Выгуляю ваших демонов

Выгуляю ваших демонов

Объявление гласило: выгуляю ваших демонов за сто рублей в час. Мы уговаривали её написать цену побольше, но она уперлась. Иногда казалось, что она не слепая, а глухая – не докричишься. И наша догадка почти соответствовала действительности. Она засовывала маленькие камни в уши и выпадала из реальности. Камни она называла наушниками, хотя они размещались вовсе не «на» ушах, а «в» них. Что ей до наших предложений, если в ушах трещит одна из бесконечных аудиокниг!

– Фу, Амурчик, фу, – она смеялась и отталкивала наши морды, не желая слюней на лице. – Мы сегодня особенно любвеобильные, да? Да, мой хороший?

Мы не собирались проявлять любовь, длинными языками пытались дотянуться до дурацких камней и выковырять их, выбросить куда подальше. До нас доносилось монотонное причитание, серая масса слов, из-за которых она то и дело улыбалась или, что хуже, грустила. В болтливых книгах размазывались чувства и сопли, что чаще всего являлось одним и тем же, одного или двух людей, а, бывало, и всего человечества. И она велась на это месиво. А нас не слушала.

В рот она набивала шипучую жвачку. Мы как-то пробовали её запасы. Обжорка, естественно, кто как ни он. Но мы же связаны, боль одного – боль другого, что-то в таком роде. Жвачка выжигала не то что язык и нёбо, она, смесью соляной кислоты и святой воды, делала дыры в душе, даже если души не предусматривала изначальная комплектация. Обжорка драл себе горло, мы дергались в судорогах. А ей нравилось. Ей вообще нравилось забивать всю себя – запирать наглухо: раз не вижу, так пусть и не слышу, и еще чавкаю так, что говорить не надо. Нам она, разумеется, заявляла всякую глупость о цвете. Мол, шипучка дарит ей оттенки: один «чавк» красный, другой зеленый, третий взрывается в темноте слепоты ярким солнцем. Она представляла огни, вспыхивающие в ней, звездами в ночном небе, сиянием городов, всполохами дискотек, блуждающими фарами такси, всполохами светофоров, цветами на клумбах, листьями деревьев в парке – всем, чего не дано узреть слепцу. И так она, по её словам опять же, обретала свободу от того, что еще не могла видеть, но чувствовала и принимала каждый день.

Ага, от нас. Мы путались у неё под ногами вместе с шестью-семью собаками. Она наматывала грубые поводки на запястье, выставляла свою трость и шла по улицам, погруженная в «Пену дней» Бориса Виана, и, наверняка, мнила себя героиней его фантасмагорий. Подходила ей эта книга, как бы Тоска Зеленая не называла творящийся в сюжете бред зеленой тоской. «Почти всегда у него было хорошее настроение, – вещал вкрадчивый женский голос, – а в остальное время он спал». Поменяй, женщина, он на она, и к о сну в качестве основного хобби добавь свору собак, и ты окажешься права. Наушники, жвачка, улыбка, вечно блуждающая в уголках губ, яркие поводки, которые она выбрала еще зрячей, и шавки разных мастей. Люди шарахались от нее, хотя возможно они чувствовали нас, особенно Психа, норовящего сожрать дистрофичного той-терьера. Но находились такие же счастливые идиоты, что врывались в собачью гущу и виляли хвостами, которые людям не полагались, быстрее любого пса.

Она не шла по улицам, бежала легкой трусцой. Мы тряслись рядом, не отставали. Даже Гордячка выходила из образа и суетилась. Нужно же было вылавливать свору среди машин, выруливать на поворотах и убирать из-под неловких ног нашей слепой-блаженной уличный мусор. Мы бы и людей растаскивали прочь, но она запретила и то и дело тыкалась в них тростью.

«Просто меня в жизни интересует счастье не всех людей, а каждого в отдельности», – что ж за наказание свалилось на нас слушать и слушать дни, утопающие в пене. Женщина, счастье никого не интересует, а вот беды – на них слетаются как мухи. И жужжат, жужжат с большой радостью, присыпанной трухой притворства.

По объявлению они тащили к ней своих псов. «Выгуляю ваших демонов за сто рублей час». Конечно, они звонили и платили за выгул бедной-несчастной слепой девочке. А она улыбалась своей «Пене дней» и теребила собачьи преданные морды, терлась о них как слепой котенок. Питбуль, например, мог ей половину лица откусить. А мы – половину питбуля.

Нам досталась слишком доверчивая хозяйка, и потому мы не оставляли её. Так мы объяснили Завидке, которая всё не могла смириться, что осталась без изрядной доли внимания. Но сдалась, потому что поняла, наша девочка – круглая дура, и ей не стоит завидовать.

Прав был Жадоба, он сразу посчитал ее своей добычей и больше других расстроился, когда мы не смогли подавить ее, «прилипнуть к ней», как он чаще выражался. Испортить, запятнать, очернить – выбирайте любое понравившееся слово. Он сказал, что мы прикипели. Прилипли, но иначе. Неправильно, неестественно. С предыдущим хозяином такого странного родства не случилось, не смотря на то, что он и мы были единым целым.

Предыдущий хозяин, их имена мы не особо запоминали, но ведь и они не давали нам имен, лишь более-менее подходящие определения, и привел нас к новой хозяйке. По похожему объявлению. Предыдущий получил нас от Старика, так мы прозвали человека до него, и, как положено, годами собирал нас у человечества, по зернышку, по крупице, никого не обделяя. Чтобы бы мы росли, увеличивались, зверели. И мы приклеились к нему, потому что он весь походил на кусочек скотча, который оторвали неаккуратно, он упал, приклеился к одежде, и на липкой стороне остались катышки и нитки. А то и вообще слетел на пол и оброс волосками, падающими с головы или с рук, или откуда они там падают, и пылью, и грязью, и нами. Мы вообще весьма привязчивые.

Бывший хозяин собирал нас, точнее наши проявления среди людей для того, чтобы мы служили ему. А она писала объявления – для того, чтобы было о ком заботиться. Вот и мы для нее что собаки, навязала ошейников и шлеек, зацепила поводок и гуляет с нами по улицам. А мы нарастаем, потому что мы тоже скотч и чужие демоны, крохотные наши части, разбросанные по человеческому миру, липнут к нам, к изначальной сути. Их много, они везде, и мы прибавляем в объемах, отращиваем дополнительные части как чудовищные пластилиновые фигурки, что мы видели в ее детских фотоальбомах. Зачем слепой альбомы с фотографиями?

А она не всегда была слепой.

Хозяин лишил ее зрения.

Хозяин, столько времени прошло, а он все еще хозяин для нас, пусть мы и придумали эти «бывший», «предыдущий», наткнулся на ее объявление. «Выгуляю демонов…» И понял его, как понимал все остальное – буквально. Он уходил, а мы должны были остаться.

Посмотришь на него со стороны, и ни за что не подумаешь, что ему уже пора. Молодой, жилистый, волосы блестят, он выливает на себя шампуни, пахнущие ментолом, сушит, укладывает феном, заботится о своей шерсти, гладкой и здоровой, сколько бы ни прошло лет. И глаза горят, если у нее глаза когда-то были серо-голубые, а теперь как потухшие свечи, клубится внутри дым, то у него они костры и искры, царапающие ночное небо. И пальцы сжимают загривки карабинами – не отцепишь, не отгрызешь эти пальцы, покрытые защитными символами. «Ах, а эта татуировка что означает?» – пищат его многочисленные пассии, и он пускается объяснять, начитанная голова, пространно и бессмысленно. Начинает всегда одинаково, с любой круглой долгой буквы: «О, это оберег. Древне шумерская пентаграмма. Отлично защищает от разного рода демонов, в том числе от суккубов». А дальше поток слов, по которому они плывут. И мы прирастаем, прирастаем, лепимся из их демонов, которых он вытягивает наружу словами и взглядом. Да у него и в глазах вырезаны символы!

– Как и у нее! – радостно заявил он своим чистым, почти мальчишеским голосом. Ему давно пора и он безгранично тяготился нами, а звенел как колокольчик в церковном хоре. Глянул на неё и пронзил нас радостным предвкушением. Мы сразу рассмотрели причину его восторгов. В серых глазах проступали знакомые символы затаенной внутри магии. Она явно обладала нужными способностями. Удивительно, отчего до сих пор не проявилась, не притянула к себе жаждущих свежей магической крови доходяг, вроде нашего бывшего. Но лучше же поздно, чем никогда? Или в правильный час? Или тогда, когда захочется? Что правильнее, хозяин?

– Простите, в объявлении сказано, вы выгуляете моих демонов, – он не представился, улыбнулся только, очаровательный, подкупающий, заляпанный нами хозяин, – готов платить тройную цену, если возьмете всех.

Она таращилась куда-то на его колени, высматривала заявленных псов и ничего не видела. Он постучал в её дверь вместе с пустотой, зажатой в руке. Сперва она распахнула полные символов глаза, потом слегка нахмурилась, но тут же улыбнулась и спросила.

– А какой породы ваши песики? Вы мне их на фото покажете?

– Все разные, – бойко ответил хозяин, и оскалился, собака, оскалился, почти заржал ей в нежное, доверчивое лицо, на котором не осталось ни следа тревоги.

– Мне кажется, – она проговорила с опаской, но губы все же удержали улыбку, – мы с вами где-то встречались.

– О, – размазал он свою любимую букву, – со мной вряд ли, вы бы запомнили. А вот с ними точно встречались. Все встречаются с ними, но редко кто хочет их, – он кашлянул, делано и деликатно, – выгуливать. Рад, что не перевелись еще смелые люди.

– Я люблю собак, – сказала она и отступила за порог.

Ненадежная защита не спасла ее от хозяина. Магические свойства порогов и приглашений весьма преувеличены.

– И я люблю. Оттого и передаю их достойному человеку.

Он протянул руку, удерживающую нас, и она приняла невидимые поводки, не сводя с него глаз.

– У вас странные зрачки, – произнесла она почти влюбленно.

– Как и у вас, моя милая.

Он выгнул руку так, чтобы она дотронулась до его кожи. Хватило легкого касания, чтобы любовь обволокла ее с ног до головы. Хозяин умел внушать прекрасное чувство. А ей, вечно ищущей прекрасное и чистое в книгах, передать желанное легче-легкого.

– Прекрасное совпадение, не находите? – прозвенел он.

Они смотрели друг на друга и его символы отражались в ее глазах. Три черты вертикальные, одна горизонтальная, не зрачки, а клетка. И эта клетка, пробудившись, поднявшись со дна глаз, выжгла ей роговицу. Она заплакала кровью, а хозяин свободной рукой дал ей батистовый платок. Батист он таскал с собой с восемнадцатого века, вот только сам не плакал и не отдавал его никому, как и нас. Ей отдал. Он не переносил крови, бедный наш, тонконервный.

Глаз ее ослепли. Рука приняла нашу тяжесть. И хозяин подпрыгнул от радости, потому что она, слепая и окровавленная, опустилась на колени, нашла наши бошки и потерлась о них носом.

– Пахнут мятой, – пробормотала она.

– Ментолом, – поправил наш щедрый хозяин с бесконечными запасами дорогих шампуней.

– Какой корм вы им давали? Что они любят есть?

– О! – снова выдавил он протяжные буквы и притворный кашель, – Людей.

Он как-то упустил тот момент, что куда больше мы любили есть хозяев. Его ведь не предупредили, когда получал насечки символов и нас в свое безраздельное владение. И туманный никто, которого он забыл, как только дал согласие служить, не проявил милосердие, не выжег его глаза, чтобы он мог выполнять свое дело без страха и упрека. А он пожалел девчонку, и оставил ей голоса – в наушниках, на улицах, в наших глотках.

Мы ревели и требовали, мы жрали собачий корм и голодали, потому что не могли есть свою новую хозяйку и людей, мимо которых она тащила нас вперемешку с псами всех размеров и окрасов. Она оказалась не съедобной, все потому, что не походила на скотч и не падала где не попадя, оторванная неизвестно как. Она любила не только четвероногих демонов, но и двуногих, приводивших слепой девчонке собак, и нас, бесформенных и невидимых, но дышащих ненавистью ей прямо в лицо, тоже полюбила.

– Сейчас пойдем гулять, – напевала она, – а сейчас мыться, а сейчас я кому-то вычешу гриву. Ведь ты же у нас настоящий лев! Царь зверей!

Это она намывала корги. «У льва грива вокруг морды, а не на заднице», – бесились мы.

Иногда мы таскали ее кислотную жвачку, иногда тапки, иногда – собачек с привязи. Но собак приходилось выплевывать, потому что отсутствие любой мохнатой твари она брала на нюх. Иногда мы позволяли укладывать на нас её по-детски маленькие и узкие пятки, иногда сами приползали к ее кровати и ложились вокруг нее.

Все же мы ели. Отгрызали от нее по куску, от её радости, от ее доброты, от ее глупости, и прирастали, прирастали. Но и она прирастала. Не как хозяин, который разваливался изнутри, гнил и смердел, а снаружи оставался прекрасным, тридцатилетним, кудрявым и стройным. Она отращивала за короткую ночь новую порцию радости, доброты и глупости, и открывала двери тем, кто приходил по ее объявлению.

Потом мы стали замечать, что с собаками они все же отдают ей и демонов. Клетка работала. Демоны людей во всем походили на нас, поменьше ростом, с редкими клыками и облезлой шерстью – маленькие, уродливые копии. Она успевала погладить их, прежде, чем они становились часть наших массивных тел.

Дура. Идиотка. Пропащая…

Конечно, она пропала. Хозяин одумался. Он начал разваливаться. Как и Старик, которого он не помнил, но чей призрачный шепот преследовал его из века в век. «Пора» было абстрактным понятием и притворялось заслуженным отдыхом от службы, пока оно не наступало, не обрушивалось вместе со всеми прожитыми годами. Или веками. Ведь служили столетиями, долгими, насыщенными, изящными, с юными телами, полными сил. Служили, в окружении роскоши, в дорогих нарядах и с батареями шампуней, когда они уже появились. В комфортабельных апартаментах разных эпох, среди восторженной толпы, от которой мы отрывали изрядные куски, чтобы прирастать. Но стоило передать служение другому, задумавшись о полноценной оплате и покое, как истина раскрывалась как вонючий цветок, что скрыт где-то во влажных лесах экваториальной Африки – отрекшись, хозяин сам превращался в зловонную прелесть. А через какое-то время в смердящего зомби. Тоска Зеленая полюбила фильмы про зомбяков и сразу определила сходство разлагающихся голодных мертвецов с хозяином, хотя первым на сонной от света вечерних фонарей улице заметил его Псих.

Она, конечно, не видела старика, который шел по улице в семь тридцать вечера навстречу ей, девчонке со стаей собак. А если бы могла, не узнала бы в нем красивого кареглазого парня, что привел странных псов, умеющих говорить в ее голове. Хозяин поднял руку, и мы застыли, ощетинившись в незавершённой атаке. Кожа свисала с него лоскутами, но еще хранила начертанные татуировки-обереги. Мы подчинились.

Хозяин жаждал вернуть молодость и здоровье, обрасти нами, завернуться в кокон нашей защиты от времени постоянно стареющего мира. Он возвращал ей зрение: прижался губами, расчерченными морщинами и язвами, к её губам, пахнущим жвачкой и клубничной зубной пастой, и пил из источника, от которого мы могли питаться вечно. Пил ее радость, доброту, глупость, пенного сумбурного Виана, песни, клички, миндальные печеньки, которые мы таскали со стола, и даже отвратительную жвачку.

И возвращал себе дорогих во всех смыслах слуг: гордыню, жадность, гнев, зависть, прелюбодеяние, чревоугодие и уныние – нас. Его пальцы отцепляли карабины от ошейников и вонзались в наши загривки. Мы могли жить с ним, всегда могли. Ели вдоволь, нет, жрали, жирели, нарастали. С ним мы были единое целое и теми, кто мы есть. Он с легкостью тащил нас к себе, мы почти не сопротивлялись. Бессмысленно как-то.

Её глаза ярко вспыхнули, когда она упала на тротуар.

– Собачки, – выдохнули губы, растянувшись в слабой улыбке и зеленая шипучка вывалилась в грязь, которая тут же облепила липкую жвачку, радуясь, что смогла нарасти, запятнать.

Её глаза разглядели нас. И любили нас.

Пальцы хозяина хрустнули, запястья треснули, локти выскочили из суставов. Молодая, тонкая кожа растянулась и порвалась, из ошметков излилась кровь и он вытек на дорогу, ударившись головой о бордюр. Мы кинулись на него вместе, все ее милые собачки.

Она смотрела погасшими глазами, на то, как мы драли красивого беспомощного юношу, который из последних сил булькал кровью связывающие заклинания. И впервые за нашу недолгую совместную службу, радовались, что она снова ничего не видит.

После мы долго тыкались в нее мордами, тупыми и верными, и грызли поводки, она так и не выпустила их из рук.

Нас интересовала оборвавшаяся жизнь не всех людей, но одной в отдельности. «Есть секунды куда значительнее, чем века», – повторяла чужие мысли болтливая женщина в ушных камнях. Мы не спорили с ней в растянувшиеся на века секунды, когда до нас доходило, что мы свободны.

Мы разбрелись кто куда… демоны, которых она выгуливала. Собаки, чтобы отыскать своих хозяев или потеряться и голодать, и смотреть на людей жалостливым взглядом, выпрашивая себе дом и заботу. Мы, чтобы есть и прирастать, не привязываясь ни к кому, как и положено Гордячке, Жадобе, Психу, Завидке, Амурчику, Обжоре и Тоске Зеленой.