Обними меня

Дни тянулись медленной бесконечной лентой, пятница плавно переходила во вторник, четверг, субботу… да и что это такое – пятница? Она забыла. Раньше, когда-то давно, пятница приносила глупую щенячью радость, с неё начиналась новая маленькая жизнь – словно Элиза делала вдох и запускалось сердце и оживали краски. Как собака, она ждала вечера – шагов за стеной, поворота ключа; ждала и не находила себе места. И чудо случалось – шелестели тени, открывалась дверь и приходил Борис.

Маленькая жизнь – два дня и три ночи, когда они были вместе; пятьдесят восемь часов счастья до последнего щелчка замка, последних прикосновений и слов. Бабочка-однодневка, по капризу судьбы растянувшая своё лето на целых два с половиной дня. Каждое утро понедельника она умирала, безотчётно работая неприятную работу, забывая мечты, выполняя сотню необязательных дел – звонить, разговаривать, встречаться, вставать по будильнику и чистить зубы, проходить слева, оплачивать счета, улыбаться в зеркало блёклой человеческой единице, которая зачем-то живёт на этом свете.

В тот день Элиза не сразу поняла, что больше никогда не воскреснет. Бесплотный посторонний голос в телефоне произнёс невозможные слова, обернув их грязной тряпкой сочувствия. Улыбаться стало больше не нужно, жить больше не нужно и пятница никогда не настанет. Дни слиплись бесплотными тенями, номер Бориса гудел печальными долгими звуками, пока наконец посторонний голос не воткнул кинжал под грудь, снова и снова проворачивая там, где больно, так больно.

И она отключила телефон, медленно и тщательно зашторила окна, заперла дверь. Как это оказалось просто – уйти из жизни. Одна маленькая ложь, другая – и ты никому не нужна, никто не беспокоит лёгкую тень, довольствуясь воспоминанием. Где-то там, в странном мире за шторами текла мутная река повседневности, но здесь не было ничего, кроме неё самой.

Она провалилась в прошлое, туда, где книги, полоски солнца сквозь шторы, спасительная глушь тишины. Его тапочки, его бритва, его полотенце. Его чашка со смешной желтой губкой в квадратных штанах. Словно рак-отшельник, лишённый раковины, Элиза выстраивала вокруг себя дом, содрогаясь обнажённой, кровоточащей кожей.

И мир изменился.

Ещё вечером, уютно погружаясь в сон, она знала, чувствовала, что произойдёт что-то хорошее. Тоненькая полоска солнца, которой дозволялось быть с ней, утром грела ласково и нежно. Всё опять по-домашнему шуршало, звякало, звенело, и запах вкусного дразнил ноздри. Выбравшись из кровати, сонная Элиза прошлёпала на кухню и ткнулась носом в его плечо.

- Э-э-э, соня… - Борис отодвинул шкворчащую сковородку. – Завтрак проспишь.

Привычно повернулся и прикоснулся губами к губам, раскрыл руки и она нырнула в объятия, отчаянно боясь потерять это мгновение, моля о том, чтобы он остался.

«Пожалуйста, пожалста, пожа…»

- Ну что ты… я здесь. – Он гладил её по волосам, смывая боль и страхи. – Я здесь…

Элиза всхлипнула, прижимаясь всем телом, усталым, тоскующим телом, руками, лицом, бёдрами – это не было сном, не могло быть, но она всё ещё боялась отпустить, оборвать дрожащую нить.

- Будешь кофе? – Он ласково заглянул в глаза и Элиза кивнула, изо всех сил борясь с желанием бешено завилять хвостом, вывесив на бок длинный розовый язык. Борис мягко повернулся, доставая чашки, нажимая на кнопочку чайника.

Вокруг плескался солнечный свет; жизнь вернулась, словно она опять попала в субботу. Элиза скользнула рукой к его сильным пальцам, ловя ответное пожатие.

- Но ты же…

- Что я?

- Нет, нет… ничего…

«Ты же умер…»

Она заткнула себе рот, мотая головой и размазывая по щекам маленькие горячие капли.

– Эй, эй! – Он сорвался с места, и, подхватив её на руки, понёс в спальню. Захлёбываясь слезами, Элиза целовала милое лицо, крошечной рыбкой спасаясь в знакомой актинии, вспоминая её впадинки, изгибы и мускулы, раскрываясь и впитывая её без остатка.

«Ты же этого хотела?»

Она тонула и снова всплывала, постепенно растворяясь в жарком солёном океане.

«Этого?»

В ливне ощущений на самом дне металась обезумевшая тень. Задыхаясь, одиноким тоскующим осьминогом Элиза обняла своё сокровище, присосавшись всеми пупырышками, и соскользнула в забытьё.

Когда она вынырнула из сна, солнце уже ушло. Борис лежал рядом, дыша легко и спокойно. Она вытащила затекшую руку и некоторое время рассматривала завитки волос на его шее, большую коричневую родинку. Не было ничего реальнее этой реальности.

Элиза сползла с кровати и вышла в прихожую. Большое зеркало отразило помятое, исхудавшее тело, всклокоченные волосы. Она подошла ближе.

«Что ты такое?» - спросило отражение её губами. – «Как же так?»

Ни проблеска ответа в бездонных чёрных глазах.

«Это есть. Но этого не может быть. Но это есть. Может, ошибка? Чья-то дурная шутка?»

Она вернулась в спальню и вновь забралась под одеяло, всем телом прижимаясь к своей невыносимой реальности. Только где-то по краю сознания в мягких тапочках прошла неслышная тень.

Мир снова не оставил ей выбора. Можно было смеяться, любить, целовать его сколько хочешь. Просто смотреть через стол и кофейные чашки, просто лежать рядом, сиамским близнецом сливаясь с другим телом, просто дышать ароматами астр. Роскошный букет появился на столе после обеда – просто так. Сюрприз. Борис радовался вместе с ней, кружил её на руках. Элиза смеялась и плакала, выворачивая себя наизнанку.

«Ты же этого хотела…» – кружилась мысль и она кивала и соглашалась со всем, со всем сразу, старательно отталкивая непонятное и странное. Стены, шкафы, картины теперь внушали страх; она чувствовала себя куклой внутри красивой коробки, задыхаясь от подступающей тьмы неизвестности.

Через несколько дней она раздёрнула шторы, распахнула окно. Борис готовил ужин, а она всё дышала, дышала и не могла надышаться, остановить судорожное биение пульса. Прохладный вечер волнами вплывал в дом, размывая контуры предметов, кружась в углах.

Она не сразу заметила тень. Кажется, лёгкое движение мягкой лапкой мазнуло воздух, Элиза обернулась и ощущение ужаса пригвоздило её к месту. Серый, почти прозрачный человек стоял у стены, пристально и печально глядя на неё. Такой же Борис, с ямочками на щеках, до боли, до стона знакомой фигурой, только истончившейся пепельными полутонами, полумёртвый гость из чужого беспросветного мира.

Призрак шевельнулся и Элиза, взвизгнув, вылетела из комнаты. Ударившись плечом, вбежала на кухню, врезавшись в живого, настоящего мужчину. На пол звонко посыпались бокалы, расплёскивая вокруг алые винные брызги.

- Я… я испугалась…

Губы её тряслись; резкая боль заставила опустить взгляд. Хрустальные осколки валялись по всему полу, и из ступни неудержимо текла кровь, смешиваясь с её любимым нежным мускатом.

Через час она почти склеила эту жизнь.

- Какой сегодня день?

Элиза сидит на диване, держа в руках глиняную чашечку с вином. Порезанная нога аккуратно перевязана, но всё равно отдаёт саднящей болью. Борис поднимает глаза от книжки.

- День?

Элиза молча кивает, качаясь мятой тряпичной куклой. Тень где-то в прихожей, неслышная, незаметная, жуткая. Она там, там, теперь их всё время трое – она, Борис ласковый и Борис страшный, раздирающий душу когтями неизвестности. Её мужчина, храбрый добрый мужчина мило улыбается женским страхам, ведь нет никого…

- Не знаю…. – он пожимает плечами. – Суббота, наверно… Или воскресенье.

«Суббота была вчера», - холодом отзывается в сердце. – «И воскресенье несколько дней назад…»

- Прости… прости, прости… - судорожно шепчут губы. – Я сломала твой ножик, тогда, нечаянно, помнишь? А ещё испортила рубашку и ты опоздал на встречу…

- Да? – Он весело поднимает бровь. – А я думал в отеле спёрли. А это оказывается…

- Она в стиралке розовым покрасилась и … я очень боюсь потерять тебя. Прости… Прощаешь?

Слёзы капают в чашку, целуясь с мускатом, и Борис перебирается к ней, обнимает и шепчет на ухо:

- Я благодарю тебя за всё, что ты сделала, хорошее и дурное, вольное и невольное. И в горе и в радости ты самый дорогой для меня человечек. Я люблю тебя.

Элиза кивает и река уносит её, как уносит бедняжку Офелию, переплетая тонкие локоны с прядями водорослей в бесконечно долгом течении ушедшего времени.

***

Вчера они смотрели фильм. Мускат не кончается и кино, оказывается, можно посмотреть просто так, в ровном прямоугольнике на белой-белой стене. Можно просыпаться и засыпать, прижимаясь к любимому каждой клеточкой обнажённой кожи. Можно слушать музыку просто так, из воздуха, только потому что очень хочется, только потому, что она много значила для них тогда, когда бабочка-однодневка была счастлива своим коротким смешным летом. Она теперь складывает воспоминания в коробочку, одно к одному, как довоенные фотографии с красиво обрезанным краем – она и Борис, Борис и она. Тот Борис, другой, не эта машинка для желаний. И просто любовь, просто жизнь, просто мелочи, камешки, бусинки, обрывки, осколки…

Можно всё, кроме одного – ничего нельзя вернуть.

Призрак молча ждёт. Элиза уже не пугается серого человека. Ему не нужны еда или сон – он само ожидание, безмолвное и тоскующее.

- И там ты, и здесь – тоже ты…

Незримое жемчужное ожерелье душит Элизу, она еле выталкивает слова из горла. Призрак медленно поворачивается. Он стоит у окна и тень почти сливается со стеклом.

- Я не хочу расставаться…

Ожерелье давит сильнее, воспоминания впиваются в плоть. Трудно дышать.

«Отпусти, отпусти, отпусти…»

Серый человек совсем рядом.

- Я… хочу… вернуть…

Призрачные пальцы касаются виска.

«Отпусти, отпусти, отпусти…»

Бусинки падают на пол осенним ливнем, дробно стучат и катятся, катятся в прошлое. Воздух врывается в горло, и сердце дрожит, сбивчиво запуская колесо жизни.

***

Как это оказывается просто – закрыть глаза. Можно поверить, что ничего нет – ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.

- Прощай…

Лёгкое прикосновение, невесомый шепот.

- Я всегда с тобой.

- Прощай…

Тепло поцелуя тает в провалах времени.

- Об-ни-ми ме-ня…

Три удара сердца.

- Прощай…