​В чужой шкуре

Рыжий Полкан, любимый пёс продавщицы Маруси, был вскормлен молоком домашней коровы, отчего бока его приобрели приятную округлость, а короткая густая шерсть лоснилась и блестела. Будь он обычной деревенской собакой, служащей за корку хлеба и миску пустых щей в день, возможно, жизнь животного была бы длиннее, но молочная диета поспособствовала его преждевременной кончине: на Полкана «положил глаз» Шурка Носков, или попросту Носок – рецидивист, заработавший в «местах не столь отдалённых» туберкулёз.

Впервые Шурку судили за мелкую кражу. Вдвоём со своим школьным приятелем, Жориком Кусковым, они проникли в деревенский медпункт, чтобы похитить оттуда стеклянный шприц (об одноразовых в деревне в то время ещё не слыхали). Жорик, будучи постарше и образованнее, слышал что-то о наркотиках и теперь, добыв маковой «соломки» и пузырёк ацетона, собирался уколоться сам и приобщить к этому занятию малолетнего товарища.

Однако «поймать кайф» Шурке не было суждено: воришек застукала медсестра, когда они вылезали назад через форточку. Пацаны получили по два года условно.

Жоркин отец принял крутые меры: выпорол сына так, что у того пропала всякая охота и к наркотикам и к воровству. Так что Кусков благополучно дотянул до армии, попал в образцовую часть, отслужил два года и, закончив школу прапорщиков, остался на сверхсрочную службу.

Шурке повезло меньше: он рос без отца, и драть его было некому. Следующим его делом было групповое изнасилование одноклассницы Маши Расплюевой. Обычная вечеринка на сеновале с парой бутылок водки прошла бы незамеченной, если бы дура Машка наутро не поделилась «впечатлениями» со своей двоюродной сестрой-библиотекаршей, а та, в свою очередь, не поставила в известность Машкиных родителей.

Решив заработать капитал на дочкином позоре, недалёкий папаша Расплюев поспешил заявить о случившемся в милицию и потребовал возмещения морального вреда. Родители четверых «преступников» бросились папаше в ноги, умоляя забрать заявление, Носкова мать даже привела во двор потерпевшей корову, и оскорблённый отец Маруськи уже пошёл на мировую, но оказалось, что дело относится к особо тяжким, которые по согласию сторон не прекращаются. Состоялся суд, трое малолетних подельников получили по четыре года, а Шурка, на котором висела кража – все шесть.

До совершеннолетия Носков находился в детской колонии, а затем был переведён на взрослую зону, где блатные «товарищи» попытались его «распетушить». Однако Носок оказался не робкого десятка и не дался, порезав домогавшихся его тела зэков осколком стекла. За это ему добавили ещё два года. Отбыв срок, покрытый с ног до головы наколками, он ненадолго вернулся в родную Забубень, но тут же загремел обратно за пьяную драку. Затем последовала судимость за кражу поросёнка из колхозного свинарника.

Так бы он и не вылезал из тюрьмы, но объявили амнистию для больных туберкулёзом, и Шурка, у которого к тому времени уже было две каверны в лёгких, приехал помирать домой.

Лечиться собачатиной Шурке посоветовали друзья: Гришка Хулахуп, также неоднократно судимый и имеющий те же проблемы, и кореец Угай, бывший арендатор, когда-то выращивавший лук, но с наступлением кризиса разорившийся, и после отъезда семьи совсем по-русски запивший.

Как известно, собачье мясо является национальным корейским блюдом. Хотя, говорят, не во всех провинциях, и едят его только по праздникам, и не всех собак, а определённой породы. Но нашим друзьям такие тонкости были ни к чему.

Жаркое, приготовленное из щенка-подростка, которым кореец угостил задыхающегося от кашля уголовника, было на удивление нежным, жирным и после тюремной голодухи показалось даже приятным на вкус. Непривычный запах псины легко заглушался самогонкой. После званого обеда у корейца Носок почувствовал неожиданный прилив сил и, уверовав в целительные свойства собачьего мяса, начал нещадно истреблять деревенских Рексов и Шариков. Шкурки его жертв, посыпанные солью, развешивались в сарае для сушки: к зиме Шурка собирался сшить себе собачью шубу и шапку.

Полкан пал вечером девятого сентября. До того Шурка, глотая слюну, долго присматривался к гладкому, откормленному кобелю, но никак не мог к нему подобраться: пёс был всё время начеку, далеко от дома не отходил и чуть что – начинал заливисто, как звонок, лаять, вызывая на подмогу хозяев.

Подманить его было нечем: хлеба зажравшийся Полкан не брал, а мясного, кроме собачатины, у Носкова не водилось.

Погубила несчастного, как и многих представителей мужского пола, любовь: у соседской Белки началась течка, и целая свора «женихов» сбежалась со всех концов Забубени на собачью «свадьбу». Следуя вечному зову природы, толстяк присоединился к соискателям Белкиной благосклонности и в течение нескольких дней носился с весёлой компанией по деревне, теряя целебный жир и совершенно утратив бдительность.

Шурка подстерёг свою добычу за околицей, спрятавшись за копёшкой сена. Влюблённый пёс, не замечавший ничего, кроме мокрого Белкина хвоста, попал задней лапой в умело расставленный верёвочный силок. Охотник дёрнул – петля затянулась. Испуганный визг огласил окрестности: судьба Полкана была решена.

«Невеста» и «женихи» разбежались кто куда. «Свадьба» была безнадёжно испорчена, зато больному человеку был обеспечен диетический ужин. Завладев Полканом, Носок испытал глубочайшее удовлетворение: таким образом он «отомстил» наконец Марусе, из-за которой попал когда-то за решётку. Чтобы успокоить особо впечатлительных, заметим, что собака долго не мучилась: за время лечения Шурка стал в своём деле специалистом…

С наступлением холодов Носок приоделся в меха. Шуба вышла отменная, правда, несколько пёстрая и с ворсом, торчащим в разные стороны, зато длинная и тёплая. В такой одежде любой мороз был не страшен. Гладкая и блестящая рыжая шкурка Полкана идеально подошла для головного убора в виде кепки, надевая которую Шурка становился похожим на политического деятеля эпохи застоя. Дела его пошли на поправку, перестали мучить изматывающие приступы кашля, но благодаря его стараниям собачье поголовье в Забубени изрядно сократилось.

… Зима в этом году запоздала: декабрь выдался сырой и слякотный, но

перед Новым годом наконец-то выпал снег, а вечером тридцать первого декабря резко похолодало. Мороз час от часу усиливался, и Шурка, собираясь на дежурство (он устроился при магазине истопником и ночным сторожем), выпил полбутылки местной водки, чтобы не замёрзнуть по дороге. Магазин закрывался ровно в шесть. Часов у Шурки не было, но, посмотрев на сгущавшиеся за покрытым морозными узорами окном сумерки, он понял, что пора идти.

Надев шубу и шапку, Носков вышел на крыльцо и огляделся по сторонам. На улице было тихо, в окнах соседских изб зажигались огни, в тех редких домах, где ещё были ребятишки, мигали разноцветные лампочки ёлок.

Из-за чернеющего за деревней леса поднималась бледная, как будто примороженная луна, освещая присыпанную снежным порошком дорогу. Шурка вдохнул холодный колючий воздух и слегка закашлялся. Внезапно ему стало почему-то не по себе, как в день первого суда. Вокруг не было ни души, но Носок спинным хребтом чувствовал, что за ним кто-то наблюдает, и взгляд этот был нехороший. Вспомнился прокурор, строгий и гневный, с чёрными «генсековскими» бровями и громким, как милицейский сигнал, режущим уши голосом. Шурку передёрнуло. Он достал из-под полы шубы бутылку и отхлебнул ещё глоток продукта. Тёплая волна разошлась по телу, неожиданный страх отступил.

Шурка спустился с крыльца и побрёл к магазину, который располагался в центре села, но немного в стороне от жилых домов, за овражком, заросшим ивняком. Весной и осенью в овражке стояла вода, а зимой он замерзал и становился похожим на амстердамский канал. Носок собирался перейти через овражек по льду, но вдруг боковым зрением заметил чью-то тень, мелькнувшую за кустами. Он остановился, оглянулся – тень исчезла. Гадкий холодок опять пробежал у него по позвоночнику. Не решившись спуститься в овраг, Шурка, ускоряя шаг, пошёл по дороге. Вновь появившаяся тень следовала за ним, то выныривая из-за кустов и заборов, то пропадая. Вскоре к ней присоединилась ещё одна, затем ещё и ещё…

Синеватый, просвечивающий насквозь, бесформенный ком, сверкая редкими искрами, перекатился через дорогу, сыпанув в лицо снежной пылью, и Носок услышал тихий, но такой жуткий в своей безысходности звук, похожий на предсмертный стон. Звук, от которого перестали слушаться ноги. Совершенно растерявшись, он стал столбом посреди дороги. Такой же звук послышался с противоположной стороны улицы. Обнаглевшие тени подступали всё ближе, и теперь можно было различить в них размытые силуэты каких-то четвероногих тварей, похоже, собак. Рыдающие звуки, доносящиеся отовсюду, всё больше напоминали собачий вой. Вырываясь из призрачных глоток, они усиливались и переходили на высокие частоты, пробирая насквозь.

Перепуганный Шурка, помянув божью мать, неловко перекрестился слева направо и решил было поворачивать оглобли, но было поздно: дымчато-голубоватые, словно спустившиеся на землю маленькие облака, косматые фигуры окружили беднягу, отрезав путь к отступлению.

Нащупав под полой бутылку – больше обороняться было нечем, – Шурка истерически заорал:

– Что за понты, братва?!! Я не понял!!

Вой перешёл в шакалий лай, напоминающий смех. Собачьи силуэты, просвечиваемые насквозь луной, мелко затряслись.

– Слышали? Он не понял! – презрительно пролаяла одна из теней, подплыв вплотную к Носку и принимая вызывающую позу.

– Сейчас поймёшь! – затявкали со всех сторон, злобно и мстительно.

– Тащите его с дороги! Будем судить негодяя!

– Судом Линча! – захлёбываясь от вожделения, пролаял кто-то фальцетом. Шурка даже не успел удивиться, что бестелесные псы говорят по-человечьи. Облачная, вязкая как студень масса, обдав душным запахом мокрой собачьей шерсти, навалилась на него и спихнула на дно оврага. Снег залепил глаза, уши, рот, насыпался за воротник. У Носкова закружилась голова и потемнело в глазах.

– Встать! Суд идёт! – услышал он сквозь монотонный звон в ушах. Шурка попытался подняться, но кто-то, взгромоздившись сверху, удержал его на четвереньках. Из-за торчащего из-под снега старого пня выплыла тяжёлая лохматая тень, явно принадлежавшая когда-то большой собаке. Точнее, собаку напоминали только огромная голова и передние лапы, а вот задние конечности отсутствовали, и эфемерное туловище заканчивалось туманным, как у кометы, хвостом. Тень расположилась за пнём, как за трибуной. Остальные призраки разместились на склоне оврага.

Присмотревшись, подсудимый узнал в кометообразной фигуре фермерова волкодава, умерщвлённого им почти год назад. Добыть его стоило немалых трудов, зато мяса и жира хватило почти на месяц, и ещё неделю удачливый охотник варил крепкий целебный бульон из костей.

– Собачьи души против Александра Носкова! – объявил волкодав, видимо, председатель и секретарь суда в одном лице. – Господа присяжные, прошу занять свои места!

Справа и слева от волкодава, из общего основания, как джинны из бутылки, выросли ещё две собачьих головы. Теперь вся фигура напоминала трёхголового Змея Горыныча.

– Господин прокурор, огласите обвинение, пожалуйста! – потребовал трёхголовый. В воздухе возник мутный, весь в складках, как кучевое облако, то ли мопс, то ли шарпей – Носок даже не помнил, чтобы когда-нибудь ел такого. Над фосфорически светящимися глазницами призрака нависли кустистые брови – точь-в-точь настоящий прокурор. Шурка нервно рассмеялся.

– Подсудимый Носков! – отрывисто рявкнул мопс, играя, как культурист бицепсами, облачными складками. – Вы обвиняетесь в умышленных убийствах, совершённых с особой жестокостью, тринадцати жителей Забубени: Цезаря, Жульки, Верного, Кабысдоха, Бакса, Мухи, Будулая, Абрека, Полкана, Манюни, Дружка, Варежки и Баскервилея, а также в незаконном присвоении имущества потерпевших в виде мяса и шкур.

– Подсудимый, признаёте ли Вы себя виновным? – вопросил трёхголовый суд.

– Не признаю я ничего! – возмутился Шурка. – Что это за суд собачий? Не имеете права! Пускай хозяева ваши в суд подают, там и поговорим!

-– Негодяй! – возмущённо зашумели собачьи тени. – Каков негодяй!

Судья постучал по пню неизвестно откуда взявшимся молоточком.

– Разрешите вызвать свидетелей обвинения, – снова взял слово «прокурор». Три головы согласно закивали.

– Я первый! Дайте мне слово! – на середину поляны волчком выкатился бывший Полкан – его нетрудно было узнать по круглому животу. – Я пострадал не только физически, но и морально. Этот маньяк съел меня в день моей свадьбы! Вы понимаете, что это значит?! Моя жена осталась вдовой! – привидение завыло, работая на публику.

– Успокойтесь, потерпевший, мы Вас прекрасно понимаем, – обратился к Полкану судья. – Сами в таком же положении.

Призраки дружно заскулили на все голоса. Толстая Полканова тень неожиданно бросилась на Шурку, пытаясь укусить, но только мазнула мягкой сырой пастью по лицу и от бессилия завыла ещё громче.

Носок выругался и попытался стереть рукавом липкую собачью слюну, но придавившая его студенистая масса не давала пошевельнуться.

Вслед за Полканом, не соблюдая никакой очерёдности и чуть было не перегрызшись между собой, выступили, обвиняя Шурку, другие, самые разнокалиберные тени. От собачьего гвалта можно было оглохнуть. Странно, что никто из прохожих не видел и не слышал происходящего. Носок тщетно озирался вокруг в надежде, что кто-то придёт на помощь. Деревня словно повымерла: то ли все сидели дома, то ли уже разошлись по гостям и тихонько провожали старый год.

Заключительную речь произнёс прокурор.

– Какое преступление может быть ужаснее убийства собаки? – пафосно взлаял он. – Лишить жизни лучшее из существ, наипреданнейшего друга человека – такое могло совершить только чудовище, монстр без стыда и совести, без моральных принципов. И эти злодеяния произошли сейчас, в эпоху обновления, когда вся страна почувствовала вкус свободы. Но некоторые, – он угрожающе насупил косматые брови в сторону подсудимого, – поняли эту свободу неправильно – как свободу сильного властвовать над слабым, присваивать его имущество, заработанное честным трудом. Подсудимый совершил два тягчайших преступления: против права на жизнь и против частной собственности…

« Где ж ты, сука, слов таких понабрался?!» – изумился про себя Шурка.

– … и заслуживает самой суровой кары. Обвинение требует приговорить Александра Носкова к пожизненному пребыванию в отторгнутых у его жертв шкурах. Пусть осознает, каково это быть собакой, что значит «собачья жизнь».

Одобрительный вой заглушил последние слова «прокурора».

– Правильно!

– Так ему и надо! Получи по заслугам, шкуродёр!

– Справедливо! Совершенно справедливо! – затявкали довольные приговором тени.

Подсудимый понял, что дело плохо. В животе у него забурчало от страха. В отчаянии Шурка бесполезно задёргался, пытаясь освободиться от наваждения.

– А у меня какая жизнь была? Не собачья? – попробовал протестовать он. – Я что, от хорошей жизни вас ел? Я же по необходимости, мне лечиться надо было!

– Нам-то какое дело?! – залаяли со всех сторон.

– Мы верно служили, никого не трогали!

– Разве что когда хозяин «фас» скажет, – заметил лохматый Баскервилей, он же судья.

– У меня шесть щенят сиротами остались из-за этого изверга! – взвыла одна из «присяжных».

– У-у-у! Убийца!

– Шёл бы в больницу и лечился! Меня вот ветеринар Оскопян вылечил от глистов!

– Да что с ним говорить? Приводите приговор в исполнение! – визгливо требовал знакомый фальцет.

Судья ударил молоточком по мёрзлому пню. Гулкий звон резанул уши.

– Приговаривается…!

– Постойте! – возмутился Шурка. – А где же адвокат?

– Тамбовский волк тебе адвокат! – рявкнул бровастый мопс-шарпей.

– А последнее слово? Что это за хренотень такая?! У нас в районном суде и то порядка больше, хоть судья и хапуга! И потом, потерпевшие не могут быть «кивалами», то есть, я хотел сказать, заседателями… Суд должен быть независимым! Я апелляцию подам!

– Он ещё и оскорблять нас будет?! Мало что шкуры с нас содрал!!! – обиделись «присяжные».

– А сами-то вы? Сами-то разве не ели чужого мяса? Мослы от холодца не грызли? – Шурка обрадовался, что так ловко поддел судей, но его уже никто не слушал.

– Ату его! – зашёлся в истерике жаждущий мести фальцет. – Ату!

Сизые, как снежные тучи, тени завертелись вокруг, от их движения образовалось что-то вроде небольшого смерча, и Шурка оказался в центре воронки. Вихрь поднял его над землёй, перевернул вверх ногами и, пронеся несколько метров, бросил вниз, на дорогу. С лаем и завываниями довольные призраки разлетелись в разные стороны. Шурка, сильно ударившийся и окончательно обалдевший от всего случившегося, попытался встать на ноги, но почувствовал головокружение и повалился на бок. От страха его бросило в жар, струйки пота потекли между лопаток. Кое-как он сел и, тупо глядя перед собой остекленевшими глазами, попытался расстегнуть собачью шубу, но не тут-то было – пуговицы и петли исчезли. Тщетно Шурка лихорадочно шарил по животу в их поисках, тщетно затем пытался, как революционный матрос из старого фильма, рвануть на груди одежду, – снять шубу не было никакой возможности, полы срослись намертво. Рыжая шапка тоже как будто приклеилась к голове.

Взвизгивая от страха, на четвереньках Шурка бросился к магазину, который был совсем близко. Продавщица Маруся, не дождавшись сторожа, навешивала на железную дверь огромный замок. Шурка, жалобно скуля, бросился к ней и, весь дрожа, ткнулся головой между толстых, как брёвна, обтянутых мохнатыми рейтузами ног.

– Ай-яй-яй! – завопила Маруся от неожиданности, но, обернувшись, поняла, что перед ней просто собака, правда странная какая-то.

– Ну до чего же на Полкана моего похож! – присмотревшись, воскликнула она. – Прямо вылитый Полкан, только покрупнее и полохматее будет.

Никогда Шурка не думал, что придётся искать защиты у своего врага. Он попытался было объяснить Марусе суть дела, но вместо слов изо рта вылетал лишь отрывистый лай.

– Голодный, видать! – пожалела приблудного пса Маруся. От нахлынувших воспоминаний о пропавшем любимце слёзы навернулись на её глаза.

– На-кась, поешь хлебушка! – и она отломила толстую краюху «бородинского».

Шурка обречённо застонал. Ему было не до еды.

– Ах ты, тварь блохастая, уже хлеб не жрёшь! – разозлилась продавщица. – А ну, пшёл отседова! – и пнула беднягу тяжёлым, на «платформе», турецким сапожищем.

Новообразованная собака, подвывая, затрусила вдоль улицы, опасливо озираясь по сторонам. Зловещие тени исчезли, словно растворились в морозном эфире.

« Что делать?» – затравленно думал Носок, – «Куда бежать? Кто поможет? Неужели так и останусь собакой? Уж лучше в тюрьму! Ну и влип! У всех праздник, а я…»

Навстречу Носку попадались односельчане, все весёлые, пьяненькие, улыбающиеся, но никто не узнавал его и не мог ничем помочь. «Где ж вы раньше были», – думал с горечью Шурка, – «Когда меня судили. Всем на меня начхать… А ведь любой из вас мог оказаться на моём месте! Один я, ни семьи, ни друзей… Никого! Из женщин – и то одна Маруська была…»

Он вспомнил свою непутёвую жизнь и завыл во весь голос.

«К Хулахупу!» – прорезала вдруг мозг спасительная мысль. – «Хулахуп – кореш, как-нибудь справимся!»…

… Между тем Гришка Хулахуп и Угай готовились достойно встретить Новый Год. Маленькая неприятность омрачила им настроение: пойманная для праздничного банкета в соседнем посёлке болонка, накрытая ящиком, сделала в снегу подкоп и сбежала. Однако до полуночи ещё оставалось время, и положение можно было исправить. Вооружившись необходимыми для ловли собак приспособлениями, друзья вышли на промысел.

Добыча сама шла им навстречу, не пытаясь увильнуть. Это была необычная собака: все окрестные псы уже знали ловцов как облупленных и пытались не попадаться им на глаза, а у этой инстинкт самосохранения напрочь отсутствовал. Как будто сам Дед Мороз послал её в подарок. Редкая удача!

Тяжёлая дубина оглушила совершенно не готового к такой встрече Носка. Очнулся он от саднящей боли – кореец пытался оскальпировать его голову. Связанный Шурка заорал что было силы. Перепуганный Угай отскочил.

– Гриш, кого это мы поймали? Ты посмотри-ка!

Из-под содранной собачьей маски выглядывало окровавленное, перекошенное болью, страшное, но, несомненно, человеческое лицо.

– Оборотень! – прошептал побледневший Хулахуп. – Вервольф! Шухер, Угай! Рвём когти!

Побросав со страху ножи для разделки туши, пожиратели собак поспешили скрыться. Напрасно доведённый до отчаяния Носок надсадно кричал им вслед, умоляя о помощи – кореша только прибавили ходу. Шурка остался один в сосняке, куда его затащили друзья, связанный, на морозе. Белая луна равнодушно взирала сверху на катающееся по снегу тело.

Воя уже не по-собачьи, а скорее по-волчьи, он всё же сумел перегрызть верёвки и, схватив в зубы воткнувшийся в снег нож, начал кромсать на себе приросшую шубу, отдирая её по кускам. К счастью для него, собачья оболочка не срослась ещё с кожей окончательно, кроме того, под шубой были брюки и пиджак, так что пострадали у Шурки, в общем-то, только голова и руки, но смертный страх, который довелось ему испытать, превзошёл всё когда-либо пережитое.

Оставив на снегу клочья шкур, ободранный и окровавленный, Носок, спотыкаясь и падая от слабости, кое-как добрался до фельдшерского пункта. Было около одиннадцати вечера. Фельдшер Закопаев, добросовестно отдежурив за себя и за медсестру Любочку, собирался уходить, чтобы встретить Новый год дома. Увидев истерзанного пациента, он укоризненно вздохнул и покачал головой.

– Что за дикий народ?! Ещё и отмечать не начали, а уже третий избитый, не считая двух обмороженных. Ей-богу, люди стали хуже собак! Кто ж тебя так?

Шурка молчал, выбивая дробь зубами. Фельдшер махнул рукой.

– Да где тебе, пьяному, вспомнить? Подставляй-ка рожу, продезинфицирую.

Обработав Шуркины раны, он выдал ему больничный лист на три дня. Носок трясущимися руками взял бумажку и попытался положить её в оторванный карман пиджака. Фельдшер, ещё раз вздохнув и покачав головой, налил пострадавшему стопку медицинского спирта и сам выпил за компанию.

– До дома дойдёшь? На вот тебе телогрейку, вернёшь потом.

– Как-нибудь…, – понемногу приходя в себя, кивнул Шурка.

Когда он пришёл домой, была уже полночь. В соседней избе работал телевизор, били куранты. Затем последовал звон бокалов и пьяные вопли: – «Ура!». Кто-то выскочил на крыльцо с ракетницей и пальнул в небо. Заиграла гармошка.

Заперев за собой дверь, Шурка добрался до ещё не пропитого дивана и отключился. Утром он уже не мог точно сказать, было ли всё происшедшее с ним на самом деле или почудилось в пьяном бреду, и его просто избили и раздели. Так или иначе, «новогодняя сказка» для него закончилась.

По весне он вновь «подсел» за кражу.