Сердце вечности

Ночевать решили в гостинице. Бывшей гостинице, ясное дело — по соседству с бывшим горисполкомом и бывшей библиотекой. Ни мебели, ни фурнитуры; даже целых полов в здании практически не осталось. Но всё спокойнее, когда вокруг кирпичные стены, а не заброшенный парк, через который пришлось пробираться последние полчаса.

Борис в очередной раз впечатлил доскональным знанием маршрута: попетляв по коридорам, вывел к почти нетронутой двери. За дверью обнаружился шикарно для местных условий обставленный номер. В углу стояла «буржуйка» с дымоходом, выведенным в заложенное кирпичами окно, по соседству пылилась горка дров, а напротив — стопка матрасов. Пара объёмистых канистр с водой пряталась в шкафу. Для убедительности поводив вокруг всего этого богатства «гейгером», проводник скомандовал привал. Уговаривать не пришлось — парни тут же разобрали матрасы и повалились на них мешками, девчонки же первым делом потребовали свет и умыться. Борис пожал плечами, но предупредил, что вода строго по норме.

— И да, выше третьего не ходить. До третьего этажа мы укрыты соседними зданиями — ветровая тень. Я бы и на третий соваться не рекомендовал. И вообще, кой чёрт вас понёс именно на двадцать шестое?

Вика, изучавшая кадры с камеры, серьёзно и строго ответствовала:

— Я делаю фотопроект о самой масштабной антропогенной катастрофе в Европе. Если бы правительство не пыталось скрыть…

Глеб, заметив, что их гид насупился и повёл желваками, решил разрядить обстановку:

— А я просто так. По приколу! Припять, зона, саркофаг, вот это вот всё… Круто же! — его поддержало одобрительное ворчание мужской части группы. Вика хмыкнула и вернулась к фотографиям.

— Р-р-романтики, — сплюнул Борис. — Начитаются, наиграются, потом едут. Так, насчёт третьего этажа все запомнили? Да и вообще, не шарьтесь тут. День завтра будет… Нехороший.

— Это ужасная дата, приведшая к гибели сотен людей, невинных жертв халатности и трусости… — тут же встрепенулась Вика. Борис снова сплюнул и вышел, прикрыв дверь. Постоял, послушал бубнёж ораторши и ехидные подколки остальной компании. Закурил.

Номер напротив лишился своей двери ещё лет пятнадцать назад. Проводник подошёл к беспомощно раззявленному оконному проёму, облокотился на пыльные кирпичи, подымил в закат. Голоса молодёжи потихоньку стихали. Всё-таки весь день на ногах — это вам не в бложике строчить про плохое правительство. Это, робяты, вообще не вам судить, что тогда случилось. Вы сердцем не болели, когда посыпалось всё. И видать-то ничего не видали, так, картинки в учебнике. А кто те учебники пишет? Тьфу…

«А зачем ты сам, Борис, по зоне шаришься? Что найти хочешь? Или, может, бежишь от чего-то? От кого-то?» Мысль опасно близко подкралась к границе между вопросом и ответом, и её пришлось пресечь. Не время. Не место.

Закончилась одна сигарета, вторая дотлела до фильтра. Борис вернулся в ухоронку и с интересом обнаружил, что кое-кто ещё не спит.

— Ну ты и нашёл время. Да и место… И ведь не поленился, тащил на себе всю дорогу!

— Ага! — довольно осклабился Глеб. — Это же мечта: сыграть в игру про Припять посреди Припяти! Да ещё в ночь на двадцать шестое апреля! Только долго не получится — батарейка скоро сядет. Сейчас скриншот с геотегом сделаю и…

Договорить геймеру-энтузиасту не дали. Откуда-то сверху, пронизывая остывающий ночной воздух, донёсся тонкий, требовательный, жуткий в местных декорациях детский плач.

Ноутбук шлёпнулся в пыль и обиженно завыл кулером. Глеб, прижимаясь к стене, лихорадочно пытался добыть из рюкзака фонарик и вращал глазами, как Бармалей. Остальные тоже повскакивали и начали гомонить. Борис почувствовал, как ёкнуло за грудиной.

— Это что? Что это? Скажите мне, что это такое? — визжала растерявшая весь свой пафос Вика.

Её подруга, молчавшая всю дорогу — наверное, потому Борис и не запомнил имени, — обнимала девушку и что-то пыталась ей втолковать. Парни поглядывали на гида и хорохорились. Плач не умолкал.

— Ша, — не выдержал проводник. — Умолкли все. Нечего панику наводить!

По правде говоря, слово «паника» звучало вполне подходяще, но Борис загнал её поглубже, мысленно прихлопнул крышкой и уселся сверху.

— Запомните! Мутантов — не существует. Аномалий — не существует. Всей вашей чепухи из дурацких книжек и не менее дурацких игр — не бывает! Это какая-то птица, или ветер в кирпичах заплутал, или ржавая балка просела... Короче! Если начать суетиться, то в темноте можно переломать себе руки и ноги. И хорошо, если не шею. Тихо всем! — рявкнул он наконец.

Молодёжь примолкла. Ночной плакальщик на удивление тоже. Не до конца, но упрямые рыдания перешли в полные безнадёги всхлипывания. Бориса не покидало ощущение, что ребёнку нет и четырёх лет. Три года от силы.

— Ве-ве-ветер так не завывает, — промямлил один из парней. — Я бывал в Крыму, в горах. Там такой ветрюга, ух… А всё одно, не бывает такого вот!

— Ещё раз говорю: а ну цыц! — ругнулся Борис. — Схожу, посмотрю. Шумят прямо над нами.

— Но вы же сами сказали, мол, не надо на третий ходить! А третий как раз следующий этаж! — опять завращал глазами Глеб. Борис показал ему «гейгер».

— Я быстро. Сидеть здесь, не шебуршиться, панику не наводить, страшилки не рассказывать! Мне за ваши синяки потом отвечать удовольствия мало.

Вика неожиданно вцепилась в рукав проводника.

— Я с вами пойду! Вот хоть убейте! Мне так спокойнее будет! А если там нет ничего — так я на видео запишу, это дополнительным материалом пойдёт! — девушка добыла из торбы внешний микрофон и прицепила к камере. Борис озадачился:

— Темно же!

Из недр той же сумки появилась лампа постоянного света. Глеб, до этого шумно сопевший, вдруг собрался с духом и заявил:

— Я тоже пойду! Ну нафиг… Я пока сам не увижу — не засну!

Борис выругался снова. Остальные притихли и сели обратно, но эти двое с ожиданием смотрели на своего гида. В конце концов, проводник понял, что если начнёт настаивать — туристы почувствуют, что он сам перепуган до смерти. Поэтому он пожал плечами:

— Ну, если кому-то ног не жалко… Пошли, что ли. Чем быстрее разберёмся — тем быстрее все лягут. Надо выспаться, день завтра длинный.

Всхлипывание снова сменилось плачем, когда они дошли до лестницы. Только на этот раз плач звучал как-то обречённо. И устало. Будто плачущий уже почти выдохся, но всё ещё надеется кого-то разжалобить. Вика водила по сторонам объективом и периодически комментировала происходящее вполголоса. Глеб молчал, за что Борис был ему благодарен. Вообще парень неплохой. С ветром в голове, но это пройдёт. Главное — сердце на месте. Сам таким начинал когда-то. Поводить его подольше, поднатаскать — и получится неплохой проводник. Вполне можно будет гордиться преемником.

На третьем этаже уже слегка сквозило. Борис послюнявил палец, поднял его в воздух и многозначительно показал на него лучом фонарика. Глеб проделал то же самое, нахмурился и прошептал:

— Но не до такой же степени!

Вика, заснявшая весь этот ритуал с убийственно серьёзным лицом, покрутила головой.

— Кажется, оттуда.

Борис, уняв дрожь в коленках, откашлялся и пошёл на звук. Дозиметр в руке щёлкал и поскрипывал. Собственные шаги казались ненужными, неоправданно громкими. Сердце молотило, пульс отдавался в барабанных перепонках. В голове непроизвольно всплывали тысячи слухов и баек — одна другой мрачнее, как назло. Плач не замолкал.

Внезапно Вика ойкнула. Негромко, но все резко обернулись.

— У меня камера сломалась, кажется, — неуверенно пробормотала она. — Вон, белое пятно. А должен быть дверной проём. Хотя нет, остальные нормально, тёмные. Странно…

Щелчки «гейгера» участились. Борис сделал шаг назад.

В этот момент из «неправильного» проёма выплыло что-то небольшое, тонкое, полупрозрачное, будто бы вытянутое в длину. Словно силуэт маленького человечка нарисовали тёмной акварелью, а потом непросохший рисунок попал под дождь. Удивительно, но фонари его, казалось, совершенно не освещали. Глеб подавился совершенно немужским всхлипом, Вика же замерла на месте. Плач умолк.

— Ребята, — прошипела девушка. — Это феноменально! Я не знаю, может у нас у всех коллективные галлюцинации… Но камера эту штуку ВИДИТ!

Борис отодвинулся ещё на шаг назад. Бросил взгляд на экранчик устройства. Действительно, в кадре колыхалось пятно яркой засветки — почти той же формы, что и тёмный силуэт. Глеб тоже пододвинулся, посмотрел.

— Ох, йопт! А говорили, мутантов не-е-ет… Аномалий не-е-ет… Книжки вру-у-ут… Твою мать…

От последнего слова «аномалия» дёрнулась. Всех троих словно обдало холодной волной. Стены коридора задрожали в лучах фонариков, заколебались. Перспектива сместилась, тени от кирпичей, валявшихся на полу, стали плоскими, будто вырезанными из бумаги. Борис хотел было заорать, но крик никак не мог покинуть горло. Рядом в неуклюжей позе повис Глеб — кажется, он собирался бежать, но застыл, словно муха в янтаре. Сбоку кто-то пошевелился. Приложив усилие, проводник смог скосить глаза в нужную сторону.

Как заворожённая, Вика шла навстречу медленно плывущему между стен силуэту. По мере приближения тот становился всё чётче — будто проявлялся на древней чёрно-белой фотобумаге. Борис понял, что оказался прав — тень выглядела маленьким мальчиком, не старше трёх лет, белобрысым, одетым во «взрослые» брюки и рубашечку. И очень, очень расстроенным.

— Мама? — прозвучало словно откуда-то издалека. Вика не опускала камеру — лампа продолжала заливать светом коридор, — но движения её стали деревянными, кукольными. Спина под курткой подёргивалась, словно от судорог.

— Мама… — опять потянуло холодом. «Нет, не от судорог, — понял Борис. — Это она замерзает. Мы все тут замёрзнем. Лёд дотянется до сердца, и оно само станет льдом».

Навсегда.

Мысль эта, появившись в его голове не пойми откуда, постепенно заполняла собой всё пространство, на котором обычно роились другие обитатели сознания — идеи, воспоминания, образы… Она хотела думать только себя одну. Она поглощала. Подавляла. Она угрожала разорвать изнутри. Борис ещё успел испугаться, что не сможет потерять сознание — и тогда потеряет себя. То, что составляет его личность. Составляло до сегодняшнего дня.

Потом он мог только смотреть. Смотреть и видеть, как Вика, растворяясь на глазах в этом вязком, ледяном, мертвенном воздухе, наклоняется к мальчику, садится перед ним на корточки, гладит по голове. Камера падает на пол — будто руки девушки перестают быть материальными. И так же издалека, из непостижимых для простого человека глубин и слоёв мироздания доносится её неожиданно нежный, заботливый голос:

— Сынок…

***

Что светит простому чёрному парню в Соединённых, так их растак, Штатах, особенно если его папочка всячески сочувствует «комми», принародно цитирует Мартина Лютера Кинга и даже выписывает на последние гроши People’s World? Казалось бы — полный голяк.

Школа? Ну да, задрипанная и обветшалая развалюха с одним учебником на троих и вечно пьяным директором мистером Мозли, которого шпыняют даже старшеклассники. Приличная работа? «Ви таки да делаете мне смешно», как говорит бабушка носатого Сэма Танненбаума. Колледж? Только помечтать в сладком угаре после «травки».

Впрочем, за «травку» ему уже влетало. Отец всерьёз вознамерился «сделать из обалдуя человека», и ремень гулял по заднице только так. Пересмотреть приоритеты целиком это не заставило, но с наркотой пришлось завязать. К тому же папаша подсуетился и где-то достал нормальные, не так уж сильно потрёпанные учебники по математике, химии и физике. На удивление, это дело затянуло покрепче любой «дури».

А потом случилось чудо. Прошёл слушок, будто местные «комми» собирают делегацию для поездки ажно в СССР. Что их большое начальство выделило на это средства, и даже сами «красные» провернули какой-то хитрый политический финт, дабы «дядя Сэм» не слишком бухтел. Впрочем, в стране вовсю ощущался надвигающийся кризис, да и после Вьетнама бухтеть на «комми» стало как-то несподручно.

Отец в тот день выглядел особо серьёзно и торжественно. Даже налил на полтора пальца виски, который сам практически не употреблял. Толкнул торжественную речь за дружбу народов и солидарность пролетариев. И в итоге огорошил: он не поедет. Он уже слишком стар для всего этого. И он уговорил главу партячейки, чтобы взяли сына. Чтобы простой чёрный парень наконец увидел, как должны и как могут жить нормальные люди в нормальной стране.

Признаться, стрёмно было до жути. Не так, как когда копы чуть не приняли их компашку с мешком «дури» на руках — да и давно это случилось, забылось практически за другими делами. Всё же пару ударов сердце таки пропустило. Чуть не отказался. Но отец выглядел таким счастливым… Да и даже если делить все байки про СССР на два, так на так по любому выходило, что взглянуть стоит.

Из знакомых в делегации оказался всё тот же Сэм Танненбаум. Ну да евреи народ шустрый. Кроме того, у него вроде как по ту сторону Атлантики внезапно нарисовалась родня. Передали «с оказией» длиннющее письмо и целую пачку фотографий. Их в итоге удалось отжать и полюбоваться на виды далёкой и загадочной страны.

Которой ещё только предстояло стать для него, Томаса Хартмана, новым домом.

***

Журчала вода, орало радио, профессионально-жизнерадостный голос диджея вещал об очередных событиях из мира музыки, кино и прочих излишеств. Борис снова яростно намылил голову и сунул её под струи душа. Ему надо было подумать о многом.

О том, что походам в зону — единственному, что хоть как-то поддерживало все эти годы, да и, будем честны, кормило за счёт «выпаса» туристов — конец. Кранты. Амба. О том, что родители пропавшей девушки устроили скандал, подали в суд — и Борис в глубине души был с ними полностью согласен. О том, что соседи по лестничной клетке, и прежде не особо жаловавшие «бродягу-авантюриста», перешёптываются и подозревают его во всём подряд — от похищения до каннибализма. О том, что Глеб названивал всё утро, а потом вдруг перестал. Когда Борис таки внял гласу совести и набрал парня в ответ, тот, слегка заикаясь, искренне удивлённым голосом уточнил: «П-простите, а вы к-кто?»

Думать было надо, но думать он не мог. В очередной раз смыв пену, Борис уставился в зеркало.

Иней. Вместо волос голову профессионального проводника по зоне отчуждения покрывал иней. По крайней мере, именно так выглядело это со стороны. Борис застонал и уткнулся в стекло лбом.

***

— С восемьдесят шестого — ровно тридцать пять случаев. То есть, каждый год. Всегда только женщины.

— Пардон, девушки.

— Это принципиально?

— Будемте куртуазны. Молодёжь совершенно разучилась делать прекрасным дамам комплименты.

— К делу, коллеги, к делу. Фома, продолжайте.

— Так вот, женщины. Молодые. Можно действительно сказать, девушки. Нет, девственность не является общим признаком.

— А иные, простите за цинизм, сопровождающие?

— Как правило, либо без последствий, либо стресс той или иной степени. Кто-то начинает заикаться, кто-то седеет, как наш последний свидетель… Ничего критичного.

— Господа, вы совершенно потребительски относитесь к людям. «Ничего критичного…» Не премину напомнить, что банальное же заикание может стать весьма досадной помехой в карьере того или иного рода.

— Жан-Пьер, не перебивайте. Мы ценим ваше сердечное участие в проблемах вида Homo sapiens. Несколько странный альтруизм, конечно…

— Никакого альтруизма, господа. Исключительно забота о популяции. В конце концов, надо же нам присматривать за, так сказать, «субстратом»?

— Дело ваше. Фома?

— Да, конечно. Если в группе более одной женщины — пропадает та, которая оказывается ближе к эпицентру явления. Статистики у нас мало, конечно…

— Что не может не радовать.

— Не спорю, но с чем прикажете работать?

— С фактами, коллеги, с фактами. Что по видеозаписи?

— О, это настоящая находка. Аналитики предполагают, что засветка в кадре совпадает с той, которую даёт источник радиации умеренной интенсивности. Это бьётся с показаниями проводника…

— Как бишь его… Борис, кажется? Вы стёрли ему память?

— Нет нужды. Он сам согласился с тем, что ему никто не поверит, и пообещал, что если вспомнит какие-то подробности — обязательно сообщит.

— То есть, вы предполагаете, что после разговора с вашими специалистами он мог что-либо утаить?

— Я предполагаю, что стресс, который он пережил, оказался всё же сверхъестественной природы. Мне полагается так предполагать. То, что мы ничего конкретного не обнаружили, ещё ни о чём не говорит.

— А вот это верно. Фома. Вы молодец. Мне нравится эта ваша паранойя — везде видеть происки зла, заговоры тёмных сил, шевеления древних богов…

— Прекратите паясничать, Жан-Пьер.

— Прошу простить, господин канцлер. И вы меня простите, Фома.

— Не стоит. Паранойя в моём случае — это комплимент.

— Хорошо, что вы это понимаете. Так вот, господа, знаете, что мне это всё напоминает? Вихт.

— Вихт? Вы серьёзно?

— Жан-Пьер, вихт — это миф. Это, простите, сказки для маленьких детей. Одарённых детей, конечно.

— Занятно, что вы уточнили, Фома. А вот господин канцлер воспринял мои слова всерьёз, как я погляжу.

— К сожалению, да. Это не миф. В наших архивах…

— Ох уж мне эти ваши архивы! Всё-то вы секретничаете, всё-то вы таитесь! А потом я чувствую себя идиотом, мои аналитики чувствуют себя идиотами… Прошу простить, не сдержался.

— Не стоит. Вопросами секретности занимаюсь не я. Любопытно, однако, из каких источников осведомлены вы, Жан-Пьер… Так вот, в наших архивах есть упоминания об этих существах.

— Именно «существах»? Это какой-то малоизвестный тип?

— И да, и нет. Источники расходятся во мнениях, но если провести перекрёстное сличение данных, картина вырисовывается следующая: вихт — это бывший одарённый ребёнок, который застрял в межреальности помимо своей воли.

— Можно подумать, ребёнок полез бы туда добровольно…

— Случалось и такое. Что ещё имеется сказать по вихтам: обычно они, как все беспокойные духи, не проявляются на нашем плане. Но в день своей… смерти они могут, по малоизученным пока причинам, подниматься и выше. Как правило, вихт ищет того, с кем был эмоционально связан до утраты телесности. Как вы понимаете, эти поиски плодотворными назвать затруднительно. Но вихту как-то удаётся так искривить ветви Древа Миров, что в нужное время в нужном месте оказывается тот, кто как бы заменяет ему искомого человека. Или же одарённого.

— Тот. Я бы даже сказал, der Tod.

— Жан-Пьер, ваш мрачный юмор понятен, но неуместен. Вопрос в следующем: что нам делать с этим… вихтом?

— Вы бы ещё спросили: что нам делать со всем Чернобылем. Жуткое местечко… Вы пробовали ходить по межреальности в тех краях?

— У меня есть подробный материал по Чернобыльской аномалии. Как известно, ядерный взрыв выжигает тонкие планы на всех доступных нам направлениях. Кстати, господин канцлер, сколько всего направлений, не скажете?

— Это закрытая информация. Вы готовы принять сигил клятвы?

— Я готов обсудить это позже. Так вот, взрыв на ЧАЭС не являлся, по сути своей, ядерным. Скорее, можно считать его тепловым — с разрушением реактора и широким разлётом продуктов полураспада по местности…

— Это всем известно. Переходите к сути.

— Суть в следующем. Как удалось установить, высокий радиационный фон размывает, истончает границы между векторами планов. Если проводить аналогии из физики, то похоже на тепловую деградацию p-n-перехода в легированном полупроводнике.

— Браво. Физик среди наших. Вы где учились, Фома?

— Не поверите, в институте. Это важно?

— Отнюдь, просто любопытствую. Так что там с границами?

— А вы упоминали, что пробовали входить в межреальность в зоне отчуждения. Расскажете?

— А и расскажу. Сначала возникает ощущение лёгкости. Непринуждённости. Первый шаг — как прыжок. Второй — без малейшего усилия. Третий… дальше третьего я не пошёл. Вовремя заметил, что моя обычная защита словно бы совершенно не действует. Что сила утекает, будто вода, спущенная из клозета. Пардон за аналогии… не из физики.

— Об этом я и говорю. Границы, барьеры, защитные формулы — они ослабевают. Щит, поднятый в реальном мире из стандартного энергоисточника, продержался полчаса. Паразитных сущностей нет в радиусе пятидесяти километров от «сердца» зоны. Я видел кабана, который появился словно из ниоткуда — бедное животное имело крайне ошарашенный вид и выглядело истощённым; характерная гипогликемия.

— То есть, вы и сами ходили туда?

— Конечно, ходил. В девяностых. Не дошёл, правда… По понятным причинам.

— Как это мы с вами разминулись…

— Коллеги, коллеги, к делу. Я пока не услышал никаких конкретных предложений.

— А случались прецеденты взаимодействия наших структур с вихтами?

— Учитывая, что большинство одарённых полагает само существование вихтов мифом… Впрочем, я знаю одну легенду.

— Мы вас внимательно слушаем, Жан-Пьер.

— Как вы уже упоминали, вихт возникает, когда ребёнка оставляют в межреальности помимо его воли. Но при этом пойти туда чадо должно без принуждения — по собственному желанию. Это должен быть достаточно сильный — в перспективе — одарённый, но и не слишком развитый. Слабый растворится навсегда, сильный выкарабкается сам. И ещё деталь: вихт прекрасно помнит, кто оставил его одного в царстве теней. Кстати, во времена моей молодости бытовало — и имело популярность! — мнение, что такое вот «закаливание» способно усилить сродство одарённого дитя к, собственно, тонким планам. То есть повысить его «потолок», сделать в перспективе более могущественным. Или убить. И вот тогда-то и появляется вихт…

— Сколько вам столетий, Жан-Пьер?

— А так ли это важно, дражайший Фома? Но я не закончил. Чтобы вихт «упокоился», нужно привести к месту его проявления того, кто виновен. Или того, кого он любил. Иногда это один и тот же человек, увы…

— Если это человек, то я не уверен, что он до сих пор жив. Припять, знаете ли…

— Знаю. Но человек бы и не стал экспериментировать в нашей сфере. На моей памяти так поступали только одарённые. Амбициозные, целеустремлённые, уверенные в своей правоте. Чаще всего альтруисты, паладины своего дела, верящие в лучшее в людях...

— Слушайте, что вы себе позволяете…

— Спокойствие, Фома. Только спокойствие. Жан-Пьер, вы уверены в своих словах?

— Я не имел в виду оскорбить присутствующих здесь, клянусь честью. Это всего лишь факты.

— «Это есть факт, мсье Дюк…»

— О чём вы?

— Так, вспомнилось. Ну что же, как я понимаю, нам нужно найти этого горе-экспериментатора.

— И вы думаете, он добровольно пойдёт на сотрудничество?

— А при чём тут добрая воля?

— Да, действительно… Ну что ж, мои аналитики попробуют найти данные по гостинице и её посетителям.

— А я пособираю слухи.

— Утверждаю. Всем быть на связи. Кстати, Фома, вы поработали с родителями девушки?

— Конечно. Теперь они считают, что дочка ездила в Припять одна, сама по себе. Остальные участники группы её забыли. Память оставили только проводнику. Кажется, он даже удивился — его перестали обвинять во всех смертных грехах. И к слову о проводнике…

— Что-то не так?

— Он потенциально одарённый. Слабый, но всё же... Я не стал ничего предпринимать и уведомил начальство.

— Быстро это у вас. Подошвы на бегу режете.

— Нам есть у кого учиться, дражайший Жан-Пьер.

— К делу, коллеги, к делу.

***

— Эй, Томми, мы вечером на танцы, ты идёшь?

Томас, не оборачиваясь, отмахнулся:

— Не, давайте без меня. И Сэм, как человека прошу — не нажрись опять, а?

Танненбаум гоготнул:

— Танцы без водки — деньги на ветер! К тому же, к местным девочкам тяжело подкатывать на трезвую голову: уж больно они гордые да неулыбчивые.

Что верно, то верно. Первое время Томас и сам поражался, какие все вокруг мрачные — хотя, казалось бы, с чего? Уже потом, пообщавшись и пообтёршись, он осознал: здесь просто не видят смысла улыбаться всем подряд и напоказ. Если ты друг, если ты свой — тебе с удовольствием расскажут анекдот, позубоскалят, хлопнут по плечу, одолжат денег без возврата… На этой холодной земле, понял Томас, улыбаются внутри. Искренне и от всего сердца. Чтобы это проявилось снаружи, нужно доверие.

Остаться его подбил всё тот же Танненбаум. Якобы ему родственники из Ленинграда предложили поступить — бесплатно! — в один из местных колледжей, которые здесь почему-то называли институтами. Впрочем, институты, которые занимались научными исследованиями, здесь тоже существовали, но их в свою очередь сокращённо именовали «НИИ». С русским языком выходило всё крайне непросто… Хотя Томас оказался на удивление способным учеником — это ещё его отец постоянно подчёркивал. Кстати, известие о том, что сын решил остаться и поступать в «вуз», родитель воспринял буквально на ура. Ответное письмо, переданное с той же «оказией», ощутимо искрилось от гордости за сообразительного и хваткого отпрыска. Томас вздохнул с облегчением… И всё же где-то глубоко в сердце щемило от чувства предстоящей утраты.

Сидеть над учебниками пришлось плотно. Троюродный дядя Сэма, замдекана подготовительного факультета для иностранных граждан, безжалостно донёс до обоих обалдуев следующую мысль: по сравнению с местными выпускниками общеобразовательных школ, молодые американцы не тянут даже на детский сад. Разве что вот Томас что-то из себя представляет… Но в любом случае придётся «учиться, учиться и ещё раз учиться». Как завещал тот самый Ленин, которому все здесь практически поклонялись. Что же, призыв звучал логично и заслуживал внимания.

Впрочем, Танненбаум вскоре расслабился и начал наслаждаться жизнью. Тот же троюродный дядя, по словам самого Сэмми, намекнул, что достаточно наскрести на «троечку», а там уже подключится «блат». Томас не завидовал — какой смысл? В Штатах евреи тоже держались друг дружки и всячески помогали даже самой дальней родне — почему бы в СССР это должно работать как-то иначе?

Так что мистер Томас Хартман, без пяти минут абитуриент Ленинградского ордена Ленина Политехнического Института имени М.И. Калинина, вместо танцев и общения с прекрасными, но недоступными местными девушками, корпел над физикой. Хотя нельзя не отметить, что предмет давался ему легко. Легче, чем он ожидал. Как и все остальные науки. Но до собственно наук, как запугивал их все тот же Сэмов дядя, было ещё далеко. «Это то, что у нас в стране знает каждый, — говорил он. — Потому что образование обязательно для всех. В институте, после специализации будет гораздо тяжелее. Но и при этом гораздо интереснее».

И он оказался чертовски прав…

***

Борис закрыл дверцу «буржуйки», послушал, как начинает гудеть пламя в топке, а потом обернулся к остальным. Мда-а… Такую компанию он в зону ещё не водил.

Во-первых, тот тип, что уже приходил и задавал вопросы, на которые почему-то невозможно было не отвечать. Представился каким-то нетривиальным именем, заявил, что вроде как из спецслужб… Характерно неприметная внешность намекала, что тип не врёт. В том числе, кстати, он предложил проводнику стереть все воспоминания о неприятном происшествии. Гипноз, мол. Как показалось, предложил больше для проформы. Борис отказался. Тип не настаивал.

И никакого удивления от этого визита проводник не испытал. Когда начинают твориться странные дела, с ними приходится разбираться странным личностям. Почему бы и не спецслужбам, владеющим гипнозом, в конце концов?

Второй и третий оказались Борису незнакомы. Впрочем, судя по манере их общения между собой, они тоже представляли какие-то не то конкурирующие, не то смежные ведомства силовых или разведывательных структур. Борис в их разговоры не вникал. Ему сказали провести, он провёл. А меньше знаешь — крепче спишь.

Одеты все трое были добротно, по-походному: сразу видно, люди бывалые, с опытом. Правда, первый за каким-то лядом тащил совершенно неподъёмный на вид кофр. На предложение помочь улыбался, качал головой, отнекивался. Ну, дело хозяйское. Хотя усталым под конец дня он не выглядел. «Точно спецназовец», — внутренне согласился Борис.

Наконец, троица распаковалась и удобно развалилась на матрасах. «Как тогда, — защемило у Бориса сердце. — Всё как тогда…»

Но он лишь проводник. И если людям надо в зону — он покажет им зону.

***

С Алей Томас познакомился курсе на третьем, причём отнюдь не на танцах. Нехарактерно для северных широт улыбчивая девушка, как выяснилось, приехала учиться на «Энергомаш» из Киева. Они столкнулись в столовой главного корпуса, долго смущённо переглядывались через стол, потом разговорились… Через неделю Томас впервые опоздал на лекцию — он всё-таки последовал совету Танненбаума и сводил Алю на дискотеку. Ещё через месяц они переспали. А через полгода вручили друг другу руки и сердца.

Нельзя сказать, что это как-то мешало учёбе. Начиная как раз курса с третьего, преподаватели принимались сквозь пальцы смотреть на посещаемость — не все, конечно, но наиболее мудрые и адекватные. «Главное, — шутил один из пожилых профессоров, — не стоит ходить на лекции по трое: папа, мама, чадо…» Томас тоже так считал, хотя Аля периодически намекала, что неплохо было бы завести маленького.

А когда маленький всё-таки родился, случился изрядный конфуз: ребёнок появился на свет абсолютным, полнейшим блондином. Аля клялась и даже божилась, что верна всегда и при любых обстоятельствах. Томас склонялся ей верить. В конце концов, когда у них всё произошло, выяснилось, что его будущая жена — девственница. Да и мальчик лицом скорее походил на озадаченного папашу — формой ушей, носа... Даже волосы начали курчавиться через неделю-другую. Но волосы — светлые. А кожа бледная. Врачи разводили руками: не иначе как шуточки матери-природы.

Назвать парня решили в честь отца Томаса — Майклом. Или, если по-русски, Михаилом. «Мишка» — ласково звала его Аля. Томас знал, что так у русских почему-то принято в шутку именовать медведя. Молодым родителям, невиданное дело, даже выделили отдельную квартиру, куда они смогли перебраться из своей комнаты в общежитии. На новоселье явились немногочисленные приятели с кафедры, подруги Али и, естественно, Сэм — теперь уже Самуил Яковлевич Танненбаум. Последний долго держал Мишку на вытянутых руках, близоруко щурился на младенца, одобрительно цокая языком, а потом заявил: «Вылитый твой папаша, Томми-бой. Даже не сомневайся — это твой пацан. Сердцем чую». За эти слова Аля простила ему даже тот факт, что Сэм традиционно под конец посиделок накидался, и его пришлось оставить ночевать на кресле-кровати.

Через пару лет Томас с блеском защитил диплом и получил распределение. Аля пришла в восторг: молодого, талантливого специалиста вместе с семьёй отправили не куда-нибудь, а в Припять. Это, как выяснили позже, оказалось буквально в паре часов от Киева. Родители Али, познакомившиеся с зятем прямо на свадьбе, каждые выходные нагрянывали в гости, привозя с собой традиционные разносолы и обязательное для этих мест сало. Мишка рос крепким, здоровым и смышлёным пацаном. Томас, к тому моменту разговаривавший по-русски практически без акцента, едва успевал выкроить время, чтобы позаниматься с сыном — работы хватало. Работы, как тут говорили, «было невпроворот».

А потом пришли они.

***

— Папа, я боюсь…

— Ничего страшного, Томми-бой. Мой отец так же учил меня плавать. Нужно просто глубоко дышать, смотреть перед собой и работать руками.

— Вода такая холодная…

— Ничего и не холодная. Главное двигаться, и тогда сердце разгонит кровь. Кроме того, это закаляет организм. Ты же не хочешь каждую зиму простужаться и кашлять?

— Нет, пап, конечно, не хочу!

— Тогда перестань хныкать и будь мужиком. Ну, смелее же! Вот, молодец! Помни — я горжусь тобой!

— Да, папа. Ты будешь гордиться мной. Ты обязательно будешь гордиться… Я не подведу.

***

Товарища Хартмана припахали потрудиться переводчиком на встрече по обмену опытом между советскими и британскими энергетиками. В гостинице, где проходила встреча, к нему подошли двое. Абсолютно невыразительные, незапоминающиеся лица, серые костюмы. Томас тут же предположил, что это ребята из госбезопасности. Мало ли, проверяют на благонадёжность. Понятное дело. Он бы тоже проверял. Но он ошибался.

В номере, в который его пригласили, эти двое устроили маленькую демонстрацию. Признаться, Томас чуть дар речи не потерял. Он всегда смотрел на мир трансцендентного со скепсисом — даже покойная матушка, каждое воскресенье посещавшая церковь, не смогла на него повлиять в этом плане. И тут выяснилось, что есть на свете вещи, которые и не снились нашим мудрецам.

Выяснилось, что существуют люди, которые как бы и не совсем люди. Выяснилось, что они с рождения наделены определёнными талантами. Что они практически бессмертны. Что они могут усилием воли нарушать все начала термодинамики, все законы Ньютона и чёрт знает что ещё. И что его сын — один из них.

Новость прилетела словно полицейской дубинкой по голове. А поверьте на слово, Томас Хартман успел попробовать данное сомнительное удовольствие на вкус. Мир переворачивался на глазах: похлеще, чем когда выяснилось, что в СССР медицина бесплатна для всех, даже для цветных. Единственное, что не давало съехать с катушек окончательно — привычка к рациональному мышлению. Почему бы и нет, подсказывало оно. Что мы, в конце концов, знаем о Вселенной? О законах той же физики? О человеке, кстати говоря?

Одарённым был нужен сын Томаса. Нет, не так: они предлагали Томасу самому подумать над судьбой своего сына. А судьба давала на выбор три варианта.

Первый: оставить ребёнка обычным человеком. Да, мироздание станет к нему более благосклонно. Люди станут безотчётно тянуться и доверять, болезни — скорее всего обходить стороной или протекать легче. Но в итоге всё это закончится так же, как у всех: смертью. И никаких талантов. Никаких чудес. Так, чутьё на неприятности, не более.

Второй вариант: выучить одарённое чадо жить в свою пользу. Нет, конечно же, никто не осуждает подобный подход. Здоровый эгоизм и склонность везде искать личную выгоду рациональны. Просто у одарённых, выбравших такой путь, они более выпуклы и со временем становятся доминирующими чертами характера. Эгоцентрист вполне может жить любящим мужем и отцом. Просто в случае чего он совершенно спокойно наплюёт на коллег и приятелей, буде случится нечто из ряда вон.

И третий вариант: научить сына больше заботиться о других, чем о себе. И о простых людях, и об одарённых. Да, именно так создали СССР. Да, именно по этому лекалу ранее предпринимались аналогичные, хоть и провальные попытки что-то улучшить в этом не самом справедливом из миров, наставить человечество на путь истинный. Ведь одарёнными-альтруистами движет исключительно забота о будущем — в том числе и о будущем Михаила Хартмана.

И исключительно из обозначенной заботы, а также исходя из здравого смысла и соблюдения собственных интересов, они предлагают Томасу четвёртый вариант…

***

— Нет, совершенно невозможное место, — проворчал второй, с лощёными манерами и лицом аристократа. — Я ощущаю себя непривычно уязвимым. Учтите, моя защита продержится ещё часа три, не более.

— Ничего страшного, Жан-Пьер, я об этом позаботился, — снова обезоруживающе улыбнулся первый.

«Ага, — подметил Борис, — похоже, с аристократом-то я не ошибся. Странно, что не запомнил его имени раньше. Они же разговаривали между собой на ходу? Или нет? Впрочем, хрен с ними». Первый тем временем поколдовал над кофром. Третий заинтересованно приподнялся с места.

— Накопители? Вы всё-таки смогли их пронести, Фома?

«Точно, Фома. Имечко, однако. А я всё голову ломал… Неужели эти типы действительно умеют стирать память?»

— Мне интересно, как именно. Если это секретная разработка, я могу оформить запрос от канцелярии…

— Нет нужды, господин канцлер. Всё достаточно тривиально. Решение лежало на поверхности, но ухватить его за хвост я сумел буквально на днях. Смотрите: вот слой свинца, вот слой парафина…

— Вы экранировались от тонких планов расплавленными свечами? — недоверчиво покрутил носом Жан-Пьер.

— Не от планов, — мягко поправил Фома. — От радиации.

Аристократ пожал плечами.

— Я уже стар для всех этих штучек… Впрочем, отдаю должное вашей сообразительности. И запасливости.

Первый тип, которого Борис про себя успел обозвать «Спецом», выудил из недр кофра какие-то кристаллы, слегка светящиеся в полумраке. По одному каждому из «коллег» — и один положил в нагрудный карман. Затем из того же сундучка появились незамысловатые цацки: камешки с дыркой, мотки проволоки, изогнутые деревяшки… Один из комплектов вручили и Борису.

— Наденьте, — приказным тоном повелел третий, которого именовали «господином канцлером». Борис на полмиллиметра приподнял левую бровь, но повиновался беспрекословно. «Вот кто здесь главный, так-так», — сделал он себе зарубку на будущее.

Тем временем к нему подошёл Фома-Спец, уселся на корточки, задумчиво потёр подбородок.

— Я чувствую себя обязанным вам кое-что объяснить. Мы с вами уже разговаривали о событиях, произошедших в ночь на двадцать шестое апреля… Но вы, подозреваю, тот разговор помните смутно. Ничего страшного: это эффект от воздействия, которое работает, как сыворотка правды. Только гораздо мягче и почти без вреда для человеческого организма.

Борис настороженно кивнул. Он чувствовал себя странно — словно всё происходившее до этого момента казалось ему сном. И вот, наконец, он начал вроде как просыпаться… Но выяснилось, что сон был не сон! Какого чёрта он вообще попёрся с этими типами? Он же собирался завязать с зоной!

Фома, видимо, почувствовал его беспокойство, потому что положил ему руку на плечо. На удивление, это подействовало.

— Слушайте внимательно. Мы — я, Жан-Пьер, господин канцлер — не совсем люди. Мы одарённые. Мы умеем много вещей, которые прочие считают чудесами, магией, колдовством… И мы здесь, чтобы разобраться с… явлением. Вы понимаете, о чём я.

Последняя фраза не звучала, как вопрос. Да, Борис прекрасно понимал. Тем временем, Спец продолжал:

— Это явление называется «вихт». Оно унесло жизни уже тридцати пяти человек. Тридцати пяти молодых женщин. Наша задача — остановить его. Вы нам потребовались, как опытный проводник по зоне отчуждения. Кроме того, вы уже сталкивались с вихтом сами, вы знаете, как он себя ведёт…

— У меня только один вопрос, дражайший Фома, — встрял Аристократ. — Почему вы уверены, что вихт явится сегодня? Все легенды, а также выкладки ваших аналитиков говорят о том, что он напоминает о себе раз в год. Мы полезем за ним к «сердцу» зоны? Я бы не рекомендовал. Даже если ваш чудо-кофр набит накопителями, как мешок Пер-Ноэля — подарками.

— Нам не придётся никуда лезть, дражайший Жан-Пьер, — в голосе Спеца Борис уловил скрытую горькую иронию. — И ждать нам тоже придётся недолго. Он придёт. Он обязательно придёт.

Фома замолчал. Потом вздохнул и, будто решившись на что-то, продолжил:

— Сейчас я вам объясню, почему…

Борис выкатил глаза и попытался забиться в угол. Нет, конечно, всякие там плачущие голоса, призраки, седые волосы, гипноз… Но к такому его жизнь не готовила!

Стоящий посреди пыльной, мрачной комнаты человек на его глазах менялся. Он превращался из вполне себе русоволосого мужчины среднего возраста и роста в долговязого молодого негра. «Афроамериканца», — мысленно поправился Борис и тут же отругал себя за бессмысленную политкорректность. Когда трансформация закончилась, Жан-Пьер встал и прочувствованно хлопнул в ладоши несколько раз.

— Браво, браво. Отличная маскировка. Я бы никогда не заподозрил… А вы, господин канцлер?

Тот сидел и молчал. Наблюдал. «Что же, и мне недурственно бы помолчать и понаблюдать, — подумалось Борису. — В моей ситуации самая стратегически верная позиция».

Аристократ тем временем сощурился:

— Я верно понимаю, что… Не Фома. Томас. Томас Хартман, правильно?

Негр как-то обречённо ухмыльнулся:

— У вас хорошие источники, Жан-Пьер. Да, всё правильно. Наверное, вы и с моей историей знакомы?

— В общих чертах. Но вот что меня интригует: согласно данным моих информаторов, вы не были одарённым. До восемьдесят шестого года. А после — исчезли. Пропали. Собственно, предполагалось, что вы сгинули в суматохе тех злосчастных дней…

— Почти, — снова улыбнулся Фома-Томас, — Но нам пора идти. Я расскажу по дороге.

Канцлер молчал. Наблюдал.

***

— Через неделю Аля слегла. Врачи установили диагноз: рак. Четвёртая стадия. Я пытался связаться с теми… людьми, но они как в воду канули. Как мы пропустили развитие болезни — не представляю. Я буквально рвал на себе волосы. А Мишка… Он ничего не понимал, но буквально не отходил от матери ни на шаг. Даже когда её положили в больницу, постоянно топал за мной по пятам и спрашивал: «А где мама? А мама скоро придёт? А когда мы пойдём к маме?» У меня сердце разрывалось. Это было… невыносимо.

Они шагали по коридору. Медленно. Почти как в прошлый раз. Только вместо фонариков в воздухе плавали комочки живого света. «Гораздо удобнее традиционных методов», — Борис старательно катал в голове незначительные, поверхностные мысли. Томас же продолжал:

— Когда она умерла… тогда они и появились. Чёртовы стервятники… Они знали, что мне предложить. Они знали, как на меня надавить. Они сказали…

— Они сказали, что могут вернуть вам жену. Воскресить её. Поднять из мёртвых. Они врали вам, Томас — уж простите за прямоту.

— Это, Жан-Пьер, я понял уже позже. Гораздо позже. А в тот момент… К тому же они дали гарантии, что с Мишкой ничего плохого не случится. И я поверил им. Ведь они всесильны, они вечны, мой сын — один из них… А разве может что-то случиться с бессмертным всемогущим существом?

Канцлер молчал. Он шёл последним, и это Бориса нервировало. Мутный тип. Но даже мутного типа можно тюкнуть по голове и сбежать. Или нет?

— Мы пришли в гостиницу вечером двадцать пятого. Мишка всё время спрашивал, куда мы идём. В какой-то момент я не выдержал. Я сказал ему, что мы идём к маме, — по лицу Томаса не скользнуло ни слезинки. Он даже немного улыбался. — И он поверил. Ну а как же он мог не поверить?

Жан-Пьер еле слышно скрипнул зубами. Странно, а поначалу казался таким неприятным, язвительным, заносчивым… Многогранно сердце человеческое. И сверхчеловеческое, значит, тоже.

— Эти… они долго благодарили меня за сотрудничество. Сказали, что очень важно, чтобы ребёнок вошёл в межреальность по собственному желанию, уверенным в себе и в близких. Один из них отвёл Мишку в сторону, о чём-то с ним говорил… Я не расслышал. Подавляющее поле, скорее всего. Тогда я этого ещё не знал. А затем…

— А затем они повели его туда, куда вам ходу не было, — процедил Аристократ, глядя себе под ноги. — И вы стояли и смотрели, как они растворяются в воздухе.

— Да, — почти беззаботно пожал плечами Спец. — Они тоже сказали ему, что идут к маме. Просто папе придётся подождать.

— Сволочи, — голос Жан-Пьера почти дрожал. — Какие сволочи.

Тем временем они пришли. Тот самый коридор, те самые двери. Казалось, в пыли можно было даже рассмотреть отпечаток выпавшей из рук Вики камеры. И ощутить холод, разливавшийся между кирпичных стен. Или это просто гулял сквозняк?

— Потом мир задрожал. Стал ненастоящим. Двумерным. Ну, вы все… и вы тоже, Борис… знаете, как это бывает. И я увидел его. Своего сына. Он стоял там, закусив губу. Смотрел на меня. И таял у меня на глазах. А эти двое — они ничего не делали. И тогда я закричал…

Борис дёрнулся. Он вспомнил, каково это — пытаться кричать в… межреальности? Кажется, так называлось «место», откуда явился призрак?

— Когда я пришёл в себя, оказалось, что всех эвакуировали. В полвторого ночи взорвался тот самый злополучный реактор — как раз тогда, когда я смотрел на сына. Наверное, это погружение вызвало волны энтропии, что-то сдвинуло в защите… Я не знаю. Я занимаюсь этим делом уже много лет, и до сих пор не знаю, почему всё произошло так, как произошло. Почему я вообще согласился на эту… аферу. Почему вихт фонит даже сильнее, чем окружающая зона. Но я знаю, почему он приходит за девушками. Он просто хочет к маме…

Канцлер молчал. Жан-Пьер тёр лицо ладонями. Борис нервно озирался. Он почти не вздрогнул, когда послышался знакомый плач. Только медленно обернулся в ту сторону, откуда плавно и скорбно выплыл знакомый тонкий силуэт.

Томас встал на колени.

— Сынок. Я пришёл.

Вихт замер. Потом поплыл в его сторону. Борис почувствовал волну холода… И тут же его словно отрезало от окружающего мира. Не до конца — он всё видел, слышал и ощущал, — но холод пропал, а зрение будто лишь слегка замутилось. Скосил взгляд на грудь: чудные погремушки мерцали в полумраке, словно в такт ударам сердца. Жан-Пьер выглядел так, будто наступил на гвоздь. Канцлер смотрел куда-то в сторону.

— Папа? — голос мальчика звенел недоверием. Томас раскинул руки.

— Мишка… Сынок. Это я. Это папа. Иди ко мне.

— Папа, тут холодно.

— Я знаю, маленький, знаю. Иди ко мне, я согрею тебя.

— Папа, я сделал так, как ты говорил. Ты гордишься мной?

— Да, сынок. Конечно же, да. Я очень горжусь тобой.

И это были последние слова Томаса Хартмана.

***

— И всё-таки я не совсем понимаю. Ни малейших признаков! Я же помню… — Жан-Пьер осёкся. Борис курил. Канцлер молчал.

— Впрочем, там был такой пробо́й… — продолжал рассуждать вслух Аристократ. — Вполне возможно, что Томаса просто «окунуло», как прочих… туристов. — Он покосился на Бориса. — Подозреваю, что наш проводник тоже не обладал даром до столкновения с вихтом.

«Даром?!» Сигарета дотлела до фильтра и полетела на пол. Ещё не веря, не осознавая, Борис потянулся к одному из «светлячков», ощутил колючую, холодную пульсацию в подушечках пальцев... И почти не удивился, когда с ладони сорвался такой же точно огонёк.

Жан-Пьер поморщился и кивнул:

— Именно. С вас, как и с Томаса, просто «смыло» человеческое начало. Разорвало, разворотило душу, залезло в сердце. Сделало обоих открытыми для межреальности и её… подарков. Но я не стану это проверять. Не-е-ет, всё, хватит. Больше никаких экспериментов… — он снова осёкся.

— Канцелярия считает дело официально закрытым, — наконец вымолвил третий. — Двадцать шестого апреля следующего года сюда будет направлена контрольная группа для проверки. Давайте выбираться, Жан-Пьер. Борис, вы в норме?

— Я-то да, — буркнул проводник. — А вот Томаса жалко. Хороший был мужик. Только запутался маленько.

— Непонятно одно. Кто именно вытащил Томаса Хартмана из воронки межреальности в первый раз? И почему этот же одарённый не спас его сына? Вопросы, вопросы… — как бы вскользь поинтересовался канцлер, поглядывая на Жан-Пьера. Тот фыркнул:

— На очевидную провокацию у меня нет для вас ответа. И не предвидится! А вот кто те одарённые, что заварили всю кашу с вихтом — хорошая тема для расследования. Вашего внутреннего расследования, как я полагаю. Верно?

Жан-Пьер с намёком уставился на собеседника. Канцлер с достоинством отвернулся. Борис не выдержал и встрял:

— Что с Томасом-то произошло в итоге? Чего он ждал столько лет? И со мной теперь как? Я всё забуду?

Аристократ улыбнулся. Неожиданно тепло, искренне и открыто.

— Борис, у вас родственники есть?

— Брат. Был. Умер в девяносто первом. Здесь, в зоне… — вздохнул проводник. — А что?

— Вы его любили?

Борис поднял бровь.

— Брат же. Как я мог его не любить? Нет, ну случалось всякое… Но родная кровь есть родная кровь.

— И после его смерти вы решили, что лучше бы тоже умерли. Сходили в зону, втайне надеясь, что она вас приберёт. Оставили в ней своё сердце — в обмен на маленькое чудо самопрощения. И каждый раз возвращались, чтобы почувствовать себя живым. Верно?

В пропитанном пылью, давно заброшенном доме шевельнулась тишина. Или это был ветер в кирпичах?

— Вот и Томас любил, — вздохнул Жан-Пьер, не дождавшись ответа. — И жену, и сына. А любовь, она никогда не даст сердцу замёрзнуть. Никогда. Даже если ты год за годом беспомощно бьёшься о невидимую стену, пытаясь дотянуться до самого близкого и самого далёкого на свете существа.

— Воспоминания теперь останутся висеть на вас тяжелым грузом, — веско уронил канцлер, продолжая глядеть куда-то в сторону. — Вечным грузом, Борис. Ведь вы теперь один из нас.

Очень надеюсь, что ваше сердце не замёрзнет в нашей вечности.