Андрей Лакро

Момент на двоих

Момент на двоих
Работа №429

Мне кажется, Гриша гонит под сто пятьдесят километров. Может быть, больше, а может, и меньше. Я абсолютно не чувствую скорость, так же у меня плохо с оцениванием близости и дальности. У Гриши с этим проблем нет. Наверное, поэтому он может позволить себе свободно ездить на байке и с отточенным умением встраиваться в движение, в плотный поток машин и маневрировать в нём. Он всегда видит выход. Без исключений, выход может быть плохим, а может быть и очень хорошим, но это всегда – выход. Для меня же выход один – и в нём Гриша согласился мне помочь, потому что у него есть сопутствующий тому инструментарий.

Я стискиваю руки на его животе, прижимаюсь крепче к его спине, но шлем мешает. Хочу насладиться этим моментом. Хочу чувствовать ветер и тепло Гриши, но сквозь кожаную куртку я ничего не ощущаю – только плотность его тела, а от ветра мне холодно. Я никогда не одеваюсь по погоде, даже если проверяю температуру перед выходом – мне в этом деле не везёт.

Я смотрю в даль, которая, в отличие от «первого» плана, стоит на месте – жёлтые поля высохшей травы и серо-синие кучевые облака, предвещающие дождь. Примерно треть поля на две трети неба. Небо мне нравится – оно бывает разным и никогда одним и тем же. Бывают похожие цвета, но оттенки всегда разнятся. Мне так кажется. Я так чувствую. Сегодняшнее небо трагичное, предвещающее беду. Указывающее на выход, но ни я, ни Гриша об этом жалеть не будем. Я не буду, потому что для меня ничего не закончится, Гриша не будет, потому что ему до меня нет никакого дела. Мне это ясно давно. И то, что я трогаю, для него ничего не значит, а для меня… для меня это значит многое: наша совместная поездка – первый раз, когда мы остались наедине, объятие – первое, которое стало возможным для меня, мой выход – первая вещь, с которой Гриша согласился. Согласился ради меня.

Трусь шлемом, хочу снять его, но Гриша говорил, что не стоит, у него есть план и он хочет его выполнить, а я не хочу ему мешать.

Мы едем полдня и наконец-то достигаем базы заброшенного лагеря. И я, и Гриша в нём были, когда нам было десять, но я абсолютно ничего о нём не помню, кроме того, что глубокое пространство в бассейне было едва ли в метр шириной, ещё помню, как на мелководье коленки бились о «камушки» кафеля. Возможно, Гриша помнит нечто абсолютно иное.

Он тормозит байк и снимает шлем. Трясёт головой, а потом поворачивается ко мне.

— Помочь снять? —спрашивает услужливо.

Я киваю. Он снимает перчатки, тянет руки ко мне и забирается под шлем. Раздвигает застёжки и медленно тянет его наверх – снимает с меня. Я стесняюсь смотреть в глаза, поэтому сразу опускаю взгляд.

— Пойдём? — предлагает Гриша.

Я киваю. Слезаю с мотоцикла, а Гриша ставит его на подножку. Всё проверяет, а потом ведёт к тому месту, где раньше располагалось основное здание. Располагалось – потому что его снесли, осталось голая бетонная основа, покрытая серой палью и камнями. Иногда и целыми балками, которые так и не убрали. Мы доходим до середины. Триумфальной середины, где мы найдём свой выход.

Я глубоко вдыхаю и понимаю голову – небо стало темнее, а светлые прорехи выглядели угрожающе. Облака пузырились. Уже стали тучами.

Я никогда не узнаю, пойдёт ли дождь или всё-таки пронесёт.

Я смотрю на Гришу. Он расстёгивает куртку и лезет под мышку. Достаёт маленький пистолет. Чёрный, как игрушечный. Но я знаю, он не игрушечный. Улыбаюсь. Будь он игрушечным, нас бы здесь не было.

Гриша поднимает глаза на меня. Моя улыбка схватывается. Она уже неестественная. Неискренняя. Не знаю почему, мне же Гриша… нравится. Нравится, как человек. Хватаю себя за руку. Может быть, дело в отсутствии у меня готовности, или наоборот, в примирении с тем, как всё произойдёт. Для меня это привычное дело. Плавали, знаем, как говорится. Только это не успокаивает. Сердце бьёт в ушах, громко и отчётливо. Давлю улыбку, роняю взгляд в бетон.

— Боишься? — уточняет Гриша.

Ему до этого не должно быть дела.

Пинаю камешек мыском. Он отскакивает вправо.

— Не знаю, — отвечаю, — это всё так… странно. Нереально. Как во сне, — я всё-таки смотрю на него, наверное, он не понимает, для него это – привычное дело, — я знаю, что это всё, но… ощущение, будто это будет продолжаться. Из раза в раз. И я не знаю, как из этого выйти.

— Думаешь, останешься в живых?

Я смеюсь. Тихонько, прикрывая рот рукой.

— Нет. Конечно, нет. — Теперь я улыбаюсь от души. — Ладно, хватит отступлений, — я раскидываю руки, хотя такие позёрские жесты никогда не были моими – мне бы хотелось, чтобы они мне принадлежали, но это было непозволительно, — стреляй. — Гриша направляет на меня пистолет. Снимает с предохранителя. — Только в голову. Чтобы наверняка.

— Так и собирался, — железно.

Я смотрю на него, а потом фокусируюсь на фоне. На этих прекрасных, фантастических облаках. Хорошо, что сегодня такая погода.

Я закрываю глаза и слышу выстрел.

В ушах рёв мотора, ветер бешено трепыхает лёгкую одежду. Единственное, о чём я жалею, – это лёгкая одежда. Холод портит момент. Гриша гонит всё так же под сто пятьдесят километров в час. Может быть. Я открываю глаза, а передо мной его спина и, кажется, бесконечная дорога, которая никогда не закончится, которая не приведёт нас в полуразобранный лагерь, которая не будет одинаково гладкой на всех своих промежутках.

Я прижимаюсь к Гришиной спине. Шлем всё так же мешает. Сначала мне казалось, что это такая жизнь после смерти – замечательный, единственный в своём роде момент, но потом оказывалось, что мы приезжаем к конечной точке и Гриша снова стреляет, и так из раза в раз. Нескончаемое количество раз. Я не знаю, в моих ли силах это исправить, но ничего менять не хочу. Меня всё устраивает и так. И Гришу тоже устраивает. Я трусь шлемом.

Облака на горизонте такие же серые и синие, а трава – жёлтая и ломкая. Вид не меняется, пункт назначения тоже, цель – прежняя, и мы такие, какими были, когда сели на мотоцикл утром и двинулись вперёд. Ничего не изменилось и меняться не будет, всё повторяется вновь и вновь.

Я закрываю глаза, на них ложится тёплое покрывало. Хочется поспать. Гриша будто чувствует это и дёргает плечом. Показывая, что я не сплю, я крепче сжимаю свои руки. Успокаиваю его. Ни он, ни я не хотим, чтобы смерть пришла от такой глупости как сон. Я тихонько смеюсь, себе под нос. Это было бы уморительно.

Мы доезжаем, встаём с байка и идём к обозначенному месту. Его выбрал Гриша. Мне было без разницы где, важно только как – быстро и безболезненно. Пистолет – это лучший способ покончить с собой, а в моём случае – ещё и чужими руками.

На мне нет никакой ответственности, она вся взвалена на Гришу. Я не стыжусь этого, ведь если бы Гриша не мог, он бы её не брал. Он бы отказался. Такой он человек. Человек, которому я завидую. Банально и тривиально. По сравнению с ним мне не хватает уверенности в себе, я не могу себе улыбаться в зеркале, я не могу воспринимать себя без одежды, я часто корюсь и ругаю себя. Может, Гриша делает то же самое, но мне-то это неизвестно, а значит, я могу придумать себе что угодно. Я знаю, у всех есть демоны, изъяны, но я предпочитаю не снимать розовые очки, ведь с ними я могу продолжать пинать себя и делать вид, что мой случай – один единственный. Хотя очки эти фальшивые и едва ли розовые – напыление плохое.

Гриша поднимает пистолет. Я смотрю в чернеющее дуло. Оно смотрит мне точно в лоб.

Ненавижу думать.

Раздаётся грохот, а за ним привычная уху мелодия дороги. Гриша рядом, мы на байке, всё вибрирует. Я возвращаюсь, а мысли никуда не уходят, зато приходит раздражение. Любой, кто узнает мои мысли, посчитает, что я загоняюсь из-за фигни, что мне нужно перестать грустить, надо взять свою жизнь в руки, и я так считаю, знаю, как надо сделать, но – я вжимаюсь в Гришину спину – не могу. Просто не могу.

Будь это в моих силах, всё уже было бы исправлено. Всё было бы хорошо, но так быть не может.

Мне приятно, что Гриша не спрашивает о проблемах, о моём решении, не лезет с чёртовым «почему?», просто не суётся туда, куда не надо. Скорее всего, дело лишь в том, что ему нет дела, и это правильный подход. Моя признательность.

— Ты нервничаешь? — спрашивает Гриша, когда снимает шлем.

— Нет. — Я самостоятельно снимаю свой, навык уже есть. — А что? Так кажется?

Я смотрю в его глаза – с твёрдым взглядом, чуть нахмуренными густыми бровями. Кажется, только сейчас отмечаю прорезавшуюся тёмную щетину. Она всегда была? Надо же… сколько прошло, а я ни сном ни духом.

— Я думал, мне дышать будет нечем, — отвечает спокойно и вешает шлем на руль. Достаёт пистолет и взвешивает его в руке.

За то время, что мы едем, есть возможность обдумать всю жизнь, потому что заняться больше нечем. Сначала хотелось рассматривать пейзажи, но они мало отличались друг от друга, мысли навязывались сами, как бы ни хотелось от них отмахнуться. Сначала их совсем немного, они лишь состоят в том «а почему?..», а потом… когда приходит ответ, от них хочется спрятаться. Я всё понимаю, и это… болезненно. Это возвращение к жизни, к тому, что «надо сделать так». Я знаю, как надо, у меня есть мозги, я тоже умею думать, но… но если бы это было так просто, всё уже было бы сделано.

Пешая прогулка, пара заключительных слов и выстрел.

Я снова сжимаю Гришу. Ему опять будет тяжело дышать. Я поджимаю губы, чувствую, что сейчас расплачусь. От собственной беспомощности, слабости… никчёмности. Я не как Гриша, я не могу преуспеть ни в чём, у меня ничего нет, за мной… за мной тоже никого нет, а у Гриши, я знаю, есть – поддерживающие родители, позволяющие ему дорогостоящий игрушки, друзья, знакомые, с ними он всегда улыбается, веселится, шутит, он может это делать, а я… я тяжёлый человек, мне кто угодно не подойдёт, я не могу так просто подпускать к себе людей, я во всех сомневаюсь, я не могу доверять просто так, мне нужно долгое и плотное общение, я не могу говорить только для того, чтобы потрещать языком, а большинство людей такие – им неважно о чём говорить, главное – двигать мышцей, а слушать… слушать удел избранных. Я хочу, чтобы меня слушали, но мне ещё не доводилось встречать таких людей. Все хотели говорить о себе – а меня такое не устраивает. Я понимаю, что для общения важно, чтобы говорили двое, но в паре со мной мне всегда навязывается роль слушателя.

Мне это отвратительно. Я не хочу больше ничего принимать – ни свой осуждающий взгляд, ни свои грузные мысли, ни болтовню людей, ни ожидания родителей, я хочу всё отдать – свои страхи, сожаления… ненависть, злобу. Но они лишь коптятся внутри и отравляют меня. Поэтому пистолет – это лучший вариант.

Кто-то наверняка скажет, что я недостаточно стараюсь, быстро опускаю руки, что есть «настоящий» выход, но у меня, кажется, нет больше сил.

Синие облака обволакивают. Почти что нападают. Ещё немного и они обвалятся на байк вместе с нами.

Когда Гриша снимает шлем, он выглядит загруженным, будто всю дорогу слышал мои мысли. Мне это кажется невозможным, несмотря на то что я вновь и вновь открываю глаза на дороге, после того как меня застрелили.

— Ты как? — интересуюсь.

Гриша смотрит на меня. Его серые глаза будто потемнели. Он не говорит. Не даёт мне ответ, смотрит и молчит. Потом мотает головой и встаёт с байка. Перед тем, как поднять пистолет, он встряхивает руку. Этого… кажется, тоже не было. Или этого я не помню?

Мысли обрываются и возвращаются тогда, когда я делаю вдох. И снова на сиденье мотоцикла, и снова в шлеме, который только мешает, и снова под серо-синим небом. Я уже ничего не запоминаю или это закономерно, что поведение Гриши меняется вместе с моим? Я тоже не веду себя так, как это было в предыдущие разы, почему же он должен? Как там… эффект бабочки? Наверное, он. Наверное…

Но чтобы Гриша да из-за меня менялся… Я ослабляю хватку, на секунду задумываюсь, как разжимаю руки, отталкиваюсь от байка и падаю на дорогу, и здорово бьюсь головой о землю. Сама мысль о том, что это из-за меня, кажется катастрофичной. Почему же? Что меняется?

Да ничего. Ничего… да?

Мы останавливаемся. Я встаю на ноги: почему-то они ватные, а сердце в груди с надломом дрожит. Пальцы на руках дрожат.

Это абсолютно ничего не меняет.

Я смотрю на Гришу, непозволительно для себя цепляюсь взглядом, будто хочу вцепиться клыками в него, а у него лицо – с ужасным отпечатком сомнения. Почему это Гриша такой? Волнуется? После стольких раз начал сомневаться? Именно сейчас? Что-то не вяжется, я же ничего такого… Странно, это странно.

Вдвоём ползём до центра. Гриша волочит ноги, почти что не отрывая их от бетона. Я иду мелкими шажками за ним. Боюсь того, что должно произойти. Не убийства и не смерти, а того, что Гриша скажет, как поведёт себя.

Я встаю на место, которое, кажется, обозначено жирным, красным крестом. Гриша отходит на пять шагов. Не разворачивается. Не достаёт пистолет. Вот что странно – пистолет так и не объявился на сцене. Я сглатываю, напряжение нарастает, молчание подавляет, дует ветер, вдалеке шуршат деревья.

Гриша разворачивается ко мне, расстёгивает куртку и лезет под мышку. Достаёт пистолет. Без слов. Наставляет на меня. Но на меня он не смотрит. Его руки не держатся ровно, их шатает в стороны, он даже не пытается прицелиться. Почему-то.

Я вижу, как он выдыхает, как резко поднимаются и опускаются его плечи. Брови хмурятся, а потом он смотрит на меня. Я не узнаю его лица. Не понимаю, почему оно выражает нежелание – сопротивление, чего он опасается? Чего боится? Боится, что поймают за убийство? Но раньше не боялся. Раньше его это не волновало, так что же его волнует сейчас? Почему он выглядит не так, как обычно выглядит Гриша Кравцов?

Пистолет ходит ходуном, я не понимаю, что происходит. Он не может зафиксироваться на моей голове – не может взять меня на мушку. Не может… убить меня.

Гриша опускает пистолет и взгляд, сжимает губы.

— Что… с тобой? — задаю такой закономерный вопрос, а голос свой не признаю – он сквозит страхом и опасением. Что сегодня я не умру.

— Я… Тань, я так не могу, — отвечает.

— То есть? Что не можешь? Раньше же… — Прикусываю язык. Он не знает, что было раньше… откуда бы ему знать?

И приходит понимание.

Такого же не может быть, верно?

— Раньше мог, а сейчас не могу, — заканчивает за меня. — Это продолжалось слишком долго.

— И сколько?.. Когда ты?.. — Я не знаю, о чём спросить в первую очередь.

— С самого начала, — говорит он, а я стискиваю зубы.

С самого начала? Как я? Сколько раз это произошло? И он ни разу – ни разу не показал, что он знает, что происходит.

— И чего… вдруг сейчас решил об этом сказать? — Я скрещиваю руки и отвожу взгляд в сторону – в поросшую чащу берёз.

— Сама же не говорила.

— А ты ждал? Что скажу? Мне это не надо.

— Так уж не надо? — Я всё равно смотрю на него и вижу, как он убирает пистолет. — Поэтому ты так волнуешься каждый раз?

— А что, мне спокойной надо быть, когда меня застреливают?

— Откуда я знаю? — вздыхает он.

— Вот и я не знаю, — бурчу. — И теперь ты отказываешься это делать?

— Да.

— В смысле?

— В прямом, ты всё поняла.

Я проталкиваю руки глубже.

— И что мне делать?

— Что хочешь, то и делай.

Вот уж услужил. Я снова стискиваю зубы.

— Скажешь хоть… почему?

— А что говорить? — отмахивается он и делает шаг ко мне – не ко мне, в сторону байка. Проходит мимо меня и берёт за плечо, тянет за собой. Я запинаюсь, он хватает больно, но удерживает. — Достало меня это. Почему я должен делать то, что ни к чему не приводит?

— А вдруг… — Я плетусь за ним, он не отпускает. — Получится? Хоть в этот раз?

— А ты не поняла, что не получится? Что это такой непрозрачный намёк вселенной, что твоя смерть – не выход?

Я поняла. Поняла, но не хотела признавать. И сейчас не хочу. Не хочу… брать ответственность, что-то решать и что-то делать.

— Ты отвезёшь меня обратно? — спрашиваю.

Если я не умру сегодня, то в чём тогда смысл? Я не хочу возвращаться, не хочу, чтобы всё было впустую… Смотрю на Гришу. Он непоколебим. Кидаю взгляд на его руку. Если постараюсь, смогу утянуть пистолет и застрелиться самостоятельно. Гриша крепче сжимает пальцы, я зажмуриваю глаза.

— Ты полегче. С дамой-то.

— Будто ты себя дамой считаешь, — огрызается.

— Ты тон выбирай. — Я злюсь.

Он поворачивает голову ко мне. Смотрит точно в глаза. Так в меня должен был смотреть пистолет.

— То есть ты можешь всё-таки быть такой?

— Какой? — Я торможу, Гриша тоже, встряхиваю рукой и без сопротивления вырываюсь.

Этого я не понимаю ещё больше.

— Мне тебе объяснять надо? — Будто бы он тоже злится.

— Да, надо, я ни хрена не понимаю. Почему ты передумал? Что изменилось? Ничего же не менялось, всё было то же самое, одно и то же, а сейчас ты говоришь, что не можешь? Почему ты сливаешься? Оставить меня хочешь? Сам же согласился!

Я чувствую, как напирает отчаяние. Если он оставит меня сейчас, если бросит попытки, то… что будет со мной? Я не могу. Я не готова. Я никогда не буду готова. Хочу, чтобы он схватил меня обратно, чтобы тащил за собой, чтобы достал пистолет в конце концов и пристрелил меня, как делал все сотые разы до этого.

— Я, по-твоему, ни о чём не думал? — спрашивает он. — Сначала я, действительно, не думал, но потом, когда это начало повторяться, когда я думал, что мне лишь показалось, я продолжил, а потом понял, что это всё не просто так, что надо делать что-то по-другому, но я… думал, вдруг в этот раз будет по-другому, а потом… я начал думать, что на неё взбрело, зачем ей это. Забитая девчонка нашла для себя лучший выход…

От «забитой» сердце рвёт. Вот какая я со стороны. Вместе с этим я ощущаю стыд. Гриша это видел. Он всё понимал.

— Просто, — он закидывает руку – я вздрагиваю от резкого движения – и чешет затылок, — сколько ещё раз мне нужно нажать на курок, чтобы… ты умерла? Почему я должен делать это так долго? Почему это вообще должен быть я? — Он перехотел брать ответственность, потому что это всё затянулось. Это плохо. Кто тогда возьмёт её? Нас всего лишь двое, так что ответ очевиден.

Я протягиваю руку.

— Дай… пистолет, я сама.

— Ты не можешь сама.

— Откуда ты знаешь?

— Тогда бы с самого начала сама это сделала.

— Ты же сам сказал, что с самого начала прошла целая вечность, всё могло поменяться.

Он сказал не это, но это подразумевал.

Я смотрю на него. Леплю на своём лице требовательность и уверенность. Они плавятся как пластилин.

Гриша думает несколько секунд, потом достаёт пистолет. Сам вкладывает его в мою руку. На удивление увесистый.

— Попробуй, — говорит без предостережений, — но – если ты выживешь, если всё снова повторится, мы вернёмся обратно.

— И смысл?

— Мне откуда знать? Просто я не буду этого делать, понятно?

Понятно.

Я сжимаю сталь пальцами. Повторяю уже привычное движение за Гришей – снимаю с предохранителя, получается не сразу. Руки трясутся. Сердце начинает отчётливо биться, дыхание неравномерное – то слишком глубокое, то поверхностное. Я крепче стискиваю пистолет и поднимаю его. Смотрю на Гришу, а он спокойно наблюдает за мной. Делаю это, будто бы ему назло – приставляю дуло к виску. Потом сдвигаю его к уху. Чтобы точно застрелиться – чтобы не выжить глупым образом и не остаться калекой. Опускаю палец на спусковой крючок и не свожу взгляда с Гриши, а он всё наблюдает. Кажется, он никогда так пристально за мной не следил, никогда не замечал, никогда не думал обо мне… А вот сейчас, всё это время он думал. Задумался.

Я свожу брови, поджимаю губы. На глазах слёзы. Я выгляжу сейчас как маленькая девочка, которой не купили красивую куклу, и она изо всех сил держится, чтобы не разреветься прямо в магазине, потому что мать такого не потерпит. Но передо мной не мать, и я не в магазине, я открываю рот, а с глаз при очередном моргании капает. Стекает по щекам, а Гриша всё видит. Его лицо будто бы упрощается, он протягивает ко мне руку, я отхожу на шаг, сильнее хватаюсь за пистолет. Делаю вид, будто, если он подойдёт, я точно – точно-преточно выстрелю в себя, и… да, наверное, так и будет, мы всё начнём сначала и поедем обратно.

Гриша кладёт свою руку на мою, опускает её и распутывает мои пальцы. Забирает пистолет обратно себе, а я стою, как дура, и хнычу. И сама не понимаю от чего: от того, что не смогла бы, от того, что Гриша начал думать обо мне, от того, что… я сама всё понимаю?

Нужно жить дальше, так говорят. Ещё говорят, что время лечит. Ходит по миру такой миф, но это неправда. Лечит, только если вокруг тебя нужные люди, а вокруг меня таких людей нет. Я всё-таки не удерживаюсь и начинаю вытирать руками слёзы с лица. Мать говорила так не делать, не тереть кожу, взять платок, била по рукам, чтобы я прекратила, а я заходилась только сильнее, ещё она говорила не орать, не кричать, когда тебе плохо, говорила держать рот на замке, не выносить сор из избы. Всё она говорила, а я слушала и впитывала, не всегда хотела, но она давила силой. А сейчас воздух еле-еле выходит из меня, я не могу спокойно дышать и, когда я открываю рот, я понимаю, что хочу закричать, но не могу. Ничего не могу выдавить из себя, ни одного проклятого слова, ругательства или мата.

— Поедем дальше, — неожиданно говорит Гриша.

Я смотрю на него своими зарёванными глазами. Рёва-корова…

— З-зачем? — Я заикаюсь.

— Голову проветрить.

Я замечаю, что он смотрит не на меня, а на небо.

— А-а й-й-если дождь?..

— Дождь – нестрашно, — я чувствую в его голосе лёгкость, — дождь – это вообще ни о чём.

Я хлюпаю носом. Снова тру лицо. Разгибаюсь. Не заметила, как ссутулилась. Мать говорила так не делать. Она вообще много чего говорила.

— Мне… будет холодно, — говорю и опускаю глаза в бетон, пинаю камушек под ногами.

— Тогда заедем в какое-нибудь кафе.

— Ни одного по пути не видела.

— Но, что дальше, ты же не видела.

— Зная наш убогий город… ничего вокруг не будет… не знаю, сколько, — снова шмыгаю и пожимаю плечами, — но долго не будет.

— Вот и посмотрим, — Гриша делает шаг в сторону байка. Потом второй, третий, идёт свободно и спокойно, а я остаюсь на месте.

И что изменится? Что будет дальше? Зачем мне это? Мне это не нужно, честно говоря. Я просто хочу умереть. Просто хочу выключить эту долгосрочную передачу под названием «жизнь». Просто… только это совсем непросто.

Я поднимаю глаза. Синие тучи сгущаются. Я вспоминаю поля жёлтой, засохшей травы, уже родной рёв мотора, каждое колебание под колёсами и в сидении, холод от ветра и Гришину спину. Почему-то глаза оказываются предельно сухими, хотя я только что пролила целое море слёз. Море – это громко, так, прудик, но пролила же. Впервые за долгое время.

— Ты идёшь? — кричит издалека Гриша. Он уже дошёл до мотоцикла.

Куда же я денусь? Оставаться здесь одной и умирать от голода я не хочу. Это будет долгая и мучительная смерть, а я такой не хочу.

Делаю шаг к Грише, один, второй, третий. Идти совсем нелегко, тяжело. Я тру глаза. Мать бы за это прибила. Я снова шмыгаю носом. А Гриша ничего не говорит.

Я дохожу до него, он протягивает мне шлем. Я сама надеваю – уже давно разобралась как. Закрепляю. Гриша садится, снимает с подножки. Я сажусь позади и обнимаю его. Не хватаю, не сжимаю, а обнимаю и прижимаюсь к нему. Даже если для него это ничего не значит, это многое значит для меня.

Значит, можно жить хотя бы ради этого. Перед тем, как байк взревёт, я спрашиваю, поднимая забрало шлема:

— А ты потом… ещё покатаешь меня?

— Честно, — кричит он, — я уже накатался до конца жизни!

— А потом-то можно! — кричу в ответ.

— Ну потом-то конечно!

Это не решит проблем. Это не изменит меня. Возможно, потом я снова попрошу его убить меня, и мы начнём этот круг сначала. Я прижимаюсь к Гришиной спине. Кажется, даже чувствую температуру его тела – или мне всё это кажется от эйфории. Лёгкое краткосрочное окрыление, после которого снова прибьёт к земле, и я вернусь к тому, с чего всё началось.

Мы выезжаем. Пейзаж прежний, только у горизонта лучи солнца прорезают густые тучи.

Похоже, это и значит, жить от момента до момента.

Наваливается усталость и мне хочется закрыть глаза, чтобы немного поспать, но Гриша дёргает плечом и приводит в чувство. Я хлопаю его по животу и улыбаюсь. Сейчас я в состоянии это сделать. Буду ли в состоянии потом? Хороший вопрос. Может быть, смогу.

+3
15:09
428
Как там… эффект бабочки?

Причем здесь «эффект бабочки»?
Или автор не знает, что означает «эффект бабочки» или заведомо напускает туман?
Так тумана уже столько, что уже несколько раз порываюсь прервать чтение, чтобы написать разгромный комментарий.

День сурка.
Что нового в этом сюжете?
Да ничего. Одна оскомина.

Не впечатлило.
Нудно, скучно, и довольно предсказуемо.
17:07
День сурка какой-то.
Почему она хочет умереть, я так и не поняла. Из-за того, что мать не давала ей истерить на людях?
Загрузка...
Владимир Чернявский

Достойные внимания