Вкус железа

Вкус железа
Работа №54

Цветы! Цветы! Цветы!

Встают на пути — красные, синие, желтые — кучами, букетами, взрывами! Лезут под колеса, раскачиваются на ветру, склоняются над иссиня-серым полотном асфальта. Салюты из медоносов (сурепка цветет в этом году очень обильно) — и клумбы, настоящие реки золотых соцветий вдоль прямого, как стрела, шоссе. А еще дальше голубые озера незабудок, белоснежные облака цветущих яблонь, кровавые кляксы диких тюльпанов.

Ирка глубоко вздохнула. А трава…

Ей захотелось раскинуть руки. Велосипед увеличивал скорость, ветер путался в волосах и в спицах колес, а в ушах выводил величественную мелодию. Дорога ухнула в овраг, противоположный склон большого холма встал перед глазами почти вертикально. Ирке казалось, что она летит прямо в шелковое, изумрудное море, в мягкий океан, где жирные, наполненные влагой стебли трутся друг о друга, будто самые настоящие волны.

Она засмеялась, подставив лицо прохладному ветру. Колеса вращались все быстрее, дорога вильнула, делая у деревенского пруда изящный поворот. Ирка легко вписалась в него, перейдя на встречку. По этому шоссе редко ездили, и риска не было совершенно никакого.

Она лети-и-и-ит!.. Не хотелось давить на тормоза, не хотелось лишаться этого чувства — волшебного ощущения полета. Ветер поймал ее в свои объятия, наполненные медовым ароматом.

Все-таки чудо, как на солнце благоухает какая-то сурепка! И чудо, что Ирка вообще видит солнце и может радоваться зеленому травяному морю. А от обычного зрелища лиловой тучи ее сердце переполняет дикий восторг.

Счастье.

Счастье полное, безоговорочное, когда ты — небо, и ты же — куст ежевики, тонкий стебелек незабудки и маленький заросший пруд на окраине заброшенной деревни. Ты — всё на свете, и всё на свете — ты.

Ирка глубоко вздохнула, она чувствовала себя батарейкой, наполненной до отказа. И вот сквозь нее уже растет трава, а она до самого краешка затоплена теплым майским солнцем…

Господи! Хорошо-то как!

Велосипед, начавший по инерции взбираться на противоположный склон, наконец, остановился. Ирка обернулась. Полотно дороги, заросшее по краям золотыми букетами, убегало вверх — туда, откуда она только что спустилась. Здорово! Все-таки шоссе — это здорово! Зря мама говорит без надобности не соваться на асфальт.

Ирка вскочила в седло, развернулась и съехала вниз — к пруду.

Нудно, противно, даже как-то тревожно чесалась левая рука. Неужели опять? Но почему?.. На солнце перегрелась? Слишком бодрую активность развела?

Ирка съехала на обочину, положила велосипед в траву и, перебежав поскорее в тень большой ивы, решилась, наконец, посмотреть на свою руку.

Ну да, так и есть! Чуть выше запястья кожу уже разъедали мрачные зеленоватые пятна. Абзац!

Ирка поднесла руку к лицу, брезгливо принюхалась. Пахло погребом — запущенным сырым погребом и грибами. Пока еще ничего, запах не такой… настойчивый. От матери вот пахнет по-другому, она вся давно такими пятнами заросла. Потому и сил у нее нету. А у Ирки есть еще силы. Только раньше она бродила при свете дня — и ничего. А теперь вот спустилась с горки — и уже пятна во всю руку!

Она вздохнула, склонилась над черным зеркалом пруда. Здесь, у дороги, бобры построили плотину. Вода с грозным ревом уходила в бетонную трубу, но перед этим кружилась в глубоком омуте. Низкий берег, поросший осокой и лютиками, внезапно обрывался, и если бы Ирка вздумала искупаться, она сразу провалилась бы по пояс, через шаг — по плечи, а потом и вовсе бы ушла на дно с головой.

Осторожно, будто хрустальную, она опустила в пруд левую руку.

Эх, хорошо! Холодная вода слегка пощипывала, колола кожу невидимыми иголочками. Пока Ирка не очень взрослая, поэтому вода способна ее подлечить. Подержишь вот так руку — и пятна исчезают, пусть и ненадолго. Мать говорит, по молодости у нее тоже так было. А потом вода и вовсе перестала помогать…

Ирка прикрыла глаза. Сонно бурчали в камышах лягушки, пел зябличка где-то совсем рядом — в кустах, скакали по веткам бойкие синицы. «Петя пил? Петя пил?» — отчетливо высвистывала одна. А другая, из самого сердца тенистой ивы отвечала: «Выпили! Выпили!».

Ирка вздохнула. Хорошо, она еще и видит, и слышит птиц. Животных вот уже не замечает, только иногда находит в лесу их следы. Когда взрослеешь, всё именно так и происходит: сначала пропадают звери, потом — птицы, земноводные, ящерицы, насекомые. А под конец перестаешь видеть солнце. Единственное, что ты способна ощутить — только его губительный жар.

Ужасно…

Внезапный шорох заставил Ирку насторожиться. Лягушки почтительно замолчали, синицы вспорхнули суетливой стайкой, зяблик оборвал так и не оконченную трель.

Ирка посмотрела на воду.

Ее поверхность вспучилась, словно там, снизу, поднимался гигантский пузырь. Он все надувался огромным темным колоколом, а Ирка сидела, не шевелясь, и смотрела, как медленно всплывает со дна омута большое рыхлое тело. И вот уже из воды вылезает приплюснутая, заросшая тиной, похожая на лягушачью, голова.

— Добрый день! — вежливо сказала Ирка.

Голова с трудом разлепила сонные веки. Огромные, бессмысленные, как у рыбы, глаза разглядывали Ирку настороженно и враждебно. Хозяин здешнего пруда не отличался добродушием, но Ирка к этому привыкла. К ее роду-племени такое отношение было чуть чаще, чем всегда.

— Простите, — извинилась она. — Мне нужно воспользоваться вашей водой. У меня пятна…

И она показала владыке пруда трупные пятна на руке, которые, кстати, уже начали бледнеть и покрываться шелушащейся коростой.

— Чьих будешь? — после длинной паузы спросил водяной.

Голос у него был глухой, будто поднимался с самого дна. Звуки получались округлыми, словно пузыри. Владыка пруда все еще смотрел настороженно, но ледяной его взгляд немного потеплел. По крайней мере, у Ирки появилось такое чувство.

Она рассказала, что они недавно переехали сюда вместе с матерью и сестрой. Почему? Ну, жизнь такая — нехорошая, приходится мотаться по полям да весям. А здесь здорово: тихо, спокойно. Насчет охоты дедушка водяной пусть не волнуется — еда у них с собой есть. Немного, правда, но они будут вежливо себя вести, лишний раз никому тропку не перейдут. Зачем внимание зазря привлекать?

— Только вас — ырок — тут на нашу голову и не хватало! — недовольно пробулькал водяной.

Вокруг плоской «жабьей» головы надулся пузырь. Робко квакнула, одобряя мысль повелителя, какая-то лягушка.

— А мы тихонечко, — заверила его Ирка. — Мы никого, никогошеньки не потревожим!

— Не потревожат они… — повторил хозяин пруда. В заросшей тиной бороде грозно клокотало, будто там закипал чайник. — А что ж ты, коли ырка, под светом-то ходишь? Мать с сестрой — понятно, в логове хоронятся. Но ты-то почему средь бела дня?

— Так я же это… еще не взрослая.

Ирка виновато улыбнулась. Ух, как она ненавидела себя сейчас за это! Какого черта она пытается оправдаться?

— Вот повзрослею чуть-чуть и…

Она вытащила руку из холодной воды. Нет, не хочет она взрослеть! Стать такой, как мать или сестра, вечно прятаться, думать только об одном… И ни прогулок тебе, ни света солнца, ни велосипеда.

Пятно совсем побледнело, стало едва различимым. Ирка очень боялась, что ничего не выйдет и рука продолжит гнить, начнет болеть, а потом отвалится в самый неподходящий момент. Слишком много перед глазами подобных примеров.

— Повзрослеет она! — буркнул водяной. — Аккуратнее там в деревне. Слышал, чужие разгуливают, как у себя дома. Не деревня — проходной двор!

Ирка задержалась на берегу, глядя, как медленно и величественно погружается на дно пруда заросшая тиной голова. Потом вернулась к обочине, поставила на колеса свой велосипед и пошла с ним по едва заметной, скользкой от недавнего дождика тропинке.

Весенний лес гремел. Он полнился птичьими голосами, каждая пичужка старалась изо всех сил. Ирка вбирала всё в себя, как губка — и цветущий мох, и шершавую кору деревьев, и облако там, над пригорком, больше похожее на гору взбитых сливок. Она миновала целую рощицу из груш — молоденькие, но уже одичавшие деревца стояли все в цвету. Тяжелые подвенечные кружева клонили к самой земле тонкие ветви.

«Я жива, — подумала Ирка. — Я жива и живу, несмотря ни на что».

Она отвела со своего пути усыпанную цветами ветвь. Перед ней был старый, разрушенный дом. Крыша его поросла мохом и давно обвалилась, печная труба еще держалась, но из нее торчала лихая, неведомо как попавшая туда береза. Дом стоял здесь день за днем, год за годом, лишенный жизни, но жизнью тут все-таки пахло. И не просто пахло — прямо-таки разило.

Ирка остановилась и тут же бесшумно отступила в тень. Ноздри ее возбужденно раздувались. У крыльца, повернувшись к ней спиной, топтался человек. Это от него шел такой запах: запах разогретой кожи, пота, речного ила, — вон, сапоги все грязи! И тонко-тонко, почти неощутимо — запах железа — бегающей по жилам крови.

Человек замер. Само собой, почувствовал ее. Они всегда чувствуют, когда она смотрит. Ирка затаилась, пытаясь слиться с тенью, раствориться в лесной глуши. Она хранила гробовое молчание, но сердце, бешено колотившееся в груди, стучало так, что, казалось, стук этот разносится на весь лес.

— Эй! — сказал человек. — Кто здесь?

Он обернулся. Парень. Молодой еще, только начал бриться — на подбородке хорошо заметны порезы. Ирка поспешно отвела взгляд. Стоит ей встретиться с ним глазами — и участь парня будет предрешена.

— Эй!

Он щурился, вглядываясь во мрак. Тщетно. Если ырка — порождение ночи — не захочет, чтобы ее увидели, ее и не увидят. Разве только Охотники. Да и это не точно.

— Здесь ведь кто-то есть?

Голос парня звучал уже не так уверенно. Он попятился к своей палатке, которую поставил во дворе дома возле кустов сирени. Палатка была накрыта зеленым тентом, от любопытных взоров ее заслоняли мощные листья борщевиков.

Кто он — турист? Но какой турист рискнет ставить палатку в ядовитых зарослях?

Ирка бесшумно отступила в чащу. Ни одна травинка не дрогнула на ее пути. Ни одна ветка не покачнулась.

* * *

До вечера она колесила вокруг деревни, наматывая по проселкам круги. Рука побаливала, хотя пятен не было видно. Ирка упорно крутила педали.

Не помогало. Незнакомец не шел у нее из головы.

Что он здесь делает? Зачем явился? А если — не дай Бог! — узнает мать?

Когда в густом подлеске запели первые вечерние соловьи, Ирка повернула к дому.

Смеркалось. Над разрушенной деревней и особенно над поверхностью пруда уже вовсю танцевали Огоньки. Еще робкие, весенние, не набравшие силы, они уже пытались кружиться. Молодняк разучивал летний танец, все эти сложные пируэты и па, чтобы в июле привлечь более старших товарищей и построить вместе крепкое, надежное гнездо где-нибудь на дне заброшенного колодца или в гнилой коряге.

Людям эти танцы видеть опасно, людей они только сводят с ума, заставляют плутать даже там, где, казалось бы, заблудиться невозможно. Ирка сразу подумала про туриста и понадеялась, что тот сидит сейчас у себя в палатке, забрался в спальник и вслушивается в лесные звуки. Или под одеяло… Или что там у него?

Она прибавила шаг. Лес жил своей жизнью, своими потребностями, своей тайной. Вот громко плещется и бормочет у ручья болотный черт, перекладывает стебли кувшинок с места на место и считает, считает нечто, ведомое лишь ему. Хохочут, как одержимые, в чаще кикиморы, настигая друг дружку ради всякого весеннего непотребства, ухают стриги на кладбище у дороги, и там же, среди старых могил, с аппетитом хрустит костями какой-то ненормальный вурдалак.

Ирка передернула плечами, села на корточки, сгребла пальцами правой руки тропинку. Скользкая, будто змея, та попыталась вывернуться, но Ирка крепко держала ее за влажный, пахнущий прелыми листьями загривок. Вот так, надо переставить дорожку, завязать узлом, иначе вурдалака со следа не собьешь.

Она молча принудила тропинку развернуться. С легким шуршанием та скользнула в заросли и нехотя поползла по новому маршруту. Ну вот, теперь вурдалаку ни за что не учуять их дом!

Ирка представила, как он ползет по дорожке, обнюхивая каждый камешек, как лижет землю, на которой виднеются ее следы. Фу! Эти долбанутые весенние вурладаки — просто наказание какое-то! Почему-то именно в мае им неплохо сносит кукушку, они начинают шариться по кладбищам и тревожить мертвецов. Только где трупный запах почуют — сразу тут как тут. Попробуй выгони его потом!

Она двинулась дальше, волоча велосипед через кусты. А вот и их дом. В зарослях ворчит, ворочаясь с боку на бок, Одноглазый. Ирка увидела его ночным зрением: заросшее мохом и хвойными иголками жирное тело. Глаз у него давно ослеп и почти не видит, зато нюх обострился с наступлением темноты.

Почуяв ее, Одноглазый шумно задышал. Ирка ускорила шаг: если Одноглазому будет надо, от него вряд ли уйдешь. Привяжется, как банный лист, на то он и Сторож. «Не буди Сторожа, — всё время повторяет мать. — Пускай его тихо спит».

— Спи-спи, не волнуйся, — сказала она в темноту. — Это всего лишь я.

* * *

— Явилась не запылилась?

Мать уже накрывала на стол. Худая, как жердь, — дряблая старая кожа только ради приличия прикрывает кости. Острые скулы, острый, как лезвие лопаты, подбородок, острое лицо. Глаза — темные, внимательные, настороженные. Огромные, почти как сами глазницы.

Ирке всегда было жалко мать — ту постепенно и мучительно доедала старость. Особенно теперь, когда заготовок почти не осталось, нормальной еды, считай, нет, поэтому и сил взять негде. Это Ирке хорошо, она молодая. Или ее сестра Капа — та постарше, но всё равно выглядит бодро. А вот мать уже едва шевелится. Без еды ей никак нельзя, все-таки триста лет! А чем ты старше, тем усиленнее тебе нужно питаться.

— Иди, садись к столу!

Ирка села. Капа придвинула ей миску — обычная тушенка с гречкой. «Мала еще, — любила повторять мать, — не усвоится взрослая еда. Вот как начнешь трупными пятнами покрываться…»

Ирка украдкой взглянула на свою руку. Озерная вода пока помогала, но скоро и она окажется бесполезной. Эффективно лечить трупные пятна сможет лишь одно…

— Жрать хочу! — заныла Капа, уныло глядя в свою полупустую миску. — Ну что это такое? Надо уже достать еды! Что мы все, как неживые? Жраааать!

И она принялась в знак протеста стучать ложкой по столу.

Ирка не винила ее. Капа, хоть и молода, а трупных пятен у нее выше крыши. И они только множатся, особенно если она с вечера не поест. А еще нога отваливается и потому болит, так что даже днем Капа не может спать. Лежит на своей кровати и стонет. Примотала кое-как ногу тряпками, ну а толку-то? Все равно та держится на честном слове. Не гнется, не слушается. Так и таскает ее за собой Капа, как уже не нужную, но дорогую сердцу вещь.

Ирка вздохнула. Может, нога и приросла бы на место, если бы Капа начала нормально питаться. Но заготовок мало — всего лишь две трехлитровые банки. Да и те — сплошные отходы: кожа, волосы, кости. Все это перемолото в кашицу, есть кое-как можно, но энергии дает мало. Так, побаловаться разве что. Это на охоту идти надо. А какой сейчас из Капы охотник — с ее-то ногой?

— Одноглазый говорит, будто бы человек по деревне бродит? — спросила мать.

— Человек?!

Капа едва не поперхнулась ужином. Шумно втянула в себя воздух — нос у нее почти не дышал — и повторила с проникновенным трепетом:

— Человек… Господи! Человечишка…

Мать отвесила ей подзатыльник, чтобы привести в чувство.

— Дура! И далеко ты уйдешь? Даже не мечтай!

— А Ирка на что?

Ирка вздрогнула. Мать исподлобья смотрела на нее, точнее, разглядывала Иркину руку. И конечно же, от ее внимательного взгляда не укрылось малюсенькое — с прозеленью — пятно…

* * *

Небо хмурилось. Оно казалось огромным, и беда, которая пришла в Иркину жизнь, тоже была огромной. Безбрежной, как море. Дремучей, как чаща. Страшная, непреодолимая беда.

Утром, как только мать и Капа заснули, Ирка не сразу вышла из дома. Сначала она помыла оставленную с вечера посуду, подмела комнаты. Мать никогда этим не занималась, ведь уборка — дело исключительно живых. Если ты мертв, зачем убираться?

Но вот теперь и Ирке нужно учиться быть мертвой.

Она до крови прикусила губу. Привычного вкуса крови не ощущалось. Вместо него давно был вкус тухлятины, ведь ее кровь просто гнила в жилах, точно так же, как у матери и у Капы. Теперь ее тело тоже будет нуждаться в пополнении теплом, силой, жизнью. С каждым днем эти процессы — мучительные процессы взросления — будут только ускоряться, а последствия чувствоваться всё острее.

Ирка шумно выдохнула. Смахнула с подбородка темную, некрасивую каплю.

«Пора тебе взрослеть, доча…»

Когда-нибудь этот день придет, знала она. Когда-нибудь он приходит в жизнь любой ырки. Приходит необходимость, приходит зависимость, приходит будущее неумолимой поступью рока.

«Посмотри: мы с Капой разваливаемся, а у тебя — преимущество, ты все еще можешь гулять при свете дня».

И вот она крадется по лесу, сжимая в кулаки холодные, будто лед, пальцы.

«Вот тебе ритуальный нож, он не ведает пощады. Он убьет всё, что угодно».

Тяжелый нож оттягивает пояс, ножны при каждом шаге больно колотятся о бедро.

«Доча! Помни: ты единственная наша надежда».

Она — надежда… И от этого никуда не деться.

Ирка подняла голову. Облака над лесом клубились, будто мысли.

А турист ведь сидит в своей палатке и ничего, ничегошеньки не знает. Молодой парень. Живой. Только недавно начал бриться…

Она остановилась так резко, что сама испугалась. В траве, спрятанное, заботливо укрытое листом, прямо под ногами висело гнездо. Три крошечных птенца разевали свои желтые клювы, тянули вверх тонкие шеи.

Ирку передернуло. Еще бы немного, и она…

Сжав зубы, она осторожно обошла гнездо и на всякий пожарный передвинула тропинку — не дай Бог лешие своротят или раздавит какой-нибудь вурдалак. Что за ненормальная птица свила гнездо прямо на дороге? Хотя может, это Ирка и виновата: двигала вчера тропинки, чтобы замести следы, вот дорожка и сместилась к гнезду?

Вообще, дичь какая-то! Птичек ей, видишь ли, жалко, а там, в деревне, ни в чем не повинный турист…

Ирка всхлипнула, скосила глаза на нож.

Ничего тут не поделаешь.

Она вздохнула.

…Утром нога у Капы все-таки отвалилась. Когда Ирка зашла пожелать сестре спокойного сна, нога уже валялась на полу, стыдливо прикрытая какой-то тряпкой.

Капа смотрела волком. «Ой! — воскликнула Ирка. — Как же ты теперь?»

«“Как”, “как”, — передразнила ее Капа. — Печень нужна! С кровью, понимаешь? А маман все сожрала уже месяц назад. Жрет, как не в себя, стерва проклятая! То, что дочерям тоже как бы питаться надо — конечно, это не в счет».

«Но ведь она старая…» — робко попробовала возразить Ирка.

«А я безногая теперь! — разозлилась Капа. — Мне кровь вообще-то нужна! Иначе обратно не прирастет».

Ирка подавила мучительный спазм, шагнула в лес, вытирая рукавом сопли. Ничего не поделаешь, Капа права. И мать права тоже — надо же когда-нибудь взрослеть…

Путешествие до дома с палаткой заняло у нее полчаса. Погода портилась. Солнце скрылось под стать Иркиному настроению, низкое небо набрякло дождем. Он все копился и копился и, наконец, не выдержал и обрушился на лес. Холодный весенний душ поливал пышные травы, из жирной, размокшей земли лезли черви, спасаясь из затопленных норок. «Когда-то и я должна была стать червями», — подумала Ирка, и внутренне содрогнулась.

Дождевые капли с дробным стуком били в листья. Борщевики стояли впереди могучей, несокрушимой стеной.

Ирка сжалась, втянула голову в плечи, ужом скользнула в эти мокрые, глухие заросли.

Вот и палатка. Намокший зеленый тент…

Ирка сжала в ладони холодную рукоять ритуального ножа. «Зря я это делаю, — подумала она с тоской. Я же ничего такого не умею. На охоту никогда еще не ходила, и вообще, в первый раз на охоту ходят со взрослыми! А я одна. Ну вот что я буду?.. Как я его?.. Господи, как всё надоело! Достало, не хочу! Эх, помыть бы голову…»

Она пригнулась, прислушиваясь, что делает турист. Тишина. Только шум дождя и дробный стук капель по натянутой ткани тента. Ирка повела плечами, стряхивая мокрые волосы, которые, будто нарочно, сковывали все движения. Неясной тенью скользнула в палатку…

Никого. Только аккуратно свернутый спальник. Поверх него — рюкзак.

Ирка принюхалась. Из рюкзака шел тонкий-тонкий запах. Она сразу узнала его, это был запах чеснока. Дрожащими руками Ирка распустила завязки, щелкнула пластмассовая застежка.

Сначала она даже разочаровалась. Ничего особенного: пара сменных футболок, джинсы, пакет с трусами.

Грязными? Фу! Ирка поморщилась. Внезапно ее рука наткнулась на что-то, она ощутила резкий холод металла подушечками пальцев. Дрожа, то и дело сглатывая подступающую к горлу тошноту, Ирка вытащила из рюкзака крест. Небольшой, железный — он как раз помещался в ладони.

Фу, блин!

Ирка отбросила его подальше, словно ядовитую змею. Сверкая, крест шмякнулся на пол палатки. Ирка замерла, подспудно ожидая, что он вот-вот обидится, взлетит в воздух, а потом накажет — вонзится в нее… Ну, или как-то иначе нападет.

Но крест лежал, время бежало, секунды текли, как вода в стремительной реке, через которую можно переправиться только раз в жизни. Ирка сидела неподвижно. И крест лежал неподвижно тоже.

Зачем он здесь?

Крест и чеснок. Зачем это всё какому-то туристу?

Она вздронула, страшная догадка навалилась на нее. Охотник! Только Охотники таскаются везде с крестами! Так вот кто этот парень! Охотник, пришедший в лес, чтобы выкурить мать, Капу и саму Ирку из дома! Тот единственный, кого они боятся больше всего на свете! Тот, от которого они давно бегут. Не от этого конкретно, конечно, — Охотников в мире много. Только они и защищают от нечисти весь род людской.

Ирка глубоко вздохнула, вытерла с лица крупные капли пота. Дождь кончился — внезапно, будто выключили кран. В палатке сразу стало светлее — в лес заглянуло робкое солнце.

Она попятилась. В палатке стало душно, а ей нужен воздух…

— Эй!

Ирка уже выбралась наружу. И тут на плечо ей легла тяжелая рука.

Она завизжала, обернулась, отскочила прочь — и их взгляды встретились. Охотник был совсем рядом, от него, как и вчера, остро пахло жизнью. Так пахнет весной оттаявшая земля — теплом и светом; так пахнет в жару лесное болото — псиной и металлом. У Ирки даже голова закружилась, внезапно она увидела тоненькую жилку у него на шее, почти угадала губами ее невнятное трепетание…

— Замри!!!

Она выкрикнула это от страха, чисто рефлекторно. Охотник подчинился. А куда он денется? Взгляд ырки — смертелен, поэтому и приказание — непреложно. Правда, Охотники — более выносливые существа. Встретившись взглядом с ыркой, живут чуть дольше, чем обычные люди, поэтому и приказам подчиняются, только гораздо хуже. Мать говорит, волю Охотника тоже можно парализовать. Правда, длится этот эффект всего лишь пару секунд.

Достаточно, чтобы размахнуться и ударить ножом.

Ирка прерывисто вздохнула, выхватила сверкающее лезвие. Парень смотрел на него — и совсем ничего не мог сделать. И Ирка тоже ничего поделать не могла.

Она сглотнула. Нет, она справится! Обязана справиться, потому что Охотник — угроза их существованию. Он должен умереть. Она должна пронзить его ножом, ведь только после удара ритуальным кинжалом человеческое мясо становится пригодным в пищу. Поэтому она сделает это. Маме нужна еда, Капе — лекарство…

В ветвях робко чирикнула какая-то пичужка. Невольно Ирка бросила туда взгляд — и внезапно вздрогнула от нового, сильного охватившего ее чувства. Маленькая птичка — комок перьев на тонких прыгучих ножках. Ничтожный сгусток крови, крохотное сердечко…

Ирка содрогнулась: никогда раньше ничего подобного она даже не думала про птиц! А сейчас — пожалуйста! Что-то менялось в ней, вот прямо в этот миг — и менялось необратимо. Стоит хоть раз в жизни пролить кровь — и мир вокруг тоже наполнится кровью.

Ирка прерывисто вздохнула. Рука, занесенная для удара, мелко дрожала.

«Пролей кровь — и ничего больше не будет», — подумала она. Даже не подумала, а услышала, будто шепнул кто-то. Не будет ярких весенних цветов, солнца и маленьких желторотых птенцов в гнезде. Не будет дороги, велосипеда, ветра в лицо. Стоит тебе ударить человека ножом — и всё закончится, в твоей жизни воцарятся смерть и мрак. Ты повзрослеешь окончательно.

Ирка беззвучно застонала. Нет! Неужели ей тоже придется вот так — во мраке? И думать только о том, кого бы сожрать? Жизнь — за жизнь, кровь — за кровь и только бы не разваливаться по частям?

— Ты хочешь жить?

Ирка растерянно моргнула, отступила на шаг. Оцепенение покинуло Охотника слишком быстро. Он заговорил с ней — значит, вернул себе власть над собственным телом. Все пропало, момент упущен.

— Ты ведь хочешь этого, — повторил он.

На этот раз Охотник не спрашивал — утверждал. Ирка сглотнула. Жить! Хочет ли она этого? Он что, издевается? Ей хотелось есть, пить, грызть, словно кость, это короткое слово!

— Да, я вижу. Опусти нож.

Молча она подчинилась. Точнее, рука сама упала — обессиленно, вдоль тела.

«Нет времени!» — пискнула в ветвях черемухи черная птичка с красной грудкой. Ирка хорошо знала ее, она пела только весной, утром и вечером и вот запела и теперь. «Нет времени! — четко выговаривала пичужка и склевывала какую-то мошкару: — Всё! Нет времени!»

— Я не хочу… убивать! — всхлипнула Ирка.

Она разжала пальцы. Ритуальный нож вывалился из рук и сразу, будто только и ждал этого, затерялся где-то в молодых борщевиках.

— Значит, будешь жить, — кивнул Охотник.

Он вытащил из-за пояса рацию. Ирка следила за ним, как во сне. Вот он включает ее, жмет пальцем на крохотную, алую — вызывающе-алую — кнопку…

— Первый, первый! Всё в порядке! Я ее нашел.

И тут же тоном пониже:

— Можем вытаскивать, не инициирована. В лесу опасно. Следите за гнездом.

— Кто у вас Сторож? — спросил он, повернувшись к Ирке.

Та беспомощно молчала. Просто стояла, тупо разглядывая белые звездочки ясколки в сытой лесной траве. По одному из листьев ползла божья коровка — как капля крови. Такая же яркая и красная, но при этом — живая.

Охотник повторил свой вопрос.

— О… Одноглазый… — пролепетала Ирка.

— Лихо? Вот блин!

Охотник нахмурился, отогнул рукав, посмотрел на часы. В чаще послышалось тяжелое сопение. Колыхнулась ветка ели, встревожено застрекотали сороки.

Ирка подняла глаза. Она пока еще не видела, но уже чувствовала, как напрягся лес, как тревожно зашелестел ветер, царапая верхушки деревьев, будто наждаком, как там, в лесной полутьме, завозилось заскорузлое жирное тело.

Лихо просыпается, когда чувствует угрозу. Лихо ни за что не отстанет, если его разбудить.

— Бежим!

Она схватила Охотника за руку. Надо срочно уходить! Пока Одноглазый окончательно не проснулся.

Охотник метнулся в палатку, схватил свой рюкзак. И они побежали…

* * *

Они неслись сквозь лес, и ей казалось, что пальцы ног отчаянно цепляются за землю — только бы не упасть!

Лес хранил глубокое молчание. Клубились между верхушками елей тучи, нудно и тонко, на пределе слышимости, звенели комары. Первый весенний комариный сбор — скоро они поднимутся из папоротников и будут донимать всё живое.

— Стой!

Тропинка неуклюже вильнула. Охотник, бежавший впереди, резко остановился. Ирка чуть не налетела на него.

— Вот же сволочь!

Впереди, на мокрой грязи, отчетливо проступали гигантские трехпалые следы, словно здесь топталась большая, неуклюжая птица. Через несколько шагов тропинка сужалась, терялась в темной лесной чаще.

Ирка прислушалась. Да, так и есть. Одноглазый залег в засаду, поэтому лес такой тихий. Ни птица не вскрикнет, ни шмель не прожужжит. Только комарье и звенит. Этим всегда всё пофигу.

— Он там!

Чаща впереди шевельнулась. Темная махина ели оказалась жирным, заросшим иголками боком, медленно зажегся посреди широкой приплюснутой морды глаз. Ничто в лесу не укроется от такого глаза. Сторож тупо разглядывал тропинку, заросли ежевики, намокшие кусты…

От страха Ирка схватила Охотника за руку — и тут же опомнилась, отшатнулась.

— Оно у вас слепое что ли? — догадался тот.

Ирка кивнула. Осторожно они отступали, пока Лихо близоруко пялилось на них, втягивая своим черным рылом воздух.

— Всё… Теперь не отвяжется, — прошептала Ирка.

— Бегом!

Они повернулись и снова побежали. Перешли на другую тропинку, предыдущую Ирка завязала смертельным узлом. Это могло остановить кого угодно — лешего, вурдалака, человека, — заставить плутать в лесу месяцами. Но она прекрасно знала: Одноглазого это не удержит. Не такое оно — Лихо, — чтобы вестись на ее уловки. Ну, может, притормозит хотя бы на время?

Охотник помогал ей, разбрасывая по тропинке чеснок. «Хотя что ему чеснок? — приговаривал он. — Как мертвому — припарка».

— Ты можешь заставить тропинку вывести нас к шоссе?

— К шоссе? — переспросила Ирка.

Охотник кивнул. В его глазах пряталась жизнь, отражались яркими искорками весенние лучи солнца. Ирка могла бы помочь матери и Капе, могла бы добыть им еды — и тогда эти искорки потухли бы навсегда.

— У меня там машина. Если вырвемся, оно не догонит. Оно не может отходить далеко от гнезда.

— Машина? — тупо переспросила Ирка.

Она отступила на шаг. Нет, она не хочет уезжать! Это значит оставить лес, оставить родственников, всё знакомое и ставшее давно привычным.

Охотник посмотрел на нее, как на ненормальную.

— Я не понял. Ты хочешь, чтоб оно тебя настигло?

Ирка закусила губу. А ведь он прав! Тухлый, противный вкус собственной крови отрезвил ее. Моментально представились и тройные челюсти, и бездонный рот Одноглазого прямо в брюхе, которое способно переварить кого угодно. Сторож — на то и Сторож. И если Ирка рискнула пойти против воли матери, значит, она враг. Значит, и ее нужно потребить.

Охотник нахмурился, отогнул рукав, посмотрел на часы.

— Нам надо к шоссе. У нас очень мало времени.

Ирка покорно склонилась над узкой, наверное, звериной тропкой. Та почему-то плохо слушалась, брыкалась так, что постоянно выпадала из пальцев. Наконец ее удалось принудить развернуться в сторону дороги.

— Скорее! — приказал Охотник. — Не отставай!

Ирка вздохнула: ну вот, теперь и он ей приказывает, здрасти-приехали!

Они побежали. Путь оказался неожиданно длинным. Сначала тропинка отправила их к ручью, который вытекал из пруда, — пришлось спуститься в овраг. Там было грязно. Ирка промокла и извозилась, как хрюшка, окрапивилась и прокляла жирных, надоедливых комаров. А когда они все-таки выбрались из оврага, ожидая уже скорой победы — вот же пруд, значит, дальше шоссе! — перед ними снова непроходимой стеной встала густая лесная чаща.

— Что-то тут не так, — нахмурился Охотник.

Он выглядел вымотанным, выжатым, как лимон. На лбу его блестели крупные капли пота. Ирка заметила, что он то и дело посматривает на часы.

— Ага, — согласилась она. — Тропинка вела нас прямо к дороге…

Охотник нахмурился, кивнул в лесной сумрак:

— А привела к нему.

Ирка посмотрела в лес, и в груди у нее всё оборвалось. Тьма впереди, опутанная ветвями, укрытая листьями, лениво шевельнулась.

Одноглазый!

До ее слуха донеслось глухое ворчание. Охотник услышал его тоже.

— Назад!

Лихо надвигалось на них, набухало, как грозовая туча. Ирка подумала, что Сторож сильно разгневан — буквально на глазах он становился всё больше.

— Как он нас догнал?!

— А он и не догонял.

Охотник покачал головой, посмотрел Ирке прямо в глаза. Та не выдержала, отвела взгляд.

— Оно ведь тоже умеет управлять тропинками, правда?

Ирка моргнула. Тут же вспомнилось, как дорожка сопротивлялась, хотя ей было приказано вести их к шоссе.

— Ну не знаю… Может быть. Мама говорит: «Если Одноглазый привяжется, не получится отвязаться».

Охотник прищурился. На его лицо легла густая, сумрачная тень.

— То есть любая тропинка приводит жертву прямо к нему? Вы рехнулись, если дали Лиху такую власть.

— Что же нам делать?

— Бежим! — сказал Охотник. — Давай, в темпе! Нужно попасть обратно к палатке!

* * *

— Ищи!

Ирка не сразу сообразила, что искать. Лихо окружало разрушенный дом. Оно разрослось до небывалых размеров, напрягало мускулы, пробовало свою силу. Из чащи, полной треска, шороха и предсмертного ужаса, бежали все, кто только мог, улетали, бросая гнезда, перепуганные лесные птицы. Вот метнулся тусклый на свету Огонек — его трухлявое убежище разлетелось вдребезги. Послышался визг и трубный рев — во все лопатки удирали с кладбища кикиморы и вурдалаки.

— Скорее!

Охотник кинулся на землю, лихорадочно ощупывая ее, путаясь пальцами в траве в поисках особого, ритуального ножа ырок. Нож, способный убить, что угодно. Сейчас он был нужен, как никогда.

Лихо двинулось на них из лесной чащи. Теперь оно было уверено: жертвам некуда деваться. Жертвы безвольны и безоружны, оно всосет их, вберет в себя, как паук, растворяя мягкие ткани. Пока оно будет обедать, они будут жить. Конечно, они станут кричать, корчиться, может быть, попробуют драться. Лихо ухмыльнулось и придвинулось еще ближе, сжимая свое гигантское тело в смертоносное кольцо-западню.

Как же долго оно терпело! Предсмертные муки жертвы — истинное наслаждение. Как же сейчас ему хочется…

Жра-а-а-ать!

— Я нашла! — закричала Ирка.

Ее пальцы нащупали в траве железную рукоять. Она бросила нож Охотнику, и тот, размахнувшись, всадил его…

Нет, не в Одноглазого, как подумала сначала Ирка. В тропинку.

Лихо остановилось. Ритуальный нож торчал в сырой земле. Особый нож ырок, способный убить всё, что угодно. И власть лесного Лиха над дорожками он убивал тоже.

— Быстрее! — сказал Охотник. — Оно слепое. Тропинками больше не управляет. Теперь ему нас не догнать!

* * *

Машина стояла возле пруда, припаркованная на обочине в зарослях так, что не сразу и разглядишь. Не успела Ирка захлопнуть дверь, как Охотник вдарил по газам. Взревев, как осатаневший вурдалак, старенькая «Нива» бодро рванула вверх по склону.

Ирка обернулась. Одноглазый теперь только чуял их, тропинки его больше не слушались, поэтому он шел через чащу напролом. Там, позади, раскачивались верхушки молодых сосенок. Лихо ревело от ярости. Вот на шоссе позади машины рухнула могучая береза…

— Нет. Не догонит.

Охотник покачал головой. Он волновался — так сильно сжал руками руль, что костяшки его пальцев побелели.

— Ага. Отстал, — согласилась Ирка.

Они перевели дух. Шоссе убегало прочь. Монотонно, в боковом зеркале, разматывалась позади серо-синяя бесконечная лента дороги.

— Как так вышло, что ты себя убила? — спросил Охотник после длинной паузы.

Ирка пожала плечами. Неприличные вопросы он задает. На такое сразу и не знаешь, что ответить.

— Ыркой иначе не стать. Но самоубийство — это как-то не про тебя. Не похоже.

— Да? — удивилась она. — Почему?

— Ты слишком бесстрашно разгуливаешь под солнцем. Самоубийцы сразу прячутся, ведь они приходят в смерть именно потому, что уже внутренне мертвы. Но ты всё еще любишь прежнюю жизнь, правда?

Ирка помолчала, вспоминая и велосипед, и лес, полный птичьих трелей, и свой восторг от каждой секунды, наполненной солнечным светом, от каждой травинки…

— Ну… просто тупо получилось, — наконец, призналась она.

— В смысле?

— Ну… Как бы… Мы снимали фильм. Для фестиваля, на любительскую камеру. И по сценарию я должна была выстрелить себе в подбородок. Револьвер был настоящий, но в нем не было патронов. Я сама проверяла. И я видела собственными глазами: он был не заряжен. Это совершенно точно!

— Но выстрелил?

Ирка кивнула.

— Ага.

— Убила себя, — подытожил Охотник, — но делать этого не хотела.

Она не ответила. По ее лицу пробежала гримаса затаенной боли.

— Бывает, — после паузы примирительно сказал он.

Ирка бросила на него короткий взгляд. Охотник порылся в кармане куртки, выудил оттуда и протянул ей небольшой пузырек. Как будто флакончик из-под духов. Там, загадочно серебрясь, плескалась темная, рубиновая жидкость.

— Пей.

— Что это? — удивилась Ирка.

— Твои непрожитые годы. Время, которого ты лишилась. Выпьешь — и снова станешь живой.

— Живой? — повторила она, как эхо.

Охотник кивнул. В который раз посмотрел на часы.

— Видишь ли, они хорошо устроились, эти старые ырки. Молодняка у них теперь мало, а новеньких надо откуда-то брать. Вот они и сговариваются с разным сбродом. Ищут жертву, наводят морок, чтобы та сама себя убила. Время, которое она не успела прожить, идет в уплату Жнецам. В итоге и Жнец доволен, и семья получает новую ырку. Молодую, свежую… Способную охотиться для них даже днем.

— Господи… — пробормотала Ирка.

Охотник согласно хмыкнул.

— Вот я о том и говорю: хорошо устроились. Тебе еще крупно повезло: мы тебя нашли, пока ты никого не убила. Не всем так везет, на самом деле. Воткни ты в меня нож — и инициация была бы завершена.

Ирка молчала, тупо глядя на пузырек. Охотник улыбнулся:

— Не бойся. Теперь ты снова сможешь жить. Пей.

— А вы?

Голос ее дрогнул. Очень хотелось сказать ему: «Ты», но у Ирки не хватало духу.

Охоник неопределенно пожал плечами.

— А что я?

— Но мы ведь смотрели друг на друга! Глаза в глаза! И я все-таки, пусть и не до конца, но ырка!

— А я Охотник, — напомнил он, глядя перед собой на шоссе. — Думаешь, у нас на этот случай не предусмотрено никаких защитных механизмов?

— Как это?

— Придется умереть, — объяснил он, — тут ничего не поделаешь. Но это не страшно, мне всё равно в этом году планово перерождаться. Видишь часы?

И он продемонстрировал ей циферблат своих наручных часов. Ирка нахмурилась: ну и ну! Вместо цифр — какие-то слова. Что написано не разберешь — шрифт мелкий. Зато слово, царившее над всем — там, где полагается быть цифре «двенадцать», — сразу бросилось ей в глаза.

Ирка вздрогнула. «Без двух минут Смерть», — показывали тонкие золотые стрелки.

— Вот и я о том. Водить умеешь?

Она отрицательно покачала головой.

— Ну ладно, ничего страшного, — успокоил ее Охотник. — Я заклятье наложил, чтоб машина доехала, куда надо. Только оно сильно не стабильное, поэтому ты лучше ничего не трогай. А то разрушится и тебе самой придется рулить.

— А как я узнаю, что вы?..

Она хотела спросить: «Как я узнаю вас, когда вы переродитесь?» Но не успела. Потом она будет ругать себя за это. И долго не сможет себе этого простить.

Охотник не ответил. Руки, сжимавшие руль, внезапно расслабились и упали вдоль тела. Ирка смотрела на него, смотрела на смерть человека, который только что вытащил ее из такой же пропасти. Из запертой ловушки. Из Запределья. И которому никто уже не сможет помочь.

Пока не сможет. Зато потом он воскреснет.

Ирка тяжело вздохнула, отвернулась и стала смотреть в окно.

«Нива» летела сквозь облака. Жизнь вновь распахивалась перед ней в сиянии мельчайших капелек тумана, в яркой весенней зелени, в чарующей пустоте заброшенного шоссе. Жизнь, которую Ирка почти потеряла, а теперь снова обрела — нет, обретала прямо сейчас. Только вот стоила она теперь очень дорого.

«Когда ты переродишься, — подумала Ирка, — я тебя найду».

Она открыла флакон. Рубиновая жидкость не имела запаха, но вкус был очень знакомый: солоноватый, с металлическими нотками. Вкус железа, вкус жизни, вкус крови.

Машина увеличила скорость. Мимо проносились полосы тумана — земля отдавала назад влагу после дождя. Точь-в-точь облака, точь-в-точь небо. Еще немного — и звезды!

«Я лечу-у-у-у-у!» — подумала Ирка и закрыла глаза…

Другие работы:
0
14:01
350
Андрей Лакро

Достойные внимания