Обидел
«Итак,
повадился ходить ко мне по ночам домовой. Если бы это было в деревне, я бы не удивился. – Но тогда я жил, в достаточно большом и достаточно цивилизованном, городе, расположенном, как бы не соврать, у чёрта на куличках, где Макар телят пас, неподалёку от ямки, откуда, приставляя анодированный золотом твердосплавный трап, взбирается солнце, чтобы пробежаться по небу и бухнуться в другую ямку, на других куличках, у другого чёрта, где мне, тоже, при моей ленивой, беспокойной профессии, приходилось бывать, конечно, не ради того, чтобы заглянуть в эту другую ямку, хотя я и заглядывал, а ради иных, совсем уж меркантильных, интересов, но об этом – в другой раз».
«Дом, в котором я жил, был не так уж стар. Но и недостаточно молод. И был выстроен на месте старого корейского кладбища, которое, оказавшись в черте города, было признано, чёрт его знает, кем, и Бог его знает отчего, лишним, и, будучи признано таковым, ликвидировано».
«Само собой – это бывшее кладбище не имеет никакого отношения к повадившемуся ко мне домовому. – Потому, что домовые и всякая кладбищенская нечисть, кажется, друг друга недолюбливают. Впрочем, точных сведений об их истинных отношениях я не имею, а спросить у домового – не догадался…»
«Да и не то, чтобы – не догадался, а, как известно, домовому позволено задать всего один вопрос.
– К Худу или к Добру?»
«Если сумеете задать».
«Когда он пришёл ко мне впервые, я, конечно, несколько удивился.
– С чего бы это?»
«И решил, что вышла ошибочка, что он чего-то там перепутал. И ухмыльнувшись над недоразумением, я жил дальше, как ни в чём не бывало».
«Но домовой пришёл ко мне ещё раз».
«И – ещё раз».
«И – ещё!»
«Внимательно обдумав, я пришёл к выводу, что домовому про меня что-то такое известно, и он, как всякий другой бы на его месте, хочет меня предупредить».
«Ну, что тут делать? – нам всем, явно или тайно, хочется узнать, что нас ждёт, даже если в такой неопределённой форме: Худо или Добро».
«Разумеется, если бы поконкретнее…»
«Однако, бери, что дают».
«Свои посещения домовой обставлял по всем, наверное, артикулам ихнего, неизвестного нам, искусства».
«Он дожидался, чтобы я и всё моё семейство засыпали».
«Затем будил меня, вдруг, чем-то вроде тёмной вспышки перед глазами».
«Как, если бы перед лицом взмахнуть полотенцем.
Или – крылом.
– А-ах!
И я просыпался во сне».
«Я открывал глаза, и тут он подпускал жути. – Я не мог шевельнуться, вскрикнуть, как-нибудь по-иному показать, что я-де живой ещё солдат, кыш, мол, нечистая сила, шу-гу!»
«Тем более перекреститься. – Вот уж чего бы он не позволил».
«Да и сам я – нехристь».
«Конечно, его можно было бы ударить из-за спины, что ли, как-то там, но я не помнил, как именно, да и спал на спине всегда…»
«Пугал же он умело. – Можете представить себе состояние оцепенелой невозможности защититься от… не знаю уж от чего. Мой домовой никогда не переступал границ».
«И предчувствие ужаса, ожидание ужаса – никогда не разряжались собственно ужасом. – Я сперва думал, что он меня жалеет, чтобы я с ума не сошёл, если он покажет всё – на что он способен…»
«Затем он, каждый раз из разных мест нашей небольшой – шестнадцать квадратных метров – комнаты, мягко топоча, подбегал к низкому раскладному дивану, на котором я с женой почивали, вспрыгивал на диван, на меня – и начинал душить…»
«То есть, он наваливался на меня так, что становилось невозможно дышать, а сам сухо и тепло дышал мне в левое ухо».
«К объявшему меня ужасу, к ощущению беззащитности добавлялось ещё и это…»
«Вот тут-то, как раз, в этом самом месте и надо бы спрашивать».
«Но, –язык прилипал к гортани и … – да, он попросту издевался надо мной! – Он не давал спрашивать»
«Какого чёрта? – думал я, не в силах стряхнуть это оцепенение, не в силах избавиться от леденящего, – буквально! – ужаса. – Какого чёрта? – Ты же сам пришёл, чтобы тебя спросили, и не даёшь спросить…»
«Я не понимал его логики и, напрягая всю силу воли, – если они у меня были тогда: и сила, и воля, – пытался, – если не спросить, если не перекреститься, – то хотя бы скинуть его с себя».
«Я изо всех сил пытался рвануться и в тот момент, когда мне удавалось сделать, даже не сделать, а наметить движение, я просыпался».
«Тяжесть исчезала, можно было дышать, как говорится, в обе завёртки. – Ощущение пережитого ужаса, то есть, ожидания ужаса, давало себя знать учащённой стукотнёй сердца».
«Я, подсмеиваясь над собой, несколько, впрочем, нервически, приподнимал голову и осматривался. – Конечно, никого и ничего, кроме того, чему быть должно. – Я, на всякий случай, придвигался поближе к жене, вяло на неё злясь, что вот-де спит, когда с её мужем творится…»
«Далее я спал до утра крепко, кажется, без снов».
«Так он и похаживал время от времени. – Без толку. – Он не говорил мне, что меня ждёт, хотя знал; а я не мог спросить, хотя хотел знать, что он знает. – А спрашивать он не давал».
«Я привык,… то есть, к ужасу привыкнуть нельзя, но я научился не бояться ужаса, оцепенелости, шевеления собственных волос и прочего… Ассортимент он показывал довольно однообразный, и мне уже хотелось, – хотя страшно, конечно, было – чего-нибудь такого… чтобы – до конца».
«А, научившись не бояться, я и спросил его в одно из посещений, как полагается: К Худу или к Добру?»
«Спрашивать было чрезвычайно трудно: язык ворочался кое-как, дышать было нечем, но я спросил».
«Мы знаем, что в ответ он должен был трижды повторить одну букву. – Если к Худу, то – «Ха», и – «Дэ», если к Добру».
«Мне же – клянусь! – он ответил целым словом»
«– Добро!»
«Причём, ответил мне голосом моего, семилетнего тогда, сына».
«Ответил и исчез, так как я проснулся и, сквозь сон, вяло удивляясь его странному ответу, вяло обнял жену и опять уснул».
«Утром я внимательно посмотрел на, спящего ещё, сына, размышляя, мол, видимо, домовой хотел сказать, что Добро придёт через него. – Ну-ну!»
«Я искренне недоумевал, как может обещанное сбыться через сына».
«Или через обоих моих детей?»
«Да и ответил он мне не по правилам…»
«Тут я оправдал его, что он-де – городской, деревенские правила ему незнакомы, возможно. – В общем, я решил подождать».
«Вскоре он заявился снова: Здрасте!»
«Это было совсем уж не по правилам, ибо после того, как он ответил – никакого Добра с нами не случилось: Жили, как жили! А домовые, обыкновенно, ответив, не должны приходить до исполнения предсказания».
«Мой – припёрся».
«Как полагается, объятый ужасом и смертным хладом, лежу себе и, сквозь всё это наваждение, обижаюсь на него, и не хочу с ним разговаривать».
«Он подушил-подушил меня и ушёл, – я даже не просыпался».
«Он – вдругорядь.
– Наше вам с кисточкой!..»
«Э! – думаю, – друг, – что-то ты не того…»
«Открываю глаза. – Сидит. – У меня на руке сидит, – руки у меня на животе – вот так! – сложены одна на другой. – И сидит он у меня на руке, и головой так – то туда, то сюда…»
«Небольшой такой старичок, не старичок, а … домовой. – Колпак какой-то на голове. – В шубе. – Шуба распахнута…»
«Коленки к своей груди подтянул, задними лапками по руке егозит».
«Без штанов».
«Ягодицы – круглые, тёплые».
«Перекатил я – язык справа-налево. – К Худу или к Добру? – Спрашиваю».
«Х-х, Х-х, Х-х… – На выдохе шепчет он мне в ухо».
«Я – проснулся».
«Жена спит. – Дети – спят. – Под окном – черёмуха цветёт».
«Эх-хе-хе! – С усмешечкой подумал я. – Пугливо оглянулся на вешалку, он нынче оттуда прискакал, прижался к жене, тоже сплю…»
«В общем, начал я подозревать, что с моим домовым не всё в порядке. – Однако, жду. – Для проверки – жду».
«Время идёт. – Живём и живём. – Добра не было, – и Худа не видать».
«Рассказал жене. – Та – в панику. – Потом рукой махнула.
– А, чему быть…»
«Ему, видно, не понравилось, что я жене рассказал, и он решил меня доконать…»
«Я уже говорил, что он никогда не доводил ужас до беспредельного, а тут, кажется, решил показать всё».
«А-ах! – как крылом тёмным, или полотенцем – перед глазами».
«Просыпаюсь. – Хочу пошевелиться, да уж знаю: Не даст!»
«Такого ужаса, как в этот, последний, раз – я не испытывал сроду».
«Как перед концом света!.. Наверное...»
«Откуда-то – не пойму – знаю, что он на сей раз от окошка прискачет».
«А на окне у нас – гардины… Такие жёлтые с красными и оранжевыми полосами поперёк…»
«И вот: как ветер в окно дунул! Гардины вздулись парусами! – И – оттуда – на полном скаку – выскакивает…– не собака, не кошка, а …– хвост – торчком!»
«Я воздух в себя втянул, голову в плечи хочу вжать, чую кончики пальцев холодеют, – волосы – дыбом!»
«Кричать? – Не могу кричать».
«Он подскакивает к дивану».
«Передние лапки – на диван, и…»
«И…»
«И – показывает мне самого обыкновенного чёртика, какие из табакерок выскакивают. – Ну, да Вы знаете: Вместо шеи – пружина, мордочка красным и чёрным раскрашена, рожки, как полагается…»
«Лапки в стороны раскинуты».
«И я – каюсь! – расхохотался».
«Я ждал чего-то…– Что греха таить, не чаял до утра дожить».
«А тут: на тебе!»
«Я расхохотался взаправду и разбудил жену».
«Жена разбудила меня».
«Проснулся я, хохочу, остановиться не могу».
«Чем пугать? – лезло чёрт-те-что в голову. – Меня – коммуниста? – Я уже тогда был членом КПСС. – Чёртиком из табакерки? – Ах-ха-ха-ха!»
«Смеялся и понимал: Не надо бы! – Не надо бы смеяться».
«Жену я успокоил обещанием всё рассказать утром и весело заснул».
«Утром, как и обещал, я всё жене рассказал, и мы вдвоём пожалели бедного домового».
«Да-а, – поди, на его месте разберись, чем пугать в нынешнее время. – Тем паче: в городе. – В двухэтажном доме на шестнадцать коммунальных квартир, где на каждую квартиру по две-три семьи приходится».
«Кого тут что ждёт?»
«Откуда ему знать?»
«Холодно зимой домовому на чердаке в доме с центральным отоплением».
«Зря я его обидел».
«Неловко».
«Нехорошо».
Запятых понапихали, где надо и где не надо… Кавычки-то зачем здесь? Чем оправдано?
Эвон, как первый абзац-то завернули многообещающе, а дошли в итоге до односоставных предложений. Начали за здравие…
Что это за взаимоисключающие определения профессии: ленивая, беспокойная? Тут уж либо лень, либо беспокойство. А иначе — сумбур и бессмысленность.
«Ответил и исчез, так как я проснулся и, сквозь сон, вяло удивляясь его странному ответу, вяло обнял жену и опять уснул». — Я проснулся, сквозь сон, вяло то, вяло это и уснул.
Выходит, коммунисты малёванных чертей не боятся, а токмо домовых стерегутся И вот интересуюсь я, а какие меркантильные интересы могут быть у коммуниста, чтоб из-за них да на другой край света? Неувязочка у меня. Или коммунист не идейный?