Вниз по реке

Середина лета оправдывала себя адским зноем. Жарко было, как в парилке. И я красный, распаренный, одуревший от вытопленного солнцем разнотравья, жадно глотал редкие порывы ветра, смахивая соль с бровей. За байдаркой пировала рыбья мелочь, подбирая килограммы слепней, которых я непрерывно охлопывал с себя, приноровившись все остальное делать одной рукой: забрасывать спиннинг, подматывать катушку, зажав удилище коленями. Даже подгребать веслом. Время от времени прикладывался к теплой полторашке с пивом, также, при помощи одной руки. Вторая же все это время лупила крылатую гнусь, в автономном режиме, практически не загружая мозг. В местах звериных лежек серая туча облепляла настолько, что я не справлялся отбиваться уже всеми имеющимися конечностями, подключая к процессу даже подбородок и ресницы. Чертыхаясь, пытался спастись бегством и скорее затесаться поперек воздушной струи. Если в приступе ярости от пропущенных укусов мне удавалось ухватить овода, я мстительно отрывал тому крыло и щелчком отправлял гада размером с мизинец в последний полет. Кровопийца волчком крутился на воде, устраивая прощальный фонтан, пока подоспевший голавль не прекращал агонию коротким всплеском.

Вчера, несмотря на пекло, рыба поклевывала, и мне удалось добыть несколько вполне себе едовых щучек. Вероятно, причиной тому стал прошедший накануне дождик. Сегодня, сколько я ни старался, сколько ни хлестал по заводям леской, зацепил лишь с полдесятка бешеных матросиков, коих благополучно вернул в пучину: окуней я не жаловал. А приплыть со свежим с прибытком к столу нынче очень хотелось, потому как ожидалась у меня вечером встреча с давними знакомыми.

По берегам то и дело встречались изнывающие от жары и гнуса парнокопытные. Более осторожные косули, завидев меня, ныряли в высокую траву, сверкая белыми своими подштанниками. Но так, больше для порядка. Далеко не убегали, провожая любопытным взглядом из зарослей. Словно знали, что я рыбак, а вовсе не охотник. Лоси же, не утруждали себя и этим. Стояли, не изменяя позы, кто по колени, кто по брюхо в воде, флегматично взирая на проплывающий мимо объект. А один жеребец, шумно отфыркиваясь, заныривал по самые уши и бороздил водную гладь взад-вперед роскошной люстрой на голове, и вовсе не обращая на меня ни малейшего внимания.

Стоянку я заприметил издалека. Боялся, не узнаю, спустя столько времени. Много на реке мест, похожих одно на другое, все не упомнишь. И меняются они, зарастают. Мимо просвистишь – не екнет. Здесь вылез крутоватый, с учетом упавшей воды, пожалуй, даже чересчур. Но наверху полянка ровная под раскидистыми березами, дров полно и палатку есть где поставить. Рядом подлесок встречается с луговиной, и вид на излучину роскошный, как в кинотеатре.

Ага. В сторонке уже ждет своего часа затейливо сложенная пирамида из сухих жердей. Это Лесник заранее припас дровишек. И слепней, одолевавших стаей, нет ни единого. Что неспроста.

Первым делом я затеплил костерок, и в дыму пристроил вчерашние щучьи балыки проветриваться. Переживал, как они в лодке полуденную баню пережили. Попробовал – ничего, завтра уже можно употреблять, пожалуй. Главное, от мух уберечь.

Пока поклажу таскал по склону, с вещами возился, с палаткой – притомился. Сел передохнуть, и в который раз пропустил его появление. Хотя, клятвенно себе обещал, что в этот раз точно засеку, откуда Лесник является. Ан, нет! Смотрю, уже стоит, палочкой в огонь тыкает субчик-голубчик. Просто ниндзя какой-то средней полосы. Со стороны его можно принять за человека, за щупленького мужичка. В лесу если встретишь случайно, другого и не подумаешь. Хотя, такого встретишь случайно, как же! Тот еще гусь. А если присмотреться внимательно, то пальцев у него на руках по шесть штук.

Одет он в брезентовую штормовку, она ему до колен. На груди круглый выцветший значок «Олимпиада 80». Шевелюра по обыкновению всклокочена, зато бороденка образцовая, как из барбершопа. Есть у Лесника пунктик: возить по подбородку расческой в минуты отдохновенья и раздумий. То есть, практически, постоянно. Сколько воды утекло, а он такой же, не изменился. Разве что морщин прибавилось вокруг глаз.

Ну, поздоровались мы. Как водится, обнялись. И Лесник торжественным движением выволакивает откуда-то из травы судака килограммов на пять. От нашего, так сказать, стола – вашему. Где нарыл – непонятно. Гляжу – рыб хороший, упитанный. Но от жары раздувшийся и благоухает свежестью, прямо, не первой. Лесник и сам носом поводит в сомнениях, но выражение лица строит позитивное, пережарится, мол, ничего. И, пристроившись на полене, нетерпеливо перебирает большими пальцами, выражая мысль, ясную, как день. Что, дескать, соображается на троих, то и вдвоем вполне уже себе позволительно начать.

Я в сомнениях. Не знаю, как у Лесника обстоит с пищеварением, но мне маяться животом не хочется совершенно.

– Нет, – говорю, – ждем товарища с полей.

Сам кручу судака этого злополучного. Соображаю, как приготовить. Вытряс герму, пораскинул припасы. Вот, четыре луковицы есть, головка чеснока, морковка и хвостик имбиря. Уговорил, так и быть. Изготовлю по рецепту Сержа Марковича. Для полного набора не хватает у меня только корня пастернака, ингредиента редкого, чтобы не сказать: неведомого. Но и без него, товарищи, получится «обалдена штучка».

Лесник по обоим вопросам выражает согласие. По первому – вынужденное. Так-то, они с Луговым не очень. А если своими именами, то на контрах. Но со мной не спорит.

Эх, лучше бы грибов принес, правда…

Лесник разводит руками. Не проклюнулось, грибов, сухо.

Из подлеска слышен треск и хруст. Из-за молодых березок вываливается тело. В том, что это Луговой, у меня сомнений нет, с виду так просто типичный: то есть бомж бомжом. Сам чумазый, в женской розовой куртке, замызганной, рваной – вата наружу; на ногах кроссовки, мама дорогая, убитые вусмерть, оба левые, один перемотан проводом поперек ступни, чтобы не развалился. Но этот новенький какой-то товарищ, молодой, я с ним не знаком. Предшественника его знавал. Не одну литру мы с ним приговорили…

Молодой остановился поодаль, топчется в нерешительности.

– Иди! – зову. – Садись к огню.

Мы руки пожали, будем знакомы, значит. Пятерня у него такая же, как у нас. Но у всех Луговиков небольшие рожки на лбу. Они их стесняются жутко, поэтому носят поголовно кто что: шапки, шляпы, капюшоны... У этого – кепка на темени, мятая-перемятая, будто специально ее под трактор подкладывали. С Лесником они перекинулись косыми взглядами, из чего я заключил, что уже успели познакомиться раньше. Ну, ладно. Это их дела.

Судака Луговой оглядел скептически. И поджал губы: тухлый, мол… Он, дескать, своими именами вещи привык называть, без всяких. И на месте иных прочих постеснялся бы такое тащить, да!.. Лесник взвился пружиной. Ногой топнул: сникни, шантрапа!.. Сам с чем пожаловал? Пустой?

Тут Луговой грудь гордо выпятил и ладошку растопырил: сейчас все будет, вуаля, дядя!.. И по мановению длани из подлеска выступает молодой лось. Лосиха. Грациозно дефилирует мимо собрания и начинает мирно хрупать кусты поодаль.

– Это, – спрашиваю, – что?..

Луговой дергает плечом: говядина. Неужели непонятно? Центнера на три потянет…

Лесник выразительно смотрит на меня и крутит шестым пальцем у виска: больной!.. Что с него взять?..

Я, признаться, тоже в недоумении. Но из двух зол предпочитаю меньшее, поэтому решительно беру судака под жабры и спускаюсь к реке. Надеюсь, эти двое без меня не подерутся. Рыбу я потрошнул, прополоскал как следует в проточной воде, заключив, что мясо взяться не успело. Если в маслице обжарить, можно употреблять смело. На этом хорошие новости заканчивается, потому как вернувшись, я лицезрю картину акварелью. Кураторы соседних биомов: лесного и полевого, сидят красные, запыхавшиеся и друг на друга старательно не смотрят. Щучьи балыки мои вываляны в мусоре и кое-как повешены обратно. Котелок перевернут и дужка оторвана вместе с проушиной. Вдобавок, лосиха сожрала всю морковку…

Как дети, ей богу!..

Солнце скатывается за деревья на противоположном берегу, жара спадает. Устраиваю сковородку на огонь, попутно заключив, что уже, пожалуй, можно. Достаю пластиковую бутылку со спиртом и на глаз разбавляю до рекомендуемой ученым Менделеевым пропорции. У костра тотчас возникает оживление. Лесник протягивает ладную, вырезанную из липы кружку. Луговой пьет из сложенных лодочкой ладоней.

Ну?.. За встречу?..

Луговой скривившись, смахивает слезу: теплая!.. Поспешно заедает пучком щавеля. Лесник покрепче. Сделав глубокий вдох, не спеша достает из-за пазухи берестяной кулек с малиной, выкладывает к столу. Известно, мол, что теплая… Не май месяц на дворе…

Шкворчит в масле судак. В нос лезут клубы дыма. По телу разливается тяжелое тепло. Становится спокойно и уютно.

– Где, – спрашиваю Лугового, – предшественник-то твой?

Тот отмахивается неопределенно: не знаю. На другой участок перевели вроде. Поди разбери…

Я вспоминаю, как мы на этом самом месте с ним сиживали. Ну, и закончилось у нас спиртное, в лучших традициях… Лесной достает деревянный гребень и закатывает очи долу: он слышал эту историю тысячу раз.

И ладно! Все равно расскажу… Иссякло, значит. Я вспоминаю, что тут километрах в трех деревня, там магазин должен быть или иные способы разжиться. А осень стояла уже, темень вокруг – глаз вырви. И я такой, под хорошими парами. Прямо скажем, нечетко чувствующий направление на полярную звезду. А тут вокруг дебри, болота. Товарищ мне говорит: не сс… не беспокойся, в общем, ни о чем! Сам-то он на людях показываться стремается. Короче мне идти, все одно. И так он меня проводил туда-обратно, что ни одна веточка не задела. На мне кроссовки были, так я не то, что ног не промочил, а даже не испачкался нигде. Вот так!..

Я разлил по второй.

Луговой ловко выхватил со сковородки недожаренный кусок, отправил в рот: ерунда, мол! Похвастался, что ему по поселку пройтись ничего не стоит, хоть днем. Потому как умеет он оборачиваться в собаку. И даже прямо сейчас готов продемонстрировать на спор.

Лесник отмахнулся: сиди! Знаем мы… Туда-то ты обернешься, допустим. А обратно полнолуния надо ждать или дождя. А у него на шерсть аллергия. И вообще, вы, луговики, на вид, как бомжары. И так за своего примут…

Ах ты!.. Луговой в сердцах переломил палку, швырнул в костер. Прищурился зло: а самому-то слабо на людях показаться? Слабо?

Да не слабо! Лесник извлек из-за пояса маленький топорик, покрутил хвастливо. Думаешь, где взял? Сменял. А вот еще, ножницы у него есть, иголка и моток лески. А коли надо, он даже на поезде проехать сможет, потому что умеет глаза от себя отводить.

Луговой едва не откинулся на спину, задрав ноги: ой, сменял он!.. Погляньте! Стырил, так и скажи!

Ничего не стырил!.. Лесник обиженно убрал богатство. Спорить еще с умалишенными... Он, когда берет какую-то вещь, всегда что-то оставляет взамен. За топор, вон, ручку от патефона отдал. Винтажная штука, вообще. Старинная…

Я деликатно покашлял, прервав эти безмолвные препирательства, и предложил пригубить по третьей. Возражений, ожидаемо, ни от кого не последовало. Судак доспел. Выкатилась из углей печеная картошка.

На плечи упали сумерки. Туманом от реки поползла прохлада.

Споем! Лесник хлопнул меня по колену: про коня, давай, а?..

Ну… Пою я не очень, прямо скажем. Зато от души. А товарищи мои и вовсе не поют, в смысле голосом. Так-то с ними что-угодно можно обсудить, все и без слов понятно. Зато подпевают. Ветром, шелестом листвы, стонущей сосной. Филином поухивают, крякают коростелем, посвистывают проносящимися на бреющем полете утками. И так здорово у них выходит, в такт, что получается, как аккомпанемент оркестра. И басы звучат, и аранжировки разные, и сверчки выдают такие соло, что в филармонии бы слушатели рыдали.

После коня мы заводим «Ой, то не вечер». Просим мороз не морозить меня и, опять же, коня. Вопрошаем рябину, отчего она стоит, как и мы, качаясь… Бутылка пустеет. Последнее, что я помню, прежде чем веки мои склеиваются, розовое предрассветное марево и просьбы к черному ворону не виться, которые Лесник и Луговой, обнявшись, пытаются выразить в танце…

* * *

Утро встречает меня бесцеремонными солнечными протуберанцами, жарящими пятки сквозь палаточный тент. Я спускаюсь к реке и долго плещу в лицо холодной водой, пытаясь прогнать шум в голове. На ум приходит анекдот про глухонемых, у которых болели руки, оттого что те всю ночь пели. Обнаруживаю, что вся посуда вымыта до скрипа. Котелок заклепан, блестит, как кошачьи причиндалы, и, вдобавок, до верху заполнен крупной спелой малиной.

Наскоро собираюсь, привычными движениями рассовываю вещи по байдарке. Солнце карабкается все выше, вот-вот обещая окончание утреннего холодка.

– Эге-гей! – кричу, отплывая.

Эхом мой крик разносится по округе. Счастливо оставаться. Увидимся еще.

В ответ из леса выдает прощальную трель дятел. С поля крякает «пока-пока» коростель.

Мимо проплывают берега. Змеятся на течении бесконечные веревки водорослей. С мрачным удовлетворением луплю себя по щеке, объявляя фуршет для рыбьего молодняка открытым.

Наверное, мое на короткой ноге знакомство с мистическим существами кому-то покажется невероятным. Я же перестал удивляться давно.

Тому, что река не кончается. Становится то шире, то уже, петляет. Но никуда не впадает. Предположу даже, что это разные реки, собранные в одну. Как это организовано географически меня не заботит. Я просто сплавляюсь. Время от времени попадая в одни и те же места.

Тому, что в моем гермомешке самопроизвольно появляются продукты. Макароны прибывают, соль, овощи, чай. Банки плодятся с тушенкой. Вероятно, делением. Потихоньку увеличивается уровень подсолнечного масла в бутылке, я засекал. Да что там масла! Прирастает спирт!

Тому, что за осенью сразу следует весна. Чему я очень даже рад, потому как гребля по льду представляется мне несколько проблематичной. Я не могу вспомнить, сколько уже плыву. Не могу вспомнить свою прошлую жизнь. Да и не хочу, если честно.

Может, я умер и попал в рай. Может, сам стал мистическим существом.

Честно признаюсь, с удовольствием открыл бы у себя сверхспособность вызывать приступы безжалостной диареи у любителей оставлять за собой пустые полторашки, банки, стекло и прочую радость. И, в особенности, у бросающих рыболовные сети. Чтобы было так: убрал чужой мусор и у виновника тут же бы все и началось, где бы тот ни находился: на работе – значит на работе, в самолете – значит в самолете…

Размышления мои прерывает налетевший ветер, бесцеремонно разворачивает байдарку боком к течению. С востока надвигается роскошный облачный фронт, обещая хороший ливень. Ну, и отлично! Перекладываю поближе дождевик. Может, хоть грибы пойдут…