Дуда

За небесными гостинцами Дуда снарядился, как всегда, затемно. Тишком прошуршал до порога, сунул ногу в свой одинокий громадный валенок. Пошевелил пальцами внутри: не жмёт ли? Вроде просторно ещё ноге. Рукавицы надел, шапку на меху. Вдохнул поглубже – и скакнул наружу, в морозную ночь. Долго летел вниз в ночной черноте. Наконец, бухнулся оземь, посередь огорода.

В огороде дожидались Дуду санки. Хорошие, крепкие. Тоже гостинец. Дуда нашёл их года три тому назад, на восток от Колони. Лежали себе в овражке, сверкали литым боком – только ручку приладь. Дуда так и сделал. Богатое тогда место попалось. Вывез оттуда на новых санках целую гору полезного: бочку в огород для дождевой воды, трубы всякие-разные, большие и маленькие, пластины – щели в доме латать. Ещё набрал полные карманы оплавленных кусочков. Из тех, что покрасивше, бусики сплёл. Маме подарил.

За ночь нападал свежий чёрный снег, и Дуда улыбнулся ему, как другу: третий знак, добрый знак. Приободрённый, по свежему снежку поскакал Дуда на промысел. Сначала главной улицей, мимо чужих сосен и огородов, проскрипел общественную баню, магазин, почту. Дорогой ни одна собака даже не шикнула на него с ветки: тоже добро.

Колонь мирно спала долгой зимней ночью.

Больше всего Дуда боялся, что другие проследят, откуда он гостинцы таскает. Такое уже случалось, и Дуду сильно били, отбирали добычу – да и относили снова в лес, а то в реку бросали. Боялись гостинцев. Да Коленьке всё нипочём: рукавом утрётся – и снова на промысел, но уж теперь с оглядкой.

Сегодня чувствовалось: будет удача. Не может не быть. Хвостик по небу проскочил – первый знак. Волнение в земле было легчайшее – второй. И вот теперь чёрный снег. Всего три. Порой казалось, что гостинцы на землю падают для него одного. Взять того же Фомку-Плешку. Раз отжал добро у Дуды и пользовался им с радостью. А потом как посыпались волосы клоками, будто с больной собаки!.. Он и решил, что всему виной гостинцы. С тех пор и повелось у колонистов Дуду поколачивать. Только волосы, конечно, заново не отрастут, сколько Дуду ни колоти. Болтают ещё, Фомкина девка недовольна им стала. Коленька её понимал: Плешка и без плешки мужик был не больно-то красивый, а теперь так вообще страх.

То ли дело Дуда! Мама всегда говорила: мужчина он хоть куда. Высокий, сильный, плечистый, с хорошим аппетитом. Полный рот зубов – целых двадцать штук, да один ещё лезет. Волос тоже лезет, толстый и чёрный, да по всему телу, и даже на пятке. Знал бы Плешка – удавился б от зависти. Только мама запрещает хвастаться. Говорит, ещё сглазят такую красоту.

Мама у Дуды верила в разное: в молитвы, в заговоры, в гороскопы. В приметы тоже верила. Носила булавку от дурного соседского глаза, квасила хвою на шестой день красной звезды. Одним словом, широких познаний женщина. Только вот в последнее время всё спит да спит, одна нога торчит из-под одеяла. Дуде тоскливо, вот он и понадеялся на гостинец. Авось подарочек маме найдёт – то-то радости будет!..

Сам он в сглаз не шибко верил, а больше – в науку. По науке и жил. Из гостинцев собирал маме подспорье в хозяйстве. Ветряк наладил, лодку сообразил, чтоб летом на реке рыбачить, саночки вот. Даже полив в огороде собрал – и урожай попёр такой, что не успеваешь съедать, да и вкус улучшился.

Дуда с тоской подумал о еде. Даже слюни сами собой набежали. Сплюнул в снег – аж до чёрной земли пробило. Всё одно: не различишь, где земля, где снег, где лес, а где небо. Кругом чернота – и под ногами, и над головой. Одни звёзды, малые пылинки, в узоры сплетались, путь указывали. По звёздам шёл Дуда до своих небесных гостинцев.

На краю Колони громоздилось кладбище. Своим старым северным краем оно уходило в дикий бор. Новеньких подхоранивали близко к жилью, а баба Фаня, из крайних, и вовсе мужа в огороде разместила, чтоб далеко не скакать.

Кладбище Дуда минул так быстро, как только мог. Только бы не потревожить старожилов. Даже ни разу не оглянулся проверить, идёт ли кто по его следу. Да и следов-то, в общем, никаких не оставалось: саночки-плоскодонки затирали подчистую его огромный валенок. В мертвецких домовинах, как водится, скрипело всё да охало, но Дуда не смотрел. Он шёл и шёл, низко наклонив голову, а дух перевёл, только когда крайний мертвяк, из Первых ещё, остался далеко позади.

Тишина стояла прозрачная, звонкая. Большое Дудино сердце билось в груди зимним мотылём, но безмолвие и покой урмана уняли его в одночасье. Дуда вдохнул морозный хвойный дух, густой и сладкий. Если каждый день таким дышать, можно хоть триста лет прожить, прямо как баба Фаня. Облако пара, жидкое, словно птичье яйцо, вырвалось изо рта и воспарило высоко-высоко, к самому небу, – и там смешалось с космической пылью, а может быть, всосалось в незримую чёрную дыру, стало её частью. Дуде нравилось думать, что между ним и вселенной больше сходств, чем различий. Сразу некую важность свою чувствуешь, особость.

В лесу было совсем темно. Дуда шёл наощупь, трогая ладонями шершавые деревья. Здесь росла лучшая сосна, кудрявая да кондовая, с прочной древесиной. Днём стволы у ней лиловатые, с прожилками, а ночью всё одно не разберёшь.

Раньше железяки часто прилетали: лес валить, землю бурить, камешки разные добывать. Оттого болела шибко природа. Хорошо, что больше не прилетают. Вот как бумкнуло однажды в небе, с тех пор не видно их. Ну, а лесу только дай волю! Разросся, родимый, пуще прежнего, во всю ширь и высь. И понизу – благодать. Лишайник лопухи развесил, дергун-ягода поползла, кисляника тоже. А уж грибов полным-полно: и кубышек, и соплячков, и сладких пеструшек. Посытнее стало в Колони, повеселее.

Бывало, соберутся девки по грибы – и ну мериться: у кого нога длинней, да которая дальше скакнёт, да кто сколько бульбочек сделает за один скок. Носятся по урману из конца в конец, смех и треск стоит один! Тут уж берегись: башку снесут – не заметят. А как напрыгаются, заберутся под облака, на самые сосновые верхушки. Качаются на ветру да песни поют – протяжные, старинные, ещё от Первых остались. Про груши и туманы, про степь и провода, про солнышко в руках и другие планеты, с которых нас видать… Сами не знают, о чём поют.

Дуда воображал себе пулей, маленьких и пугливых, на ветках проводов: как они пересвистываются друг с дружкой посреди ветряного гуда. Надо думать, ужасно шумное место эта степь. То ли дело родной сосновый бор! Разве что взлетит вдруг кудлач из сугроба, забурлит яростно, потревоженный путником, да по веткам взберётся в поднебесье.

Но кудлач – это ещё ничего. Лишь бы воровай не встретился на пути. Если в лесу услышишь вдруг странное – писк ли, треск или вскрики, значит, воровай балуется, крадеными голосами кричит на все лады. Такое у него развлечение. При воровае лучше помалкивать, не то вмиг голос украдёт – и станешь герасимом. Молчуном то есть. И будешь только смешно губами шлёпать.

А кроме воровая нет в лесу других опасностей. Тишь, да гладь, да звёздная благодать. Сто лет пролетит, как один день, и не заметишь даже. Разве что нога разбухнет.

По ноге колонисты исстари считают возраст, отмеряют жизнь человечью. Дудина нога уже размера солидного, но ещё прыгучая. Значит, мужчина он самый сок. А вот у бабы Фани, к примеру, нога аж из дупла выглядывает, потому что жизнь у ней долгая. Первых, конечно, не застала, но у Третьих на коленках качалась. По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку – бух! Бабу Фаню послушать, так старожилы на четырёх ногах скакали, а головы у них были круглые, одноглазые, зато глаз тот – на всё лицо. Но это баба Фаня завираться начала на старости лет. Дуда ещё ребёнком лазил в самые крайние домовины и самолично считал у Первых ноги. Ног было две – и махонькие! Как они прыгали такими ногами – непонятно.

И поныне, бывало, рождались в Колони детки с лишней ногой: сухонькой, синенькой. Эту ножку – тюк, и как не бывало. «Чего только ни выскочит у дитяти, когда девка на сносях соплячками балуется», – говаривала мама. Хотя, конечно, наукой давно доказано, что соплячки ни при чём. Кушай их на здоровье, сколько влезет, и ничего тебе не будет с них. А поверье осталось с тех времён, когда Первые ещё только основали Колонь посреди леса. Всего они боялись, Первые эти: и воды речной, и даров лесных, и самой земли, и даже воздуха. Сыты были только небесными гостинцами. Поначалу гостинцы прилетали каждый день, потом – каждую неделю. Потом всё реже, реже. Ну, что делать? Приспособились.

Так, размышляя, подобрался Дуда к заветному месту. Благословясь, вышел на прогалину. На прогалине деревья какие пригнуло, какие в щепу измолотило, а какие сожгло одним махом. От удара, стало быть, такая сила произошла, что попортила добрый кусок леса. Дуда – санки в охапку – полез через бурелом. Где поднырнёт, где перепрыгнет. По пути насобирал заклёпок, заплаток, живулек всяких. Мелочь, одним словом. Гостинцы покрупнее лишь приметил: успеется. Впереди ждало главное, неведомое целое, что обрушилось на землю с далёких звёзд, брызнув во все стороны небесной своей кровью. Оно ещё теплилось, ещё трепыхалось где-то впереди, и Дуда стремился к нему, прыгая огромным валенком через буераки.

Вот, наконец, допластался. Присел на край воронки, ногу свесил. Сидит, дух переводит, а заодно присматривается: что за гостинец чудной небо сбросило?

А под ним лежит на глубине самая натуральная куча хлама. Настолько невыразительная, что аж обидно. Куда её такую приспособишь? Разве что огоньки красиво перемигиваются: синие, белые, красные. Красных вроде больше.

Дуда вздохнул горестно:

– Ну… можно дом нарядить.

Вдруг зажужжало, запищало на дне воронки. Стрёкот такой поднялся, будто неведомые пули засвистели по всей степи. С перепугу сиганул Дуда выше головы да в угли зарылся. Полежал так сколько-то времени, прислушиваясь. Вроде не пищит больше. Тогда подполз на локтях, подволакивая ногу, к воронке, осторожно заглянул, будто в нору к дикому зверю. А из воронки на него:

– Доложите… Пш-пш... Обстановку.

Что за наваждение такое? Будто воровай закопался и голосит неведомыми голосами. Дуда – молчок, и даже рот зажал ладошками, на всякий случай. Волоски щекотали ему губы, но он терпел.

– Слышит меня кто-нибудь? Ответьте! Пш-пш… Связь… утеряна. Не выходите…. Автономное снабжение нарушено… Пш-пш… Почему прекращены поставки ресурсов? Как… исследования… колонь… Пш-пш… Ответьте! Приём! Слыш…

Прицелился Дуда камнем и заткнул неведомую говорилку насовсем. Огоньки всё так же танцевали, но теперь в тишине. Стало легче. Дуда даже загордился собой немножко: с первого раза попал!

Выкатывая продолговатую штуковину из ямы, задумался было: правильно ли поступил? Потом мотнул головой, отгоняя сомнения. Всё сделал, как должно, прибил воровая. Вон сколько слов наворовал, да таких мудрёных! Дуда и не слышал такого никогда: «поставки ресурсов», «исследования», «снабжение»… А вот родную Колонь сразу разобрал.

Нет, правильно поступил. И даже – вот удача! – огоньки сохранились.

Выкатив гостинец под зимние звёзды, сел на санки отдышаться. Гостинец весело мерцал огоньками, и Дуда сам не заметил, как залюбовался этим безобидным, бессмысленным мерцанием.

Так сияют зимние звёзды в вышине.

Так блестит чешуя под водой.

Так перемигиваются спелые грибы-пеструшки.

Это тайный язык бытия, не терпящий шума и суеты, и чудилось Дуде, что вот-вот он разгадает его. И тогда всё встанет на свои места. Зачем он здесь и зачем Колонь. Почему падают с неба части гигантского единого целого, кем-то построенного давным-давно, а теперь разрушенного. Отчего у Первых было целых две ноги, а жизнь их была такой мимолётной. Отчего облысел Плешка. Зачем этот шипящий воровай и чьим голосом он говорил. Почему прекращены поставки ресурсов. Как продвигаются исследования в колонии. Откуда это красно-бело-синее мерцание. Когда проснётся мама.

*

Дуда вкатил гружёные свои саночки в Колонь. Светало. Навстречу Дуде шёл Плешка, с ведром и топориком для рубки полыньи. В худом тулупе, в грязном валенке. Даже шапка у него была какая-то плешивая, плохонькая. Дуде отчего-то стало жаль Плешку, хоть тот и лупил его много раз. Но кто старое помянет…

Хотел было Дуда поздороваться, даже помощь предложить. Плешка заметил его и скривился:

- Поглянь, снова всякий страм тащит! Ты рожу свою видал вообще, чудовище? Себя травишь и всю Колонь заодно. Тьфу…

Дуда только вздохнул, руками развёл. Что с Плешки возьмёшь? Никакого научного познания в нём нет. Гневливость одна да малограмотность. До сих пор воду ведром носит да на Дуду злится. Мама говорит, это потому, что Фомке стыдно за своё поведение и что злится он на себя. Так оно или нет, кто ж его разберёт.

- Чего молчишь, как герасим? – крикнул ему вслед Плешка.

А Дуда добрёл до родной сосны, разгрузил саночки в огороде. С собой в дом взял только воровая. Внутри было прохладно, и Дуда подтопил печь. Стало приятнее. Дуда разделся-разулся, по мшистому полу добрался до маминой койки, примостился подле неё. Прислушался: дышит ли?

«Мама, – хотел было сказать, – мама, я тебе огоньки принёс».

Смотри, мама. Огоньки. Мама-мама! Смотри. Мам, ты не смотришь!

Мама, ты не дышишь.

В домовине его скрипело всё да охало, но Дуда глядел только на огоньки, как они танцуют и играют в полумраке. Дуда очень устал, глаза у него закрывались сами собой. Слова маминой колыбельной привычно зазвучали в его голове. Засыпая, он как будто вновь слышал её голос:

– Дуда, ты, Дуда! Куда ты ходил? – В чистое поле. – Что принёс? – Сыр да масло. – Куда положил? – На двор-поличку. – А где двор-поличка? – Собаки съели. – А где собаки? – В огороде увязли. – А где огород? – Он огнём сгорел. – А где огонь? – Водой залили. – А где вода? – Быки выпили. – А где быки? – В чисто полюшко ушли. – А где чисто поле? – Оно лесом поросло. – А где лес? – Мужики вырубили. – А где мужики? – Да все умерли.