Светлана Ледовская №2

Третий камень Абаги

Автор:
Марианна Язева
Третий камень Абаги
Работа №477
  • Опубликовано на Дзен

Шаман был очень стар. Ему было уже шестьдесят три зимы, но таких чисел он не знал.

Он сильно припадал на левую ногу; говорили, что в детстве его прямо с материнского двора утащил в лес Ынтыох – то ли сам, то ли сынок его, Кэхх, – а потом вернул обратно уже порченым. Мать уже было предназначила его в Пасть Абаги, но бабка упросила не носить мальца в пещеру, забрала его к себе в северную юртушку, лечила и кормила. От матери прятала: вдруг да потребуется большая жертва Старшим духам, она и вспомнит о колченогом! Но обошлось, доковылял мальчишка до своих двенадцати.

А потом пришёл к нему шаманский дар.

Когда отошёл от своего первого кой-ту – ухода к духам – бабка, отирая мокрой тряпкой пену с его подбородка, сказала: «ну вот, теперь моё время уходить с поляны». И точно, померла ровнёшенько на третий день после того, как он получил свой первый шаманский амулет, хоо. Видать, что-то понимала старуха, о чём родной матери знать не понадобилось.

Жить без бабки остался в её юрташке. Хоть и не принято так, женское это жильё, да ещё и северное, но шаман – существо особое. Сказал: здесь буду, так и было. А мать стала испытывать к нему, как и остальные соплеменники, смесь уважения и страха, с некоторой даже долей брезгливости.

Когда у него появился уже третий хоо, мать как раз вошла в большую силу – стала Матерью Племени. Тут уж ей пришлось чаще общаться с сыном-шаманом: без совета с духами важных решений принимать нельзя. Приходила, как полагается, с малым даром, в глаза не глядела, садилась у двери, спрашивала уважительно. Иногда ловил на себе её взгляд, короткий, непонимающий – кто ты? откуда? неужели в моем чреве зародился? Он знал и помнил, что она хотела унести его в Пасть Абаги, но не осуждал: просто не знал и не помнил её матерью. И четверых братьев своих братьями не считал. А отца просто не знал, мало ли кого женщина выбрала однажды на ночь…

Дочку Матерь Племени родила позднюю, таких детей называли северными, как и всё, связанное со старостью. Нэшка росла мелкая, тощая, неслышная. Ходила как-то по-паучьи, часто перебирая ножонками с уродливо распухшими суставами. Даже волосы у неё были северными – светлыми до грязноватой белизны, словно тронутыми ранней сединой. Всё время она жалась к матери, и та её привечала: всё же девочка, продолжательница рода, хоть и не завидная.

Четвёртый хоо получил шаман на исходе своей двадцать четвёртой зимы. Он тогда уже неплохо лечил болезни и раны, мог утишить – пока только с третьего дня – страшный долгий ветер Лух-Хул, помогал выбрать время для охоты и рыбалки: слышал дни брачных плясок жирных нунутов, слышал подошедшие к берегу стаи рыбы туп, слышал выползающих из глубоких щелей сладких скальных червей.

И вот в ту зиму он услышал не зверя, не птицу, не рыбу: людей. Не сразу понял, метался по юрташке, гладил бубен, скрёб его длинным шаманским когтем среднего пальца, прислушивался до боли в ушах. Почувствовал приход кой-ту, кликнул мальчишку-помощника. Тот торопливо набросал на пол шкуры, заслонил очаг плоским камнем, сам полуодетым выскочил прочь: боялся.

Потом, когда держал шаману голову и отирал лицо, парнишка сказал, что он выл, как зверовой пёс перед охотой. А тот уже знал, какая охота уготована племени. Мальчишка, как было велено, привёл Матерь, снова выбежал прочь. Матерь хмуро глядела на бессильно привалившегося к стене шамана, бледного, с запавшими щеками, с жёсткой щетиной, появившейся за время кой-ту на гладко выскобленном по заведённому порядку лице. Каждая минута в мире духов – словно дни в живом мире…

Шаман, тяжело подбирая слова, сказал: идёт беда. Чужие люди, с тёмной силой, с голодными сердцами. Сильные, жадные женщины, послушные, выносливые и ловкие мужчины. И не мелкие зверовые, а здоровенные боевые псы.

Матерь вскинулась, в нарушение обычая впилась взглядом в глаза шамана. Ты сказал, и я услышала, проговорила тихо, а помогут ли нам твои духи? или наш танец на поляне жизни завершён? И шаман смотрел ей в глаза, незнакомые глаза своей матери, тревожные глаза Матери Племени, молчал. Потом так же тихо сказал, приложив левую ладонь ко лбу, давая нерушимое обещание: мои духи помогут, и закрыл глаза.

Чужие приблизились, и страшные боевые псы жадно накинулись на разбросанные на тропах тушки нунутов, а через несколько минут с подломившимися лапами изошли кровавой рвотой. Зеленоватый ледяной туман поплыл над землёй, поплыл против ветра, извиваясь рваными облачными струями, обтекая стволы деревьев и обволакивая бегущих людей. Битва была недолгой. Матерь Племени своей рукой добивала раненых пришлецов, и тела их исчезли в Пасти Абаги.

Большой дар прислала Матерь в юртушку шамана, вслед пришла сама. Удивилась: застала его у крыльца, орудующего ловким топориком над обрубком соснового ствола. Стряхнув стружки с волос, шаман сказал Матери: отправь ко мне троих сильных мужчин.

Назавтра на ближней от его жилища поляне встал вкопанный столб: как бы и не столб, а странная фигура – руки едва намечены, деревянное лицо угрюмо смотрит мимо людей, как ни подойди. Абага. Мне одному большой дар велик, сказал шаман, буду делиться с ним.

К столбу прикатили, по его указке, три больших камня. На один сложил он угощение: зверя, рыбу, лакомые корешки, орехи; на другой – выделанную шкуру, резную чашку, било, нож, плетёную ловушку. Третий, со вмятиной на плоской стороне, оставил пустым. На немой вопрос Матери сказал притащить боевого пса: выжил один из зверей пришлецов, мало сожрал травленого мяса, только задние лапы отнялись у злющей твари. За задние лапы её и приволокли, замотав морду веревкой, швырнули к подножью резного столба.

Шаман взял нож со второго камня, задрал пёсью морду, одним движением резанул горло. Подставил ладонь под хлестнувшую парящую кровь, плеснул на третий камень, как в чашу. Деревянный дух стоял равнодушно, но шаман знал – так правильно.

Матерь смотрела уважительно, кивнула: поняла.

В ту же ночь тот самый нож стал четвёртым шаманским хоо; во сне ходил шаман в духово стойбище, получил явственный знак. Присоединил шаман его к зелёному камню, раздвоенному волчьему клыку и кожаной узелковой ленте – своим трём хоо. С тех пор нож всегда висел у него на поясе, а точить его не пришлось ни разу: не тупился нож, хоть что им режь.

Нэшка переселилась к брату, как только умерла мать. Умерла неожиданно, странно: шла к воде, умыться после охоты, упала на прибрежных камнях, даже не скорчившись, рук не выставив, ничком, всё лицо разбилось в кровь. Подбежали, она уже не дышит… Нэшка решила не оставаться с братьями. Возрастом ещё не вышла верховодить в семье, а подчиняться мужчинам – гордость не позволила. Шаман Нэшке обрадовался: издавна повелось, что шаманам только с сёстрами жить можно, и детей от такого сожительства не бывает. Хозяйствовать стало легче, да и о прочих потребностях беспокоиться не надо, Нэшка честно исполняла всё требуемое, и обоих всё устраивало.

А деревянных духов на поляне прибавилось. Раз в несколько зим принимался шаман резать очередную фигуру. Люди с охотой приносили на духову поляну дары; общаться с немыми бесстрастными фигурами им нравилось больше, чем с нелюдимым и всё больше замыкающимся в себе шаманом.

Недавним обитателем поляны стал Ынтыох: его вырезал бессменный помощник шамана, выросший уже в зрелого мужчину. Ему очень удалось лицо лесного духа: хитроватое, с прищуренными глазами и ухмыляющимся ртом. Ынтыоха одаривали щедро. Помощник, который частенько прихватывал кое-что от принесённого, принялся резать духова сынка, Кехха.

Шестьдесят третью зиму проживал шаман тяжело: болела не только калечная нога, но и спина, ходить стало совсем тяжело. Иной раз и по нуждяным делам на себе таскал его помощник. С теплом стало легче, спину приотпустило, так что он снова ходил сам, опираясь на два приладистых посоха.

Дожди начались с непривычно сильного Лух-Хула. Ветер дул не пять, как обычно, а трижды по пять дней. Может, свирепствовал бы и дольше, но шаман старался, утишил, как мог. Вслед за ветром пришёл дождь. Сначала ему были даже рады. Но вода с неба бежала день за днём, а тучи висели недвижно, словно Лух-Хул вычерпал все силы воздуха на годы вперёд, и люди взроптали. В жилища пробралась сырость, запрела одежда, покрылись плесенью шкуры и кожи. Охотники возвращались без добычи, промокшие, а то и хворые. Только рыба ещё хорошо ловилась, на ней и жили. Сухих дров для очагов найти стало невозможно. Голод и болезни пришли вместе с бесконечным дождём…

Матерь Племени – молодая, статная – пришла к шаману с малым даром, села у входа, попросила помочь. На лице её явно читалось сомнение – что сможет бессильный старик, как навяжет он волю Старшим духам, которые задумали утопить людей? Честно признала Матерь, что нечего уж стало людям приносить на камни.

Идём, сказал шаман, идём вместе, только подай мне мои посохи.

Они вышли под дождь, и стали его частью. То ли шли, то ли плыли к духовой поляне. Гляди, сказал шаман, указывая на самую старую фигуру, ту, что резал он первой, – гляди, что ты видишь? Матерь отёрла воду с лица, и ещё раз, и ещё. Не веря глазам, подошла вплотную и тронула дерево – сухое. Опустила взгляд на камни: по двум текла вода, третий же был, как и фигура, совершенно сух, и даже в углублении на нём не скопилось ни капли.

Шаман приложил ладонь к камню: на нём остался мокрый отпечаток. Смотри, Матерь, сказал шаман, смотри и думай, ты поймёшь сама, или я должен растолковать тебе? Она стояла, глядя на сухой камень, и дождевые струи стекали по её лицу. Да, сказала она, наконец, – я поняла, шаман. Сегодня ночью я был в стойбище духов, сказал шаман, они ждут дара. Да, повторила Матерь, я поняла, шаман. Это должен быть особый дар, сказал шаман. На этот раз она долго молчала, и всё же повторила в третий раз, – я поняла, шаман. Повернулась резко и ушла, оставив его наедине с духами.

Вечером, сидя у очага с едва чадящими недосушенными поленьями, шаман почувствовал приближение кой-ту. Смогу ли выдержать, подумал он, когда первые судороги начали сотрясать его тело. Нэшка разбросала шкуры, сама села у очага – ждать. Если кой-ту затянется, она начнёт потихоньку постукивать в бубен, отзывать шамана обратно в живой мир.

Он выдержал. Вернулся. Бессильно лежал на шкурах – сестра не смогла дотащить его до постели, и он попросил оставить его, отправил спать. Он уже знал, что сейчас придёт Матерь Племени, и знал, что она скажет. Перед самым Лух-Хулом у одной из женщин родились двойнятки-мальчишки. Невелика радость: мало, что не девочки, так ещё и двое. И, видать, в животе один другого крепко прижимал, оттого ручка у того неладная – короткая и сухая, как сучок дерева. Правда, первый мальчонка всё орёт и орёт в надрыв, а порченый знай улыбается. Хотя какая там улыбка у младенца, чему он может быть рад…

Вошла Матерь, села у входа, глаза в пол, сказала про двойняток. Шаман молчал. Сухорукого дадим духам, сказала Матерь, хороший дар, щедрый. Шаман молчал. Или, думаешь, надо обоих, деловито продолжила Матерь. С её длинных распущенных волос капало на пол.

Духам не нужна мужская кровь, наконец произнёс шаман. Голос был хриплый; его горло сейчас было самым сухим местом во всём лесу. Дрожащей рукой он сдёрнул с шеи шнурок с раздвоенным волчьим клыком – своим вторым хоо.

Матерь кивнула. Я подумала об этом, сказала она. Ты знаешь, всё будет, как я решу, но ты должен быть со мной, без шамана духи могут не принять дары, и племя уйдёт в вечный лес с поляны жизни.

Она замолчала, и молчал шаман. Сейчас он не знал, что скажет дальше Матерь, но чувствовал, что не хочет слышать. Если духам нужна женская кровь, мы отдадим им Нэшку, сказала Матерь, глядя в пол. Она не рожала и не родит, не охотится и не ловит рыбу, и нет ни одной, кто завоет по ней.

Шаман закрыл глаза. Да, в последнем своём кой-ту он точно понял желание духов. Племя перестало кормить Пасть Абаги, и гора завалила обрядовую пещеру, обрушила её свод. Шаман поставил деревянные фигуры, и племя одаривает Ынтыоха, одного из младших духов, забывая о Старших…

Он потёр подбородок: чесалась вылезшая щетина. Отчаянно болела спина и нога. Кажется, духи толкали и пинали его, пока не раздались далёкие удары бубна в руках Нэшки. Да, Нэшка…

Ты права, Матерь, сказал он и приложил левую ладонь ко лбу. Чтобы племя не закончило свой танец на поляне жизни, я буду с тобой. Мы остановим воду с неба, и всё будет, как прежде. Пусть придёт утро.

Он легко поднялся, когда Матерь ушла, и до утра слушал спокойное дыхание сестры. Утром он сказал ей, что надо идти на духову поляну, и она пошла с ним. Когда женщины, повинуясь словам Матери, подступили к Нэшке и вытолкнули её к столбу Абаги, та отчаянно забилась, и шаман протянул им свой третий хоо – ремешок. Женщины связали жертве руки, повалили лицом в пропитанную водой землю, приняли из рук шамана его нож. Шаман смотрел на третий камень: он был сух, и только вчерашний мокрый отпечаток его ладони блестел свежими каплями.

Через минуту на него брызнула кровь. Много крови. Звякнул о камень сделавший своё дело нож.

Чуть изогнулись в довольной улыбке деревянные губы, но взгляд остался прежним – угрюмым и равнодушным, мимо людей.

К шуму падающего дождя прибавился уже забытый звук: шелест ветра в верхушках деревьев. Матерь Племени махнула рукой – пора уходить; люди торопливо, с надеждой поглядывая на разрывы в тучах, потянулись к жилищам.

Утром шамана нашли мёртвым у очага на шкурах: лицо гладкое, без щетины, шаманский коготь на среднем пальце обломан до мяса, в кулаке зажат зелёный камень. Видимо, далеко ушёл он в свой последний кой-ту, и некому было ударить в бубен, позвать его назад. Да и для чего? Ведь он был уже очень стар…

А дождь, притихнув, моросил ещё два дня.

Матерь Племени для верности отдала Абаге ещё одного из двойнят. Действительно, зачем он нужен, сухорукий.

0
08:01
247
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
Alisabet Argent

Достойные внимания