О жизни и деяниях Пьера ле Кошона

В ту ночь разыгралась буря. На черном, налитом тяжелой влагой небе нитями вспыхивали молнии. Ветер стенал, как неприкаянная душа и, словно преисполнившись злости, пытался поломать юные деревца, по весне любовно высаженные садовником. В такую ночь не стоило надеяться на благо, нет – она была создана для того, чтобы сокрыть преступление или покровительствовать прочим недобрым деяниям.

Аббат монастыря святой Агаты на холме полагал, что подобная ночь создана для приятного времяпрепровождения в натопленной келье перед пюпитром, на коем раскинулся труд Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Пусть ветер рыщет за пределами обители; здесь же, в келье аббата, уютно таял желтый воск и лилась премудрость в уставшие глаза. Горячий дух любви к Спасителю охватил уже немолодого аббата, и слёзы умиления проступили на его очах. Тем неожиданней стал бодрый и не слишком почтительный стук в дверь.

– Отче, позвольте войти? – раздался голос отца-келаря.

Аббат Мартин испустил тяжелый вздох; увы, смирения в нём было больше, чем радости от позднего визита.

– Входите, отец Реми, – разрешил настоятель.

Дверь энергично распахнулась; на пороге стоял, улыбаясь, сорокалетний и круглобокий отец келарь. Глаза у него как-то нехорошо блестели, а в руках он держал корзину.

– Прошу меня простить, отец мой! – Реми как-то бочком прошёл в келью и затворил дверь, помогая себе ногой. – Тут такое дело!

Годы жизни в обители не вытравили из этого человека овернский говорок и неукротимое жизнелюбие. Сейчас он потряс корзиной и сумбурно рассказал седому аббату о своей заботе. Оказывается, в эту недобрую ночь наконец опоросилась свиноматка, которая почти на полмесяца переходила. Животное это было титанического склада: огромная, свирепая зверюга, чей нрав только ухудшился во время беременности. По замыслу отца-келаря, все поросята должны были послужить на благо их небольшой общине; одну свинку следовало отдать в соседний монастырь, откуда четыре месяца назад пригнали мощного племенного хряка. Дама-свинья благосклонно приняла краткие ухаживания кавалера; они так поладили, что приходилось отгонять от загона любопытных молодых монахов. Любовная связь принесла плоды, которые дозрели в эту ночь.

– И вот прибегает ко мне брат Жан, как в седалище укушенный! – тараторил чуть не захлебываясь отец келарь. – И говорит: свинья сожрала приплод! Ох, меня сразу пот прошиб! Бегу, значит, к свинарнику, а там – страх! Мы светильниками на эту Иезавель светим, а она доедает предпоследнего поросёнка.

– Kyrie eleison, – не удержался от восклицания аббат.

– Да-да, отче. Страх, да и только! Мы эту негодяйку – простите меня, мы её после Адвента заколем! – пообещал келарь.

– Кормить братию подобным мясом... – скорбно произнес настоятель. Келарь взглянул на него исподлобья.

– Так другого-то и нет, – он вздохнул. – Я так уповал на этот приплод! Придётся монастырю святого Бернарда отсыпать двадцать денье за их хряка, – по его тону было понятно, какое это огорчительное событие.

– Это всё? – аббат нетерпеливо посмотрел на келаря. – Я весьма огорчен подобным исходом, но разве это не в природе самих свиней, быть излишне жестокими? Можете идти.

– Тут такое дело, – келарь перехватил корзинку левой рукой, а правой снял с неё шерстяную тряпицу. – Один-то выжил.

Аббат привстал и заглянул в корзину: там, на подложке из сена, смиренно дрожал крохотный поросёнок. Умные глазки зверя печально моргали. Аббата поразило, каким пригожим оказался поросенок: кожа его, нежно розовая, напоминала клубнику со сливками, а белый пушок выглядел, словно серебристый иней в морозное утро. Пятачок и ушки поросёнка по цвету походили на ранние яблоки.

– Славный, – умилился аббат, что ободрило келаря.

– Ещё какой! Я его тут оставлю?

– Что значит «тут»?

– Преподобный отец, только не серчайте, – начал вкрадчивым голосом келарь; чтобы поросёнок не дрожал, он вновь накрыл его тряпицей. – У вас теплее всего! А он, боюсь, в холоде недолго протянет. Пусть полежит у огня, а я вам дровишек сейчас ещё принесу… Вернее, не я принесу, но не важно... А с утра, когда брат Гийом проснётся, мы его и заколем.

– Как это? – почтенный аббат широко раскрыл голубые глаза. – Зачем его на одну ночь сберегать, чтобы дальше отправить в котёл!

– А как иначе, отче? – вздохнул келарь. – Мамка кормить не сможет, да и кто с ним возиться, с такой козявочкой, будет? А мы его запечём, да под медовой корочкой, и вам кушать подадим.

– Не надо! – настоятель был близок к тому, чтобы взорваться. – Унеси этого несчастного! Что за фантазия – пронести свинью в стены обители?!

– Так помрёт же, – канючил келарь. – Пусть до утра здесь побудет, погреется, прошу вас, отец мой...

Неизвестно, как долго могла продлиться эта безобразная сцена, если бы не случилось первое чудо, связанное с этим поросенком. Внезапно по келье пронёсся холодный ветерок, который заставил свечи затрепетать и – неслыханное дело! – перевернул страницу труда Фомы Кемпийского. Аббат и келарь следили за всем с раскрытыми ртами; затем они посмотрели друг на друга и устыдились: один – своей напористости, а другой – жестокосердия.

– Хорошо, оставь его там, – аббат кивнул на место рядом с дровами.

– Благодарю, отец мой, – низко поклонился келарь и вприпрыжку подбежал к камину.

Корзинка осталась лежать на полу; толстяк отец Реми, кланяясь, вышел из кельи настоятеля. Примерно через десять минут молодой конверз брат Леон принёс запас дров. После его ухода аббат вновь постарался погрузиться в чтение. Глаза были уже не те, но он упрямо отказывался от ношения очков. Можно ли считать знание, полученное сквозь толщу линз, истинным? А вдруг, искажённое и покорёженное, оно проникнет не в сердце, а, скажем, в печень – орган, ответственный за похоть? И пусть отцу Мартину, всю жизнь прожившему в чистоте, вряд ли грозило запятнать себя на старости лет, но рисковать он не хотел. Глаза напрягались, буквы сливались иногда в одно смутное пятно, но тем отраднее было вновь разбивать их и нанизывать в слова. Поленья в камине потрескивали, свечи таяли, наполняя воздух теплым восковым духом. Мир воцарялся в душе аббата Мартина.

Но вдруг он услышал повизгивание, тонкое и горестное, которое вызвало в душе печаль и беспокойство. Так плакал брошенный поросёнок, не требовательно, но настойчиво. Аббат прервался, нерешительно посмотрел на корзину, прикусил фалангу указательного пальца и нахмурился. Разумнее всего было повернуться к книге и постараться не замечать тихого плача, но старый настоятель почему-то вспомнил детство. Вот ему лет пять, старший брат Жеан – сорванец десяти лет – оседлал их свиноматку Манон. Свинья визжит, старается скинуть со спины непрошенного ездока, а маленький Гийом (так звали до пострига отца Мартина) заливается смехом. Внезапно аббат осознал, что глаза его мокры от слёз. Жеан и родители умерли от чумы, а его забрали монахи обители святой Агаты. Острая тоска пронзила душу аббата, он неуклюже поднялся и направился к корзинке.

Поросёнок был такой крохотный – размером в две ладони; он доверчиво приник к аббату, когда тот его поднял. Остаток ночи они провели за чтением «О подражании Христу». Поросенок лежал на коленях аббата очень смирно и, казалось, вслушивался в его бормочущую латынь. Настоятель одной рукой придерживал юного свина, другой сжимал линейку и водил ею по строчкам. И эта ночь была такой спокойной, такой нежной, что сердце старого монаха впервые за долгие годы отогрелось. Только однажды аббат прервал чтение, чтобы сходить к утрене. Поросенок вернулся в корзинку, чему он был не особо рад.

Когда настоятель вернулся, то обнаружил, что его маленький друг не спит, а будто дожидается его. Аббат вновь взял поросёнка на руки и чтение продолжилось.

***

А утром, после мессы, отец келарь к своему великому огорчению узнал, что аббат запретил трогать поросёнка, и даже больше – к утрене взял его под свою защиту.

– Ну ничего, – говорил келарь позже с поваром, братом Гийомом. – Вот подрастёт на аббатских харчах, и мы его заколем. Может, по весне, после Великого поста. Так даже лучше, жирок нагуляет, мяском обрастёт, – мечтательно протянул отец Реми.

Повар скептически хмыкнул: не такой человек настоятель, чтобы, взяв кого бы то ни было под защиту, впоследствии отдать его на съедение. Но Гийом, как человек скрытный, мыслей своих не озвучил.

Отец Мартин вскормил своего воспитанника коровьим молоком – сначала из рожка, а потом, когда поросёнок окреп, стал наливать молоко в миску, загущая его накрошенным хлебом. Что это был за зверь! Умный поросенок каждый вечер преданно сидел подле ног аббата и слушал, как тот зачитывал Писание или труды наиболее почитаемых им богословов. А деликатность и чистоплотность этого сына свиньи превосходила все возможные добродетели. Поросёнок быстро научился делать свои дела в отхожем месте и с удовольствием плескался в ванночке, которую ему готовили по приказанию настоятеля раз в неделю.

Что до его преступной матери, то она чудом избежала суда, но – ввиду крайней бедности монастыря святой Агаты – на капитуле было принято решение оставить грешницу до декабря. И пока полуторамесячный Пьер ле Кошон (так назвал его аббат) рылся пятачком в ведёрке с золой, его грузную мать казнили двое конверзов. Визг несчастной донесся и до кельи аббата; поросёнок в тревоге вскинул мордочку, но затем вновь опустил её в золу.

Когда аббат вернулся из трапезной, – а монах нёс за ним угощение для Пьера, – они оба застыли в глубоком потрясении. На полу возле камина темными неровными буквами было написано: «In pricipio erat verbum », а рядом стоял задумчивый поросёнок с перепачканным пятачком. Монах с криком уронил миску, и осколки вместе с молоком разлетелись вокруг. Аббат подошёл к Пьеру и, сев на корточки, отчего хрустнули его немолодые колени, спросил:

– Это ты написал?

Несчастный монах упал в обморок после того, как поросёнок согласно закивал головой. Так выяснилось, что Пьер ле Кошон умел понимать речь.

***

Аббат дрался за своего воспитанника, аки лев: кто-то из монахов проговорился, и о чудо-поросёнке стало известно за пределами монастырских стен. Глава ордена бенедиктинцев в Париже лично явился в обитель св. Агаты вместе со своими викариями, чтобы разобраться, в чём же дело. Они были глубоко поражены умом Пьера ле Кошона и, подкрепляясь сытными пирогами из его матери, долго решали, что же с ним делать. Но заслуги аббата Мартина и его горячее убеждение, что перед ними не происки Сатаны, а настоящее чудо Господне, постепенно одержали верх над предубеждениями высоких гостей.

- Вы же понимаете, отец Мартин, – сказал глава бенедиктинцев, хмуря густые черные брови, – что это животное ни в коем случае не должно быть допущено в церковь и к таинствам? Пусть на нём нет первородного греха, но не за скотов наш Спаситель принял мучительную казнь.

- Безусловно, отец мой, – смиренно отвечал настоятель.

Пьеру ле Кошону было разрешено оставаться в монастырских стенах, но к мессе или причастию он допущен не был. Отец келарь, которому пришлось поставить крест на мечтах о колбасе из умного поросёнка, только досадливо поморщился.

***

Между тем Пьер ле Кошон продолжал демонстрировать чудеса. Когда ему исполнилось чуть больше полугода, он научился говорить. Голос, правда, у него оказался резок и немного визглив, но дикция отличалась удивительной, почти человеческой четкостью. Обретя речь, он, словно Адам, вкусивший запретный плод, устыдился своей наготы; и по распоряжению настоятеля ему пошили послушническое одеяние. Следующим необычным деянием молодого свина стало прямохождение. Когда он поднялся на задние лапы и сделал пару неуверенных шагов, аббат Мартин даже в ладоши захлопал от удовольствия.

К следующей осени брат Пьер, одетый в серый послушнический хабит, уверенно передвигался по монастырю, выполнял несложную работу и, что самое главное, со страстью предавался учению. Похрустывая желудями, которые специально для него велел собрать аббат, молодой Пьер одну за другой проглатывал тяжелые пергаментные книги, что хранились в сокровищнице монастыря. Настоятель лично руководил его учением; он же научил своего протеже писать, не пользуясь пятачком и золой. Вместо этого Пьер научился писать, придерживая зубами перо, и делал это довольно резво; лишь в конце ему трудно было присыпать написанное песком, но тут на помощь всегда приходил умиляющийся аббат.

По мере взросления Пьера его покровитель задумался о том, что возможностей обители святой Агаты недостаточно для существа такого масштаба. Преисполнившись смирения, аббат принялся писать письма ректору университета и деканам с просьбой принять на обучение необычного ученика. Расходы брал на себя монастырь святой Агаты. В Париже сначала только посмеялись над подобной просьбой. Ректор, почтенный Готье де Ришмон, даже заявил: «Скоро истекает мой трехмесячный срок ректорства, пусть этим займётся мой преемник». Только вот смех затих, когда за необычного свина попросили епископ Парижский Луи де Бомон и кардинал Карл де Бурбон.

Аббат Мартин вместе с Пьером добился аудиенции и у епископа, и у кардинала, который по случаю находился в Париже. Обоих иерархов поразили умения Пьера ле Кошона, его разумные речи и то, как смиренно он держался. Позже в приватной обстановке легкомысленный кардинал поделился со своими аббатами впечатлениями: «Сей свин есть чудо Господне! И отец Мартин не так уж много просит, почему бы и не позволить такому созданию приобщиться мудрости?» Аббаты как по сигналу тут же принялись восхвалять мудрость самого кардинала, чем немало его порадовали.

***

19 октября 1476 года Пьера ле Кошона приняли в ряды школяров факультета «свободных искусств». Для этого он с достоинством выдержал испытание, которое устроили ему преподаватели: они всеми силами стремились определить его самое большее в грамматическую школу, но не допустить появления в университетских стенах. Увы, почтенные мэтры не нашли причин отказать столь необычному ученику, ибо испытание он прошёл достойно и продемонстрировал достаточно глубокие знания. Аббат Мартин сердечно обнял Пьера после завершения испытания.

Для своего воспитанника аббат снял небольшую квартирку на улице Фуар и снабжал его средствами, достаточными, чтобы тот мог полностью посвятить себя науке, не думая о том, как бы подзаработать. Пьер ле Кошон демонстрировал сообразительность, скромность и усердие – золотую троицу для идеального школяра.

Но эти же качества, вкупе с происхождением, сделали его предметом преследования со стороны других школяров. Правда, нападать в открытую на него не решались после того случая, когда группа школяров, вооруженная дубинками и натянувшая на себя свиную кожу, попыталась отмутузить его по дороге на занятия. Пьер ле Кошон, взревев, упал на все четыре ножки и со страшной силой раскидал обидчиков. Ни удары дубинок, ни уколы острых клинков ему словно были нипочём. Троих он покусал; четверым чуть не выпустил кишки, ударив их в живот. Затем свин, истекая кровью, подобрал свою сумку с тетрадями и писчими принадлежностями, и направился на лекцию. Его раны затянулись очень быстро; к счастью, они были не глубоки.

Когда аббат Мартин узнал о возмутительном происшествии, он явился к декану факультета свободных искусств; потрясая перед его носом письмом от самого епископа, в котором тот подчеркивал важность Пьера ле Кошона как свидетельства божьей благодати, аббат добился того, чтобы зачинщиков исключили из Университета.

Конечно, популярности среди школяров это Пьеру не прибавило, но теперь над ним опасались открыто издеваться. Тем не менее, один из главных забияк – Мишель Голлуа, хорошенький племянник каноника собора Нотр-Дам – придумал жестокий розыгрыш. Стоит отметить, что Пьер демонстрировал настолько трезвенную жизнь, что даже за одно это его бы возненавидели все школяры. Виданное ли дело – избегать вина, мяса и плотских наслаждений. Да и как бы Пьер мог вкушать плоть животных, к которым чувствовал свою принадлежность? Или, того хуже, пытаться завязать отношения с дурными женщинами?! Нет – свин, хотя ему и запретили присутствовать на мессе, исправно постился, а в непостные дни предпочитал пищу растительную, лишь изредка отдавая должное рыбе. Вкус вина ему претил и, имея в отличие от людей желудок достаточно крепкий, он предпочитал пить воду.

План Мишеля Голлуа был прост и оттого принят с радостью остальными школярами. Молодые и прыткие, они задумали посмеяться над спесивым кабаном. Для этого они на один вечер сняли комнату, смежную с комнатой Пьера, и наделали в стене несколько отверстий для наблюдения.

В тот вечер Пьер шёл, размышляя об учении своего тезки Пьера Абеляра. Погруженный в мысли о святой Троице, он довольно рассеянно распахнул дверь в свою комнату и замер на пороге. Пьер ощутил как щетина встала дыбом. На столе и сундуке горели свечи, но даже не это было странным. Он ощутил волнующий запах молодой самки, которая вошла в пору. Пьер почувствовал её прежде, чем увидел. На полу под лавкой лежала очень молодая и хорошенькая свинка, крутой задок её был слегка испачкан, но это совершенно не портило прелести юной свиньи. Пьер закрыл за собой дверь; сейчас в нём говорил инстинкт, требующий от него встать на четыре ноги и наброситься на эту соблазнительную незнакомку. Пятак стал нервно подрагивать, когда он принялся жадно вдыхать отравленный страстью воздух. Свинка проснулась, поднялась на ножки и с любопытством на него посмотрела.

– Что ты тут делаешь, сестра? – из последних сил сдерживаясь, спросил Пьер на родном языке.

– Начинается, – пихнул соседа в плечо довольный Мишель. – Сейчас он на неё накинется, вон как визжит!

Свинка склонила невообразимо изящную головку на бок.

– Меня привели какие-то весёлые люди. Они тут, за стенкой, - её грудной голос ласкал слух Пьера.

Человеческая речь, которой он учился долго и старательно, никогда не приносила ему столько же наслаждения, сколько речь других свиней. Это был их природный, естественный язык, которому они обучались ещё в утробе матери. Сейчас молодая свинья смотрела на него доверчиво и немного призывно. Пьер ощущал желание наброситься на неё, исполнить свое предназначение, слиться в древнем экстазе с самкой. Но в ушах возникла превосходная латынь мэтра Анри Бове – он рассказывал об Абеляре. Нет! Пьер не обычный кабан, готовый отринуть все добрые чувства в угоду разнузданной похоти. Нет! Он существо мыслящее, стоящее совсем на другой ступени развития, чем его несчастные, погрязшие во грехе братья!

– Пойдём, я выведу тебя! – сказал он, резко отворачиваясь от прелестной свинки. – Ты ведь знаешь, где живёшь?

– Знаю, – ответила красавица, с легкостью следуя за ним.

***

– Эй! Куда это они пошли? – с досадой воскликнул Мишель.

На предложение проследить за Кошоном остальные школяры ответили отказом: они прекрасно помнили, на что способна эта скотина.

– Трусы! – в сердцах воскликнул Мишель.

Он один осторожно выскользнул за дверь и тихо, крадучись, последовал за двумя свиньями.

***

Пьер довёл свинку до ограды францисканского монастыря и, постучав в ворота, весьма изумил привратника появлением в окошке свиного рыла. Разобравшись, что к чему, привратник открыл дверь. Свинка, перед тем как войти в неё, успела сказать:

– Ты стал совсем как они! Ты предал своё племя, – затем она скрылась на монастырском дворе.

– Я не такой, как они! – воскликнул Пьер на латыни перед закрытой дверью.

Его сердце разрывалось на части от тоски от того, что он утратил любовь и теперь кто-то другой покроет эту дивную отроковицу. Она ушла от него навсегда, но она первая поняла его. Он действительно был чужим и для людей, и для свиней. Совершенно одиноким. Тяжелый вздох испустил Пьер ле Кошон, после чего понуро поплелся обратно. Мишель Голлуа, следивший за ним издали, испытал чувство жгучего стыда. Впервые забияка и баловень, которому так уютно жилось под крылышком дяди каноника, осознал, насколько дурную жизнь вёл.

***

С этих пор обитатели университетского квартала с удивлением заметили, что Мишель Голлуа и Пьер ле Кошон сдружились. Теперь их везде можно было заметить вместе; на лекциях Мишель помогал Пьеру присыпать строчки песком или раскрывал перед ним вощёные таблички, – эти действия давались свину с трудом. В свободное от учебы время они беседовали. Жизненный путь Мишеля был предначертан дядей каноником. Когда племянник получит степень магистра, преподобный Голлуа тут же пристроит его на теплое местечко. О таком будущем школяры могли только мечтать.

– Церковный бенефиций, что может быть лучше? – вопрошал друга Мишель.

– И ты не хотел бы завести семью и родить детей? – осторожно интересовался Пьер.

– Хотел, не хотел – это не важно. Я заведу себе хорошенькую любовницу; а если она нарожает мне детей, то я смогу их пристроить; – видно было, что этот симпатичный семнадцатилетний молодой человек всё для себя решил. – Нет лучшей невесты, чем Церковь, она щедро платит нам за нашу любовь!

Пьер ле Кошон промолчал; он понимал, что для него существовал только один путь – вернуться в обитель святой Агаты под покровительство любезного отца Мартина.

***

Но в душе Пьера произошли изменения. Слова его несостоявшейся возлюбленной терзали сердце. Он думал о том, что его многочисленное племя презираемо за вещи, над которыми они, по сути, не были властны. Разве не люди держат их в грязи, плохо ухаживая и редко убирая свинарники? И разве не человек веками разводил только тех особей, которые быстро жирели и обладали бесконечной тягой к размножению? Не такими их создал Господь, который в бесконечной своей благодати, по горячему убеждению Пьера, одинаково любил все свои творения.

Да, он сделал человека главным, вдохнув в того искру разума, но на что употребили это люди? На кровавые войны, на бесконечное истребление как друг друга, так и зверей. В Париже с трудом можно было найти свободные деревца: всё, что не росло в садах или в запретных для вырубки лесах, подлежало истреблению. А сколько птиц и зверей ежедневно забивали, чтобы насытить бездонную утробу этого города! Человек жрал малых и бессильных, но даже крупные звери не могли защититься от него. Неистребимая тяга к насыщению и прихотливая выдумка поваров толкали на всё новые и новые зверства. И, что самое печальное, питаясь птицей, рыбой или зверем, человек не испытывал к ним даже простой благодарности! Сколько позорящих свиней сочинений существовало, не говоря уже о фарсах и фаблио... Почему нельзя выказать благодарность тем, чья плоть, кожа, жилы и кости идут на благо человеку?!

Горькие вопросы всё чаще терзали Пьера ле Кошона. Он с содроганием проходил мимо Большой бойни, кровавый дух от неё неприятно был по пятаку. Он отворачивал взгляд от прилавка колбасника и старался не вдыхать соблазнительные ароматы, проходя многочисленные таверны. Там люди бесстыдно ели плоть его братьев и сестёр; нанизывали на вертела их детей, и нагло жрали, отрыгиваясь и хлопая себя по пузу!

Для Пьера было естественным, что некоторые из его собратьев, доведенные до рабского отупения, порой бунтовали и творили зло. За первый год его обучения в Париже произошло два случая, когда свиньи съедали маленьких детей. Виновных судили; а после, ничего не понимающих и визжащих от ужаса, казнили на главных площадях. И народ стекался на эти постыдные зрелища, хохотал, показывал пальцами, пока палач терзал свиней. Затем их вешали. Пьер как завороженный смотрел на эти казни и не мог отделаться от мысли, что это его мучают, срезая с живого куски плоти, чтобы повторить злодеяние. Одна свинья объела ребенку лицо, и её рыло превратили в кровавое месиво. Другая откусила девочке руку, и палач тесаком подрезал переднюю правую ногу приговорённой свинье. Была в этом несомненная справедливость, но легче Пьеру не становилось.

На третьем году обучения он дописал трактат в защиту свиней: «Похвала свинье. О пользе и добродетели свиней». В этом труде Пьер последовательно и верно отстаивал мнение, что полезнее зверя для человека, чем свинья, не было и нет. «Мясом можно утолить голод, из кожи делать прекрасную обивку для мебели и переплёты для книг, из жил изготовляют тетиву на луки и струны для скрипок, из костей вырезают всякие вещицы или мастерят коньки. Вся целиком, от пятака до кончика хвоста, свинья служит своему господину Человеку. Но что же она слышит в благодарность? Лишь хулу да насмешки. Ваганты высмеивают аппетит свиньи, каноники с кафедр критикуют похотливость этих зверей! Благородные их презирают, простаки дурно обращаются! Но является ли это справедливым?» Далее Пьер весьма убедительно, приводя примеры из истории, внушал читателю мысль, что полезнее свиньи зверя не сыскать. Готовый, этот трактат вышел весьма любопытным, но несущим в себе зерно раздора. Он был прохладно принят теми немногими читателями, которым Пьер представил своё сочинение.

***

Аббат Мартин только покачал головой и стал ласково увещевать воспитанника.

– Ты чудо Господне! Рожденный в самую тёмную осеннюю ночь, когда злой ветер грыз случайного прохожего, кусая ему ледяными зубами лицо. В такую ночь не приходится ждать чуда, однако оно свершилось. У кровожадной матери появился ты! Стал моей отрадой и надеждой! Но не стремись оправдать своё племя лишь потому, что походишь на них обликом. Ты другой! У тебя, – тут старик понизил голос, – человеческая душа, я уверен в этом.

Пьер растроганно обнял старого настоятеля. Бедный аббат Мартин полагал, что Пьер взялся за своё сочинение из желания заняться самооправданием. Нет, Пьера влекла мысль о восстановлении попранной справедливости.

***

Мэтр Анри Бове и вовсе раскритиковал сочинение и посоветовал его никому не показывать

– Поверьте мне, милейший Кошон, – заговорил добрый учитель. – Это сочинение не принесёт вам ничего кроме насмешек. Ни один серьезный ученый не станет считать вас равным себе после того, как ознакомится с «Похвалой свинье»! Аргументы слабы, недостаточно ссылок на Аристотеля или даже Галена. Вы вот пишете, что благодаря свиньям, проводя их вскрытие, человечество обогатило свои знания о собственной природе. Не мешало бы на этой мысли сделать ссылку на Авиценну.

Мэтр Бове беспокоился о формальной стороне сочинения, он отрицал тезис о наличии у свиньи души, которая бы не уступала по достоинствам душе человеческой.

– Это глупость, Кошон! Мы же с вами разбирали учение о душе. Душа скота пусть и не запятнана первородным грехом, но всё ещё пребывает в состоянии недоразвитом. Посему она много ниже человеческой души, ради спасения которой наш Господь пришёл в этот мир.

– Но если душа свиньи столь низка, то почему же её судят наравне с человеком и даже принимают от неё признание вины? Три года назад одна свинья под пытками сделала признательное показание; разве не говорит это в пользу того, что свиньи обладают разумом?

– Я не знаю других кроме вас свиней, которые могли бы рассуждать и говорить, - с тонкой улыбкой прервал его учитель. – Все прочие свиньи суть скоты, им не попасть в Царстие Божие и о них не стоит даже думать.

Пьер ушёл от учителя расстроенным: мэтр Анри ему всегда казался умнее прочих, но даже он раскритиковал сочинение в защиту свиней.

***

Третьим стал Мишель Голлуа. Приятель, прочтя трактат, почти ужаснулся.

– То, что ты тут пишешь, кошмарно! Одно дело уплетать верчёную свинину и запивать её вином, другое – пытаться делать то же самое, держа в голове, что свиньи разумны! Нет, спасибо!

Бесхитростная реакция друга совершенно выбила Пьера ле Кошона из душевного равновесия. Получается, он не нашёл понимания ни у приемного отца, ни у профессора, ни у лучшего друга. Вновь один, наедине со своими мыслями, погруженный в отчаяние!

***

Летом 1479 года, в предпоследний год обучения, закончив свой труд, Пьер ле Кошон изъявил желание оставить учебу и вернуться в обитель святой Агаты. Известие это чрезвычайно расстроило отца Мартина, мэтра Бове и Мишеля Голлуа. Последний сделал другу подарок, а именно – переплетенный и переписанный трактат «Похвала свинье. О пользе и добродетели свиней».

– Благодарю, – Пьер прижал книгу к груди. – Но ведь это должно было стоить целое состояние!

– Ерунда, мой дядя каноник с удовольствием оплатил услуги писца и переплетчика, а также, – тут он отнял у Пьера книгу и ловко раскрыл её... – Услуги иллюминатора! Посмотри, какие миниатюры были сделаны. Их немного, но сработаны великолепно; их рисовала одна ученая монахиня!

Пьер со слезами на глазах просмотрел десяток прекрасных миниатюр. Вот лавка колбасника; вот свиньи едят жёлуди в лесу; вот суд приговаривает свинью к смерти; вот свиней гонят за войском, чтобы они стали пищей для уставших солдат! Две прозрачные слезы скатились по рылу Пьера; Мишель смущенно закрыл книгу и вновь передал её ему. Друзья обнялись и простились.

***

Пьер ле Кошон прожил в обители святой Агаты ещё десять лет и умер от старости в один год с добрым аббатом Мартином. Его часто навещал Мишель, который со временем стал влиятельным клириком.

– Ты единственное разумное существо в этом городе тупиц! – воскликнул Мишель на смертном одре друга. – Почему ты меня оставляешь одного?

Но Пьер его уже не слышал, он видел перед собой ту молоденькую свинку из обители францисканцев. Он освободился от своей человеческой одежды и смог принять естественное положение, опустившись на четыре ноги. Она влажным пятачком тронула его рыло, и это было хорошо.

– Куда же мы? – спросил её Пьер ле Кошон.

– В рай, – просто ответила свинка, и кивком головы показала ему следовать за ней.

Они прошли по тоннелю навстречу свету, бок о бок, в предвкушении вечного блаженства.

Мишель и отец Мартин рыдали над телом милого Пьера. В нарушение всех правил аббат велел тайно погрести своего воспитанника под одной из плит в монастырской церкви. В могилу опустили и труд Пьера «Похвала свинье».

***

Три века спустя в угаре революционных событий народ ворвался в маленькую церквушку, прилегавшую к полуразрушенному монастырю. Не найдя чем поживиться, головорезы принялись поднимать плиты пола в надежде найти захоронение аббата побогаче. В одной из могил они нашли скелет, который совершенно не походил на человеческий. Сбитые с толку, революционеры даже не стали доставать полуистлевшую книгу, которая лежала рядом с вытянутым черепом. Тяжелую плиту вновь опустили, и захоронение Пьера ле Кошона более никто не тревожил.