе понравится!»

Как дети новогодним утром, они обошли комнату за комнатой, большую кухню, и Катя, глядя на мебель из орехового дерева, на строгие стулья, на тяжелый стол, трогала мебель ладонью, ласкала, узнавая. У Кати не было вопроса откуда все это, потому что она твердо знала: неважно, откуда, главное, что для нее.

«Мебель надо оставить», – сказала она, ступив на отделанную разноцветной плиткой кухню. Миша, подергав ее за руку, согласился:

«А то. На ящиках я, знаешь ли, уже здорово насиделся. Мы уже в том возрасте, когда на ящиках можно отправить сидеть кого-то еще».

– Захар ни в чем не виноват. И никакой он не враг народа, – горячился Ефим. Когда он волновался, он становился хорошеньким, и даже круглые очки, скакавшие на кончике носа и делавшие его похожим на вечного студента, ему шли. Катя затянулась, быстро выдохнула и помахала рукой в воздухе, разгоняя дым:

– Ты, что ли, совсем глупый, Фима? Кто-то решил, что его нужно убрать, и убрал, может быть даже просто потому, что в деканате лучше смотрелся бы нефилим. Вот и все.

– Товарищ Катерина... – опешил Ефим. – Если бы я такое кому сказал, меня бы уже завтра здесь не было.

– Почему? Потому что охранка подслушала бы, и уже завтра за тобой бы пришли? – сердито спросила Катя. – Теперь все как раньше, снова все прячутся по углам и боятся слово сказать.

– Катерина, – Ефим выглядел смущенным. Он опустил руку с сигаретой, ткнул себя кончиком в брюки, выругался, и бросил ее в урну. На льняной ткани появилась обугленная дыра, по которой Ефим принялся бить ладонью. – Возможно, тебе не стоит этого и мне говорить...

– И что же ты сделаешь? – Катя приподняла бровь. – Сдашь меня сослуживцам моего же мужа?

– При всем уважении, – замялся Ефим, – над коммандером Михаэлем есть нефилимы, которые могут счесть, что то, что ты говоришь, бросает тень на него как на старого партийца. Не говори мне такое больше, пожалуйста. Не говори этого больше никому.

– Неужели это ты за меня беспокоишься, Ефим, душенька?

Катя затушила сигарету об угол здания, оставив черный след на известке. Она лихо швырнула бычок в урну, но промахнулась и он упал на асфальт под плакатом, призывавшим не мусорить.

– Беспокоюсь, – Ефим, помолчал, и добавил, покусав губу. – Будь осторожнее, Катерина Сигизмундовна. Где я еще найду куратора, с которым смогу вести настолько подрывные разговоры.

– Это мило, – сказала Катя, посмотрев на часы. Ефим все еще смотрел на нее, хотя она отвела глаза. Ефим потянулся к ней, и отпрянул: мимо колобком прокатился Василь Игнатович.

– Курите? – спросил Василь, ногтем расковыривая пачку сигарет. Ноготь у него был длинный, твердый и желтый, это наводило на размышления.

– Спешу на лекцию, – отозвалась Катя и, сунув портфель подмышку, пошла к главному входу. Ефим за ней не пошел, выбрав вход левого крыла. По привычке следить за людьми краем глаза, Катя оценила его крепкую спину, мелькнувшую в дверях. Крылья бы ему пошли.

Катя нашла дверь в аудиторию, отсчитав два поворота после актового зала. Внутри гудели голоса, от них у Кати началась головная боль. Она потерла пальцами виски, приоткрывая дверь носком туфли на обтянутой чулком деревянной ноге, и заглянула в щель. Первые ряды были заняты молодчиками в синих штанах и девицами в серых юбках, концы крыльев торчали из-под парт, сгибы крыльев загораживали доску, звучала сердитая перепалка:

– Опусти крылья.

– И куда я их дену? Отрежу?

– Входите, не заперто! – радостно закричал кто-то с последних рядов.

– Спасибо, что разрешили.

Катя вошла, толкнув дверь бедром, и бросила на стол портфель, оглядывая аудиторию. Приглашал войти ее бескрылый Жемойтюк, его голова торчала в кепке с последних рядов. Студентка с первого ряда, с самыми большими крыльями, та, что ругалась с сидевшими на парте прямо за ней, спрыгнула со стула, взяла учебник и тетрадь и пошла наверх, к Жемойтюку.

– Сегодня мы будем изучать труды Лазаэля, написанные в ссылке, – сказала Катя, уперев руки в бока и разглядывая пыльную доску, на которой сквозь небрежные махи губкой проступали математические формулы. – Так же рассмотрим некоторые аспекты трудов Фурье и Спенсера, которые легли в основу развития нефилим-политической мысли. Что вы хотели сказать, Нина?

Катя взялась за спинку стула, со скрипом отодвигая его от стола. Нина, плотно сбитая телеграфистка, сидевшая на второй парте, что-то тихо сказала, откашлялась, и сказала уже громче:

– Ничего, Катерина Сигизмундовна.

– Если бы вы читали методички, вы бы знали, что это не по программе. К программе мы вернемся позднее. Современный работающий и учащийся гражданин должен знать основы теории, программа, установленная для университета, важна, но вторична для понимания. Сначала думать научитесь, – прикрикнула Катя, услышав шепотки на задних рядах, – а потом можете заниматься формализмом сколько влезет. Нина, вытрите с доски. Заодно запишете то, что я вам скажу.

Нина подошла, взяла высохшую губку и принялась свирепо тереть ей доску. Катя вяло смотрела на ее ноги в туфлях и белых носках, шаркавшие по полу, и думала, что носки с туфлями, растоптанными, похожими на галоши чунями, она носила только в ссылке, где ноги у нее постоянно мерзли. На крыше барака снег лежал толстый, как ватное одеяло, и таял он откуда-то из-под низа, медленно, не подавая вида, что уступает постепенно разгорающемуся солнцу. Катя спала в углу, под глазами у нее были синяки, как у фазана, юбки спадали, так она похудела. Катя кашляла и плевалась, мокрота была соленой и горькой, а Катя не смотрела в платок: она ждала весны.

– Знание – настолько ценная вещь, что его не зазорно добывать из любого источника, – говорила Катя, стоя на краю подиума с профессорским столом и доской. Она не помнила, как она оказалась, только помнила, как ходила, пока Нина писала, и хрустела пальцами.

– Это же Облацкий написал, – крикнули из аудитории, Катя обернулась через плечо: так и есть, Лерочка-отличница, пересевшая к Жемойтюку, привстала от негодования, растопырив крылья так, что сидевшим по обе стороны от нее пришлось пригнуться. Сбитая маховыми Лерочки, с головы у Жемойтюка свалилась кепка и он, поймав ее в полете, судорожно нахлобучил обратно, сдвигая на лоб.

– Никакой не Облацкий, это Фурье, – возразила Катя.

– Это написал Облацкий, он спелся с тифлингами-террористами, врагами партии, – продолжала кипятиться Лерочка. – Тифлинги морально неустойчивы и склонны к предательству и интригам, это все знают. Их нельзя было допускать к делу революции и руководства, все, что было написано тифлингами и под их влиянием, нефилимам не нужно.

– А как же черные крылья? – крикнул кто-то из зала. Шея Лерочки закаменела, она повернулась, ища взглядом крикуна. Если бы взгляд мог воспламенять, аудитория бы загорелась.

– А что – черные крылья? – свысока спросила Лерочка. – Черные крылья – это все предрассудки. Доказано, что цвет перьев меняется под влиянием стресса...

– Что вы знаете о крыльях такого, чего не знаю я? – резко спросила Катя, и Лерочка замолчала на полуслове, вздохнув так, как будто бы у нее в горле встала кость. Аудитория шумела, но как-то неуверенно, под взглядом Кати она стихала. Катя коснулась волос, делая жест нарочито тягучим, провела ногтем по рогу, и посмотрела на доску, обхватив себя рукой:

– О врагах народа, нефилимах и партии, я знаю больше вашего, товарищи студенты, так что не будем спорить. Если вы так боитесь моего предмета, вы можете не записывать фразу. Ниночка, будьте добры, сотрите Фурье, он под подозрением.

– Зачем стирать, если это не Облацкий? – не успокаивалась Лерочка, и Катя раздраженно ответила:

– Потому, что так сказала я. Этого достаточно.


***


На ступеньках главной лестницы Катя столкнулась с Захаром Юрьевичем, прохаживающимся по ступенькам вверх-вниз, и как будто бы ждущим кого-то. При ходьбе он покачивался, как заводная игрушка, шляпа, обычно прикрывавшая рога, была сдвинута на макушку. Между рогов блестела лысина, которую Захар Юрьевич рассеяно протирал платком.

Декан выглядел спокойным, но был бледен, как мертвец, Катя замедлила шаг, ее взгляд встретился со взглядом выцветших глаз Захара Юрьевича, похожих на рыбацкий алюминий в полдень. Катя уже открыла рот, чтобы заговорить – глупость какая, отчего она не могла заговорить с ним? – а Захар Юрьевич поправил шляпу и отвернулся. Сердце сжалось, Катя и сама не ждала, что от этого ей станет так больно.

Ефим ждал Катю за каменной вазой с буйно разросшейся акацией, свешивавшейся из вазы, как диковинная лиана, только-только развернувшей бледно-желтые, похожие на ноготки лепестки. Он прислонился плечом к постаменту, на котором стояла ваза, и время от времени поглядывал по сторонам. Когда Катя обошла постамент и ткнула пальцем его в бок, Ефим подпрыгнул и обернулся, ударившись плечом о вазу.

– Не боишься меня здесь поджидать? Если Миша узнает, он сошлет тебя так же, как Захара, – сказала Катя со смешком. Ефим прошелся пальцами по внутренней стороне воротника.

– Товарищ Михаэль меня не сошлет, потому что не он составляет списки ссыльных. Да они и не ссыльные вовсе. Они расстрельные.

– Расстрельные? – Катя оперлась рукой о вазу, потирая кожу под рогами. – Нет, что за бред. В газетах писали, что это вольные поселения. Они же ничего не сделали. Никто ничего не сделал, это просто борьба за кресла в партийном зале...

– Пожалуйста, хватит, – Ефим схватил Катю за руку. Очки чуть не свалились у него с носа, он вовремя ткнул себя пальцем в переносицу, возвращая их на место. – Пойдем со мной. Здесь опасно.

– Шпионские игры, – вздохнула Катя, посмотрев по сторонам. Подручных Миши она не видела, их было легко узнать: они носили пиджаки и брюки так, как будто это были кители и галифе.

Ефим потащил Катю за собой вдоль здания университета и за угол, через улицу. Асфальт сменила брусчатка, Катя зацокала, как лошадь, подбитые железом для прочности ботинки Ефима грохотали, как водовозный конь. Нога прыгала на ремнях, деревяшка шлепалась об культю, и Кате казалось, что она вот-вот оторвется.

– Потише, – Катя дернула Ефима за руку. – У меня меньше своих ног, чем у тебя.

Ефим затянул ее в подворотню в персиковом доме с голубыми ставнями, где хозяйки уже вынесли на подоконнике герани и развесили на лоджиях постиранные зимние занавески и скатерти, и там сбавил шаг. Во двор выходил черный ход булочной с воротами для заезда грузовиков с мукой, ворота были открыты, пекарь и продавщица курили, подпирая облезлую, от сырости пошедшую плесенью стену, Ефим протащил Катю мимо и они нырнули в другую подворотню – в этом городе в каждой подворотне было еще по паре подворотен, как в матрешке.

– Фима, милый, если ты хочешь оторваться от слежки, ты так от нее никогда не оторвешься, – сказала Катя, убирая волосы с лица. Катя пыталась найти в кармане сигареты, а вместо них находила дыры, в которые свободно пролезало по пальцу. – Если бы я сейчас за тобой следила, я бы даже не старалась. Ты топаешь и ведешь себя, как беглый рецидивист.

– Ты можешь хоть к чему-то отнестись серьезно? – вспыхнул Ефим, разворачиваясь на каблуках. Эхо двора-колодца подхватило его голос и понесло высоко к бельевым веревкам, к развешенным на них рубашках и панталонах.

Катя полезла в портфель за сигаретами, подцепила пачку и уже потянула ее наружу, но выронила зажигалку и присела за ней. Ефим уперся кулаками в бока, полы пиджака растопырились, как крылья уличного мальчишки.

– Катерина Сигизмундовна!

Катя сунула в рот сигарету и щелкнула зажигалкой, сидя на корточках. Ее портфель стоял в пыли у горстки бутылочных донышек, отполированных прибоем, которые кто-то принес и свалил в самом центре двора.

– Фимушка, – устало сказала Катя. – Ты же знаешь, что меня уже и судили, и ссылали? Когда меня ссылали, я была маленькая и глупая, и мне было страшно, и я прямо горела, как хотела пострадать за правду. Я пострадала. Больше не боюсь.

– Да дело не в этом, а ссылка... – Ефим в отчаянии схватил себя за переносицу. – Из ссылки можно вернуться. Никто еще не вернулся из расстрела!

Ефим взял Катю за спину, принуждая встать, и повел дальше, во двор у маленьких, расползшихся, как квашня, домиков, между которыми гнилой фортецией возвышался заросший бурьяном дровяной сарай. Ефим воткнул Катю спиной в стену сарая, и крапива, густо росшая в углу, потянулась к Катиным чулкам. Катя отодвинулась, и Ефим машинально подвинулся вместе с ней.

– Ты ведешь себя очень не предусмотрительно, Фимушка, – упрекнула его Катя. – Демонстративно увел меня от университета во двор, и раскричался к тому же. Ты видел, сколько там было открытых окон? Вся твоя конспирация псу под хвост, если кто-то захочет написать донос, ему материала хватить как минимум на повесть.

Лицо Ефима с перекосившимися очками налилось красным, он вытер ладонью вспотевший лоб, потянув себя двумя пальцами за нос, и быстро заговорил:

– Неужели ты не понимаешь? Дело не в том, кто прав, а кто виноват, а у кого рога. Ты же помнишь, что стало с Облацким?

– Забавно, что ты вспомнил об Облацком, сегодня я по забывчивости процитировала его на лекции, – Катя бросила сигарету себе под ноги, наступив на нее носком туфли. – Скоро мои студенты соберутся и напишут на меня донос. Давно написали бы, если бы не боялись, что другой профессор начнет валить по-другому.

– Что? Ты цитируешь Облацкого? Немы... Немыслимо! – Ефим взял Катю за плечи. – Катя, пожалуйста. Для Миши уже поздно что-то менять, он был ангелом смерти с самого начала, еще когда командерата не было, но ты – ты еще можешь спастись...

– Я никуда с тобой не побегу и не поплыву, – отрезала Катя. – Ни в трюме корабля, ни в лодке через пролив, вообще никак. И мой муж не ангел смерти, а начальник следственного комитета по особо важным делам.

– Конечно, – Ефим улыбнулся. – Конечно, он начальник следственного комитета. По чисткам, потому что чистки – особо важные дела. И назначение он получил два года назад, как раз когда у него начали чернеть крылья. Ты же знаешь, у кого бывают черные крылья. Ты все знаешь.

– Понятия, – солгала Катя четко, по буквам, артикулируя как в языковом классе, – не имею.

Ефим ударил кулаком об стену сарая. Гнилые доски хрустнули и просели, внутри что-то загрохотало и упало с металлическим стуком. Катя посмотрела на Ефима и наклонилась к нему ближе. На лбу у него, под высокой линией волос, надувались и пухли, как почки по весне, два бугорка, Катя постучала под одному из них пальцем, и Ефим отпрянул.

– Больно? – спросила Катя. Ефим сжал губы, глядя на нее черными с красным проблеском глазами.

– Пил бром, думал, задержу рост, но не вышло, – с досадой сказал он. – Я точно побегу, как прорежутся, ждать доноса будет недолго. Зайцем на паром и через пролив, туда, где под феской у каждого рога, но... Ты же погибнешь здесь, Катенька.

– Тебе что за дело? – с ненавистью спросила Катя. Ефим взял ее за затылок, и поцеловал сначала в лоб, а потом в губы, смазывая остатки перламутровой помады. Катя толкнулась спиной в стену, закидывая ногу ему на бедро. Ефим схватил ее за ляжку, двигая руку выше, там, где на стыке с чулком, прохладное дерево сменяла теплая плоть.

Катя долго ходила по улице взад-вперед, курила одну сигарету за другой, не докуривала, бросала под ноги. Каштаны раскинули разлапистые ветви, цветами пахло пьяно и сладко, как палая лошадь на обочине, южная ночь чернела, зажигались фонари, а окна квартиры оставались темными, как глаза мертвеца. На кухне у Кати кто-то дернул форточку, показалась длинная белая рука. Катя бросилась к витрине, отступая в тень, влетела спиной в кого-то, порывисто обернулась.

– Нина? – изумилась Катя.

– Смотреть надо куда идете, женщина, – фыркнула девушка в желтом платье и коричневых туфлях с белыми носками. Над верхней губой у нее пробивались темные усики, лицо было знакомое, но черты чужие.

Долговязый кавалер взял лже-Нину за локоть, поправив козырек тужурки с такой лихостью, как будто бы это был цилиндр. Его обтянутое кожей лицо было похоже на череп, это и был череп, смотревший на Катю ввалившимися глазницами. Он вытянулся на гребнистой шее, нависая над Катей, и щелкнул челюстями:

– Алеу, мадам. Смотреть надо куда идете.

Катя бросилась через улицу, спотыкаясь на трамвайных путях. Водитель трамвая кричал ей, звонок колотился об раму, визжали шины автомобилей, ржали лошади.

– Дура чокнутая, куда прешь! – завопил господин с рожками в лицо Кате, высовываясь из окна машины с щеголеватой металлической статуэткой-ангелом на капоте и Катя, обернувшись, споткнулась и начала заваливаться назад. Кто-то ее подхватил ее и толкнул в спину руками острыми, как два бильярдных кия. Катя обернулась, старушка, пахнущая кислыми щами, с блеклыми маленькими рожками, тянула ее на тротуар, бормоча:

– Что же ты так, дочка... Переедут ведь скаженные, как пить дать переедут...

– Вас расстреляют, – Катя широко улыбнулась ей в лицо, и, повернувшись к господину с рожками, ткнула в него пальцем и уверенно сказала: – И вас расстреляют. Всех расстреляют.

– Ах, – господин с усиками осел на водительское сиденье, как квашня. Средних лет крашеная блондинка, едва удерживая рвущуюся болонку с коленей, спрашивала его что-то за стеклом. Бабка застыла со ртом, открытым, как мусоропровод, прижимая к груди сухонькие кулачки, хватанула ртом воздух, и завыла на всю улицу, громко, как сирена.

Стуча каблуками, Катя добежала до двери в подъезд и дернула ручку, врываясь в пахнущую кошками и пылью темноту. Дом быстро приходил в запустение, свет горел только двумя этажами выше, под ногами хрустели разбитые лампочки Держась за перила, Катя пошла вверх, темнота густела, и Катя проталкивала себя вверх по ступеням как сквозь толщу воды.

– Дом областного значения, а лампочки поменять не могут, – пробурчал сосед, куривший на лестнице в пижамных штанах. У него была голова свиньи, пасть с желтыми зубами смешно и жутко ходила в стороны, как муляж, когда он говорил, но запах был настоящий, навозный. Катя нервно кивнула, и, повернув ключ в двери, ввалилась в прихожую.

В квартире не горел свет, пахло сигаретами и ухой. Катя сползла по двери вниз и села на корточки, обхватив руками голову. Катя не слышала Мишины шаги, она увидела его ноги, выступающие из темноты в серо-зеленых форменных брюках и бордовых домашних туфлях.

– Ты не уехала с Ефимом. Класс, – сказал Миша. По голосу Катя знала, что он сунул руки в карманы. – Дура ты, Катька. Надо было ехать с ним. Куда-нибудь, где тепло, кофе в маленьких стаканчиках, фески и сладости, от которых болят зубы. Тебе на пользу теплый климат, а вот на сладости не налегай. Зубы лечить и больно, и дорого.

– Разве здесь не тепло? – глухо спросила Катя. Бордовые туфли без задников смотрели на нее разведенными носами.

– Почему же, – Миша сделал еще несколько шагов, и сел перед Катей на корточки, подтянув брюки. – Здесь тепло. Только могильным холодом веет, а так – тепло.

Катя убрала руки от лица и посмотрела на Мишу, прижимая согнутые пальцы к губам. Он смотрел на нее, сложив пальцы вместе и упираясь в них подбородком. Вид у него был интеллигентный и огорченный, как у местечкового учителя.

– Зря ты с ним не уехала, – повторил Миша с упреком, и Катя ударила его по лицу. Его голова не дернулась, только подскочил подбородок, и Катя ударила его еще, снова и снова, пока он не схватил ее за руки. Потеряв равновесие, Катя упала на колени, Миша начал крениться и встал на одно.

– Ты – ангел смерти, – взревела она. – А ты врал мне, что занимаешься уголовкой, и больше ничем! Ты все знал, знал с самого начала, знал обо мне и Ефиме, и молчал, как будто тебе все равно? Да что ты за муж после этого?

– А что ты мне прикажешь делать – получить ордер на него, и на тебя заодно? – Миша поднял брови и, и Катя плюнула ему в лицо. Плевок осел на щеке, как бородавка, Миша посмотрел на Катю с недоумением и вытер щеку себе о плечо.

– Не делай так больше, Катенька. Я могу и рассердиться.

– Ты больше не спишь со мной, – выдохнула Катя. – Ты не спишь со мной, потому что ты меня больше не хочешь. Чего ты хочешь, чтобы из оврагов текли розовые ручьи? Чтобы опустело больше квартир? Чтобы коллеги смотрели на меня и знали, что это мой муж давит их, как тараканов? Хорошо, что ты со мной не спишь. Если бы ты спал со мной все это время, меня бы стошнило.

– Хочешь маленький секрет? – спросил Миша, взяв Катю за подбородок. Он скалился так, что были видны все зубы, зрачки маленькие, остекленевшие, сверлили Кате точку между бровей. – У меня больше не стоит. И ни пилюли, ни доктора не помогают. Мне нечем дать тебе то, что ты хочешь. Я даже защищать тебя больше не могу, и я нашел тебе этого мальчишку, твоего магистратика. Надо было с ним бежать, пока можно было!

Миша поднялся с коленей, в коленях хрустнуло. Миша, ругнувшись, уперся крыльями в пол, поднимаясь тяжело, как старик, и пошел в зал. Катя на четвереньках доползла до открытых дверей и заглянула внутрь. Миша резко открыл буфет, так, что стопки внутри зазвенели, и достал их, граненые, с хрустальной сеточкой на боках. Он пошел на кухню мимо Кати, поднимавшейся на ноги по косяку.

Желтая, как масло, луна взошла над разноцветными крышами, на улице взвыл сиплый аккордеон. Миша вернулся из кухни с бутылкой водки и, сорвав пробку зубами, разлил водку по стопкам, пролив немного на лакированную стойку. Катя смотрела на водку на лаке пустыми глазами и очнулась, только когда Миша, не оборачиваясь, протянул ей стопку. Она взяла ее, и их пальцы соприкоснулись, его были мокрые и пахли спиртом.

– Я обещал, что защищу тебя, – сказал Миша, не глядя на Катю. – у меня не вышло. Прости меня, Катя. Прости за все.

– Думаешь, дело в том, что у тебя не вышло? – ответила Катя, поднося стопку ко рту. Пальцы у нее дрожали. – Я спала с тобой, вышла за тебя замуж, и даже не знала, какой ты на самом деле.

– Какой я? – лицо Миши отражалось в стеклянной дверце буфета. Глаза у него были пустые,

Катя покачала головой и выпила водку, положив Мише руку на плечо. Он опрокинул в себя водку, кадык дернулся в расстегнутом воротнике. Подтяжка под ее пальцами была шероховатой на костлявом плече, по горлу Кати прошел жидкий огонь: она зажмурилась и закашлялась, прикрывая рот ладонью.

Голова у Кати пошла кругом. Карусель кружилась, гимназистки смеялись и передавали друг другу карамельные яблоки, от которых каждая старалась откусить кусок побольше, но так, чтобы не измазать рот и не капнуть на пальто. Рассевшись по морским конькам, по шпагоносым рыбам-мечам, по похожим на лиловые дамские перчатки кальмарам, они взлетали и опускались в такт механическому вальску.

Катя стояла под фонарем и крутила на палочке лакричный леденец. Она искала среди синих гимназических матросок пухлое смуглое лицо с едва заметными усиками над верхней губой, и рожками один выше, чем другой. Миша подошел к Кате, красивый, в студенческой тонкой шинельке, и, отведя в сторону руку с леденцом, смачно укусил петушка за хвост. От него пахло махоркой и квасом, и дешевым одеколоном, Катя обхватила его за спину, и шепнула ему на ухо:

«Это она. Это дочь губернатора».

«Ты уверена?»

«Я уверена. Я знаю ее в лицо, я видела ее во дворе».

Карусель вспыхнула огненным лепестком, потянувшимся вверх – и прыснувшим искрами в стороны. Звуки стихли, удар был звуком, Мишу вмяло в Катю и их обоих проволокло по мостовой, ногу обожгло болью, Катя подняла голову и подавилась тошнотой – мясо, кровь и кости, и жилы, похожие на червей. Поднимая голову, Катя видела замершего спиной в ларек с пряниками господина, крупного, с недлинными крыльями, пухлым смуглым лицом и черными глазами навыкате, к которому уже бежали шатающиеся жандармы, крича:

«Господин губернатор! Господин губернатор!»

Миша посадил Катю на подоконник, открыв окно, спиной к улице, и встал между ее коленей. Катя положила руки ему на плечи, и сцепила пальцы.

– Машина уже скоро приедет, – сказал Миша.

– Это из-за меня?

От водки ее развезло, хотелось спать. Крылья Миши казались не черными, а сотканными из мрака, и, когда они двигались, казалось, что тени в зале двигаются вместе с ними.

– Из-за всего. И из-за тебя, и из-за меня.

Под окном скрипнули тормоза, деликатно прошуршали шины. Катя посмотрела Мише через плечо, ковыряя пальцами воротник. На опустевшей улице остановился черный воронок, из которого вышли люди в штатском, носившие костюмы так, как будто бы это была униформа. Они дернули дверь и вошли в подъезд, боком, как будто под пиджаком у них что-то было, что-то, для чего нужна была свободная рука, закрыли дверь.

От Миши пахло водкой и почему-то снегом, как он пах в купе поезда, забитом матросами, солдатами и прочей нечистью. Они ходили в грязных сапогах по ковру, пили водку из чашек и горланили песни, но в офицерском купе было тихо. Катя лежала головой у Миши на коленях, укутавшись в его шинель и укрытая пуховым одеялом, и гладил ее по волосам.

– Я не хочу опять всего этого: допросы, сапогом в лицо, карцер, – пожаловалась Катя. Тени за спиной у Миши собирались, и черные крылья росли, заполняя собой комнату.

– Тогда – полетели, – сказал Миша, поцеловав Катю в рог и взяв за затылок. Он прижался к ее щеке своей щекой, и Катя, подвинувшись к краю подоконника, качнулась назад. Миша обнимал ее крепко, и не разжал рук, даже когда услышал хруст Катиного позвоночника, столкнувшегося с асфальтом.

Мутное небо с желтой луной чернело и падало. Ремни оборвались и нога отлетела в сторону, под Мишиной головой растекалась лужа. Над Катей склонился черный человек с крыльями из теней, он смотрел на нее, сунув руки в карманы, и Катя шепнула, давясь кровью, толчками выходившей у нее изо рта:

– Разве ты забыл, что крылья стали слишком тяжелыми? Никто больше не может летать.