Будай

– Не храни былых вещей, не броди одинокими ночами, не принимай даяний от незнакомцев, выбирай жену осмотрительно, а теперь еще и не проси ничего у Будая! – сердито бурлил себе под нос разодетый самураем невысокий крепыш.

За ним по центральной пешеходной улице Сибуя еле поспевал в непривычно скроенном для наших дней кимоно старик. На голове его громоздилась неимоверной высоты шапка, но вид двух решительно двигающихся в потоке запруженной улицы Токио, странно наряженных спутников был точно безразличен прохожим по своим делам, суетливо, рассеяно пробегавшим мимо.

– Зачем зовешь брата нашего инородно? Зреется мне, Фукуроку, что препятлости все из-за первой любви. Столько лет живет и случится же такое... Неспроста исхудал, забросил вино, сторонится товарищей. Чувство делает всех равными, захватывает без причины, неотвратимо губит лучшее в нас, разбившись о безответность. Скверно все это, душительно…

– Пускай бы расстраивал только узы любви, так ведь губит жизни. Только на этой неделе овдовил четвертый союз.

Спутники прекратили движение на перекрестке, куда стекались необъятные потоки людей. Пристально, тщательно они смотрели во все стороны, пытаясь различить что-то судьбоносно важное, кого-то отчаянно нужного. Казалось, что даже время вокруг них приостановилось, чтобы ни один проходящий не проскочил незамеченным.

Но вот среди толпы юркнула изящная прелестница, черноголовая, смазливая, с устами рубинами. Она разглядела спутников, замахала рукой и, как ветер между капель дождя, стала проскальзывать им навстречу, не встречая ни препятствий, ни удивленных взглядов, ни восторженный воскликов. Слишком часто мы проходим мимо чего-то действительно стоящего, а кроме волнующей красоты была у девушки за спиной и лютня, невероятно искусная, украшенная лентами шелковыми и неувядающими плодами сакуры.

– Коничива, многочтивые братья! Удача не на моей стороне. Оскользнувшийся брат сегодня не прибыл на площадь. Но шептуны не могли сочинить неправду. Видели здесь его злополучного все предыдущие дни.

– Где же он может скрываться?.. – раздосадовано бормотал самурай.

– Уми-но хи! Сегодня День моря. Час благодарности и надежды. Многие отправились на побережье. Думаю, и он где-то там.

– Займокуза. Пляж. Самый чистый, длинный и посещаемый. И недалеко от города, с видом на гору бессмертных – Фудзисан…

– Нет, – тихо возразила самураю красавица, – слишком людно, молодо и непостоянно. Оскользнувшийся брат иссушает лишь случившиеся союзы. Пляж в Чигасаки – лучшее для очарованных место, особое для сочетания брака на берегу и виды на ту же Фудзи.

– Верно, Бэнтэн-тян, – согласился старик в высокой шапке. – Качнемся руками и пробудится движение... – заворожил он словами, прихватил руками спутников, и, вмиг, в месте, где только стояла троица, осталось лишь неприметное туманное облако.

***

Южный пляж в дни начала купального сезона больше подходил для солнечных ванн, неспешных прогулок, бесед в семейных кафе, фотографий на память у «Свадебного Си», – чем для заплывов в море. Волны все никак не усмирялись, проявляли характер, брызгались, да и вода намутила холодные соки прямо к берегу, отбивая охоту даже самому смелому и терпеливому.

Отдыхающих при том виделось немало: праздные, погодой разморенные они бродили по обустроенным берегам, непривычно для себя сознавая, что и вне работы может быть счастье и умирение.

Пляжные тропы часто убегали прочь от моря на возвышения, в поросли прибрежной травы, где устроилось не одно уютное пристанище для ласковых взглядов, неловких касаний, признаний вдали ото всех. Некоторые места были совсем укрыты от любопытных рельефом, а в другие следовало проходить по морю, огибая скалы. В одно из таких затерявшихся мест теперь и спешили спутники, различив будто искры, мерцающие, в утаенной стороне, окруженной камнями.

В одинокой бухте, спасаясь криками, спорым бегом и метанием песка, от Будая отбивалась молодая японка. Воин ее крепкий силился помочь, но, пребывая в момент нападения в воде, сам внезапно угодил в опасность и не мог теперь даже выбраться на берег. Море вдруг сильно заштормило, и волна снесла воина на прибрежные камни, где он, обессилев от борения, пытался хотя бы зацепиться за скалы, чтобы передохнуть. Он изрезал себе уже руки, ноги и туловище, падая раз за разом в воду, захлебываясь в набегающей волне, и, смиряясь, собирался сдаться, проклиная себя за немощь и неудачу.

Растеряв немало от удивления времени, не имея способности сразу выбрать для спасения путь, спутники наконец вовлеклись в события. Самурай кинулся на Будая, выхватив неожиданно разросшееся за спиной копье, а Бэнтэн-тян зазвучала сладкоречивой лирой, пробуждая море к успокоению.

Будай, распознав опасность, крикнул в небо что-то испуганное, будто соглашаясь с любым решением самурая, отказывая тому в битве, при этом он сумел уже догнать японку и живо покручивал в разные стороны ее запястья, отчего она вмиг уснула в его руках. В это время море, отзываясь призыву мелодии на струне искусной лютни, вымывало, фыркая и сопротивляясь, на берег обездвиженного, израненного, но живого воина.

Пробудившись рядом, японка и ее воин все никак не могли вспомнить, что же только недавно с ними произошло. Очевидным казалось, что только чудо сумело купающегося сберечь, а жаркого солнца день, пожалуй, лишил уютно устроившеюся на побережье – чувства. А еще непривычно зудели у забвенных запястья, точно путами их сперва перетянули, а затем от оков избавили. И не понимали пока они, что лишились не только приютных воспоминаний первых летних дней, но и взаимной привязанности, реакции двух элементов, без которых расстраивается крепость союза и угасает невозвратимо любовь.

***

Аокигахара. Печальный несчастиями лес на острове Хонсю, нетронутый испепеляющими потоками Фудзи, оглушающий тишиной, погребающий непроходимостью, ужасающий расстройством любого ориентирующего прибора. Ни зверь, ни птица не приживаются здесь, только разучившиеся жить люди порой навсегда вплетают себя в самшиты и протягивают тела вдоль сосен, избегая лесных патрулей и призывных плакатов о бесценном даре, семье и борении с одиночеством.

Развалинный дом среди затерявшихся троп пропастного леса казался совсем необжи́тым, бездушным, но четверо застарело одетых людей окружали его, точно боялись спугнуть пробудившееся не для добра нечто, заселившееся внутрь, погубившее жилище плесенью своего дела.

Каждый из решившихся на поступок теперь рассыпал вокруг дома селитру и серу, особенно обильно снабжая горючими веществами места покидания жилища: пространства под окнами, приступки перед дверьми, задумав очевидно в мгновение взвить в пламени к небу и дом, и подходы, и затаившихся внутри обитателей.

Один лишь из совершителей будто терзался, падал без сил, осыпая палючее мимо троп и назначенного сухостоя, но орудующий рядом крепыш в самурайских доспехах сильно тогда выдыхал, запрещая товарищу портить дело:

– Решив что-то, иди до конца, брат Будай. Любой выбор движет нас не только к обретениям, но и к утратам.

Закончив с приготовлениями, четверка подошла к крыльцу, и старик в высокой шапке, покинув товарищей вне дома, заступил внутрь. В жилище заброшенном и полуразбитом все должно быть укрыто пылью, проростами и паутиной, но комнаты встречали гостя опрятные, согретые и завороженные: обстановка была преображена и показывала не все свои тайны.

Старик приоткрыл плотный халат и достал некрупный посох. Тут же в руке его заблестел талисман из осколков зеркала. Он уместил его в голове палки и стал наводить зеркала́ повсюду, силясь рассмотреть что-то через отражение в самых темных углах и комнатах притворившегося жилища.

Дойдя до спальни, старик увидел напротив кровати гравюру, рассказывающую о сожитии лис и людей. С одной стороны картины, лис забивали палками, травили псами, умертвляли в огне, а с другой, лисы дарили богатство, покой и счастье людям, покидая их в умиротворении на исходе положенных дней.

Старик довольно зачмокал, заморгал, заводил палкой вдоль изображения, ткнул в него пальцем и пустился в древний ритуал: изогнул колесом ноги, зашагал пятками вперед, причудливо громко вдыхая и выдыхая, забормотал заклинание, а затем выудил из кармана винный сосуд, уместил его напротив гравюры и трижды прокричал что-то недоброе, пугательное.

Картина в тот же час качнулась, и одна из лис на гравюре померкла. Сосуд вдруг на полу заюлил, зашатался и заплакал заунывным голосом, но старик, не слушая, не проникаясь, закупорил пробкой горлышко и довольно крякнул.

***

Случилось так, что Будай, добрый бог японского счастья и благополучия, связался с одной ярко-рыжей лисой. Прекрасная и грозная, как выстроенное перед битвой войско, изящная и стройная, как бамбук, девушка-лиса сумела зачаровать бога, обещав ему в скором времени самую полную любовную радость, и, опоив надеждами напрасными, выгадала час для подмены нитей жизни, привычно соединяющих в день прибывающего года человеческие сердца.

В пору положенную, не заметив обмана, боги людей пообъединили, но союзы не крепли, разлаживались и даже приводили к гибели одного из пары. Понял тогда Будай, что произошло, и решил самовольно, позабыв о праздности, развязать сложившиеся нити. Кому-то успел помочь, другим не хватило талану. Боялся богам Будай во всем признаться, думал на случай все списать, а каждый несчастный союз, тем временем, напитывал лису соками жизни, а ей того только и надо было.

Невзлюбила лиса людей, позабыла имя свое лазурное, чистое, благородное – Рури. Первым сердце расколол лисе отец: не желал привечать дочку, не способную стать опорой в годы ветхие, а, развидев способности к перемене, к оборотничеству, совсем отказал от дома, вытолкав на свет, проклиная, без подкрепления и иной звенящей помощи.

Было тогда лисе совсем немного лет… Встретила она, скитаясь, себе похожих, обрела кров в развалинах храма, обучилась силам натурным, стала пользовать способности себе на благо, никому не доставляя зла. Но и новая семья через время была утрачена. Истощился сухоткой кто-то из деревни, устроенной недалеко от руин. Стали люди подозревать злое наваждение, выискивать нечистый дух, высматривать чужаков в поселении. Обнаружили посторонних, выследили развалинных обитателей. А там и суждения скорые приняли, решились на расправу и непримиримые действия… Только и помнит теперь Рури дух горелого, жгучие смоляные тучи, не дающие подойти поближе, вопли дикие, крики оглушительные последние и тела, опаленные, сродных лисиц с обугленными до костей мордами.

С тех пор и приучилась вредить Рури, озлоблением своим питалась, разрушая судьбы, источая силы, прекращая жизни ненавистных людей. Но теперь, заточенная в жбанном горле, призналась лиса богам во всем, выторговала себе освобождение, открыв секрет разрушения чар. И спаслись соединенные божественно люди. И отпустили лисицу, обещавшую впредь с людьми бед не заводить, отправили ее под надзор клана рыжих на далекий остров Ама. Но это совсем другая история, случившаяся не так далеко от острова Сахалин, в которой сильно пострадал сердцем русский правоохранитель, нечаянно, по воле рока, втянувшийся в дело гибели лис-ныряльщиц с того самого острова…

***

– Бороться с лисой может только владетель тайны рока, брат Будай, – простой человек. А мы боги тому бессильны, – вспоминал случившуюся историю старик в высокой шапке. – Видится мне, что не так уж несуществи́мы люди. Способны порой противостоять судьбе. Многие из несложившихся в лисий год пар сохранили все же свои союзы. Без нитей, без нашего попечения. Думаю, стоит порой пропускать даровитые дни, позволяя цвести ненаправленным чувствам…

– Ты прав, брат Фукуроку. Порой наши желания не совпадают с необходимостью. Я так не хотел отпускать Рури-тян, но принял братьев решение и благодарю за благосердие. Рури дарована жизнь, а сердце мое разбито. Некоторые вещи нельзя понять, их можно только почувствовать… Теперь я знаю, что у меня есть сердце, способное дорожить.