О рыбаке и рыбе

В селе, как на ладони, в середине чихнут, на краю «будь здоров» пожелают. Все на виду, ничего не спрячешь, не укроешь. Поэтому, когда Колька-Борода опять чудить начал, сестры, Антонина с Лизаветой, соседки его, про это сразу же прознали. Побросав огород, к нему на двор бегом кинулись, опасаясь скорейших последствий его закидонов.

В один из запрошлых разов они уже опростоволосились, пустили все на самотёк и остались без бани. Сгорела к едрене фене. Так полыхало, что боялись, как бы на дома не перекинулось. Колька тогда решил устроить в селе китайский праздник фейерверков, «ради укрепления дружбы народов и выбора города-побратима нашему Кулёмово». Оно, конечно, дело хорошее, кто б возражал, да вон как вышло.

А в другой раз, когда ему взбрело в голову установить контакт с внеземной цивилизацией, так, почитай, все село без урожая оставил. Соорудил из доски приспособу на ногу и загнул колосья на пшеничном поле. Вышел у него этакий рисунок, на манер загадочных кругов на полях, про которые он в телевизоре углядел, только в виде огромных серпа и молота. На контакт с ним тогда, кроме разгневанных сельчан, конечно, никто не вышел. Колька божился, что колосья распрямятся, умолял подождать контактёров, заверял, мол, еще чуток и вот-вот, и тогда вообще не до пшеницы будет — проблемы иного уровня появятся. А от пшеницы пользы ноль, толстота одна! Была бы рожь...

Услыхав про рожь, мужики чуть ему самому в рожу не насовали. Да разве мордобоем дело поправишь? Спасло Кольку вмешательство Юрки фермера, который согласился и в таком бросовом виде у села пшеницу выкупить.

Юрка к дяде Коле особое расположение имел. Как-никак, Николай — друг отца. Сам Юрка рано осиротел, а у Кольки детей и не было, и жены не было. Кто ж за такого пойдёт, смеетесь, что ли? Худющий, ноги длиннющие, руки болтаются сами по себе: то зацепят чего-нить, расколошматят, а то, глядишь, починят безнадежно поломанное. И никогда не знаешь, чего ждать. А женщинам все-таки стабильность нужна. Так полвека и прожил один, а под старость чего об этом думать? Уж сварливости бабьей ему и без того по за глаза хватало. Соседки, те самые, пилили его почём зря.

Так-то от Кольки умышленного вреда не было, хотя, неумышленного хватало — последствия, так сказать, пытливого ума и беспокойного нраву. Он и подсобить в хозяйстве мог, если конкретно скажешь, мол, копай здесь, под гряду от тычки до тычки, и никакую нефть добывать не будем, и клад искать тоже не разрешается. Мужик беззлобный, но с чудинкой с самого детства. Его и Бородой-то прозвали с малолетства за случай.

Кольке в ту пору лет десять было, удумал он пчёл дрессировать. Дождался, пока дед косить уйдет, и решил, чтобы они его, для начала, в лицо узнавали. Пчелы, они ж такие, им все потрогать надо, по цветку ползают вдоль да поперек, друг с другом через ползание общаются, это у них танцем называется. Вот Колька лицо мёдом намазал и поближе к ним улёгся.

На ту пору в одном улье роится начали. Молодую матку выгнали, она покрутилась-повертелась у летка, да Николаю на подбородок и присела, а за ней весь рой прицепился. Много их — не двадцать, не тридцать, сотни, не меньше. Боязно мальчишке стало, решил он: для начала хватит. Захотел домой пойти, да только куда пчёл девать? Так с ними и пошёл в дом.

Мать в то время на сносях была, младшего дожидалась, как увидала старшого с пчелиной бородой, чуть не родила. Ладно свекровка в гости зашла проведать. Подхватила внука да в кадку с водой. Рой потопили, разозленные пчелы всю семью пережалили, Кольке от деда ещё и ремня перепало. Реву было! Не из-за ремня, из-за пчел потонувших. С тех пор бороды никогда не носил, а прилипло...

— Борода! — зычно позвала Антонина. — Ты чего замышляешь опять?

Антонина с Лизаветой соседством беспокойным тяготились и работали, как говорится, на опережение.

Из сарая доносились странные звуки что-то среднее между тонюсеньким визгом и заунывным завыванием.

— Чего это у него? — спросила Лизавета, на всякий случай прячась за спиной сестры.

— Почем я знаю! Очередная беда на нашу голову. Борода-а!

Хозяин вышел навстречу гостьям с большущей пилой и выгнутой палкой, между концами которой был туго натянут конский волос.

— Спасибо, хоть не с топором, — пробормотала Антонина и стала приставать с вопросами.

Колька завсегда рад был поделиться идеями и для обстоятельного разговора пригласил в дом на чашку чая. Чай у Николая был отменный, на все случаи жизни: от хвори листы малины и смородины заваривал, головки ромашки пополам с Иван-чаем — от нервов, это Лизавета особо любила, а с васильком и лепестками шиповника он для Антонины готовил, от чего — не говорил, лишь улыбался да глаза прятал.

— Пей давай! Какая тебе разница! Ты все равно в это не веришь.

Антонина много лет учительницей была. Только бывших учителей не бывает, вот она и не переставала поучать соседа, жарко спорила с ним, вынося приговор: «это ненаучно» всем его «придумкам». Теперь требовала отчитаться, по какому поводу тот решил пилой не пилить, а «пилить» на ней в музыкальном смысле, на кой ему это понадобилось.

— Хочу рыбу поймать в Окуневке.

— Так лови. Пила-то причём? Ничего не понимаю!

— Так не мудрено, ты ж баба, хоть и башковитая. Где ж тебе понять?

— Ты мне эти разговоры заканчивай. У нас равенство полов.

— Скажешь тоже. Равенство. С чего бы? Вам-то вон в мае перестилали, прежний грибок сожрал, а у меня, сто лет в обед, а как новехонький!

— С тобой разговаривать невозможно!

—Так молчи да слушай, — он удобнее устроился на лавке, что предвещало рассказ с подробностями. — Окуневку нашу на рассвете видали? Ни колыхнется. Точно зеркало. Будто само небо в него любуется.

— Ближе к делу.

— Вот ведь, терпежу у тебя нет, а ещё учительница! Давай, сахар откалывай, от Савки Мелихова остался ещё, доедать надо.

— Какого Савки? Чего ты мелешь!

— Того самого, купца расстрелянного, который на бугре все своё богатство зарыл. Это ж потом дед мой тут хозяйством обзавёлся. Вот в амбаре сахарную голову обнаружили, до сих пор едим. А клад так и ...

— Ой, все! Давай, бреши про Окуневку.

— А чего мне брехать, это каждый знает. Зеркальная она, потому как вода в ней особенная. Соединена с подземным пресным океаном проходами. Через них и выходит она.

— Кто?

— Рыба реликтовая.

— Ну!

— Баранки гну! Всё! Поймать хочу.

— А пила на что?

— Вот жеж, никакого понимания у тебя, Антонина, нет, а ещё учительница! Вон Лизавета сразу линию ухватила.

Ничего непонимающая Лизавета, услышав в разговоре свое имя, зарделась смущенно и спряталась за сестру.

— Не трожь Лизавету. Толком объяснить можешь?

— Объясняю. Рыба древняя, она ж не дура какая-нибудь, ее на мотыля не приманишь, тут подход нужен. Родом своим она к китам ближе, а киты как общаются? Песнями. И похожи они на пилу.

Колька выскочил из-за стола, подхватил пилу, изогнул ее характерно и принялся самодельным смычком по ней водить. От звука у Антонины зубы свело. Она поморщилась, замахала руками, чтоб прекратил.

— Правдоть, похоже, — улыбнулась Лизавета,— по телеку видала.

— Ну вот, говорю ж, понимание надо иметь.

— Я ваши телеки повыбрасываю, от них одно мракобесие!

Лизавета испуганно съежилась, Колька заухал в приступе смеха:

— Фантазии у тебя нет, воображения.

— Угу, у тебя зато хоть отбавляй! Жечь ничего не будешь?

— Опять ты за свое? Срублю я тебе баню!

Антонина пропустила пустые заверения мимо ушей:

— И вреда людям от тебя ждать не придется?

— Какой вред от рыбалки-то? Смешная ты баба!Ну, может, журналисты приедут, в Новостях покажут пару раз...

— Ох, смотри у меня, Борода!

— И тебе не хворать, голубушка.

Немного успокоенные сестры возвращались к себе. Августовское солнце садилось в большую тучу, подсвечивая сизые края золотистым контуром.

— Гляди, — Лизавета остановила сестру, — на рыбку золотую похоже.

— И ты туда же? Врет он все! Тебе врет, мне, себе... Про купца этого сахарного, про домового, что в ботинке у него живет, врет, что в цирке год с медведями выступал...

— А где ж он тогда пропадал по-твоему?

— Да откуда мне знать?! И про рыбу брешет.

— А вдруг, правда?

— Тогда и приведение Юркиного отца правда. Так, что ли?

— Страхота какая!

— Ну вот, уже поверила! А враньё это из-за таких как ты!

Антонина нашла объект воспитания на целый вечер.

По утру Окуневка и прям, как зеркало. Колька постоял на берегу, любуясь розоватым оттенком облаков.

— Смотри, Серега, как пенка на варенье, — обратился Николай к Юркиному отцу. — Помнишь, маманя вишню варила, а мы рядом крутились...

Призрак сидел на большом валуне у самой кромки. В воде, естественно, не отражался. Улыбнулся другу, покивал. Колька вздохнул, не хотелось рушить гладь, но пересилил себя, сел в лодку и пробороздил, сморщил водную поверхность. Призрак подскочил обеспокоено, заметался вдоль берега туда-сюда.

«При жизни таким же тревожным был, — подумал Колька. — Ничего не изменилось!»

Отплыв от берега, достал пилу и издал протяжный, печальный зов. Звук изогнулся дугой, поплыл по воде, теряясь в клубах тумана. Колька примерился, затянул еще, потом снова и снова. Пила протяжно выводила напев на четырех звуках, словно бабанька скрипуче пела:

Зыбаю-позыбаю,

Отец ушел за рыбою...

Лодка мирно покачивалась, точно зыбка с младенцем, пока невероятной силы удар в левый борт не перевернул ее одним махом, отправив на дно и Николая, и пилу, и нехитрые его снасти.

Рыба была большая, с целую избу. Хребет горбатый, точно пригорок, с растущими на нем плавниками-деревцами. Смотрела на рыбака хмуро, с грустинкой в больших голубых глазах

— Почто меня ловить удумал?

— Так я это... просто, показать тебя всем хотел. Ты же — чудо!

— Так все равно не поверят, — вздохнула рыба.

— Увидят своими глазами, как же не поверят?

— Глазам и не поверят. Первый раз, что ли? Один тоже чудеса творил. Двумя рыбами пять тысяч человек накормил, многие верят?

— Ты, рыба, прямо пессимист какой-то!

— Просто поболе твоего на свете живу. Это ты у нас доверчивый. Ладно, пора мне. И тебя заждались. Загадывай желание и поднимайся уже.

Колька, не долго думая, загадал. А чего думать, у него всего одно и было. Рыба вильнула огромным хвостом. Потоки воды закрутили Николая, как в огромной воронке, только двигался он со дна к поверхности. Через голубую воду на него глядело большое белое пятно солнца. Николай моргнул, солнце превратилось в зареванное лицо Антонины.

— Очнулся! — где-то неподалеку всхлипнула Лизавета. — А ты говорила...

— Тихо! — пришикнула та на сестру. — Борода, ты как?

— Норма. А чего это тут?

Николай пока что успел заметить белые стены, капельницу у койки, пакет с огурцами и помидорами на тумбочке.

— Того. В больнице ты. Потонул на рыбалке. Ладноть Юрка в город мимо озера с чего-то решил ехать, увидал тебя и вытащил. Едва откачали. Врач нас пускать не хотел, еле уломали.

— А рыба?

Женщины переглянулись. Осмелевшая Лизавета пихнула сестру в бок, Антонина уставилась в окно.

— Чего зыркаете? Рыбу я поймал?

— Поймал-поймал, — ответила Антонина, продолжая глядеть на ветку тополя за окном. — Большую. Огромную.

— Ты сама видала?

— А как же! Не волнуйся только. Вон, пирог тебе из нее спекла.

Антонина взяла Николая за руку, пожала крепко, но нежно. Борода от счастья зажмурился:

— Не обманула рыба-то.

Реликтовая рыба криво усмехнулась:

— Мне с чего обманывать? Она вон брешет — с окунями пирог.

И подмигнула голубым глазом.