Над городом

Делать в Москве решительно нечего. Последние два года я был уверен, что мне нравится моя работа, что нравится моя девушка и, что нравится моя Москва. Очевидно, врать больше не было сил, и пришло время разобраться в себе. И как это принято делать в большом мегаполисе? Кто обратит внимание на маленького человека в безликой, вечно жужжащей Москве? Психолог! Только он и только за очень кругленькую сумму расскажет о том, какие именно демоны меня раздирают изнутри.

В приёмной пахло лавандой и ещё какой-то сладкой дрянью. Меня начало подташнивать. В сознании всплыл бокал холодного пива с пышной шапкой пены, но тут же появилась милая барышня и пригласила в кабинет. Пиво пришлось отложить. В огромном неуютном кресле сидела женщина средних лет в очках и очень дорогих туфлях. Поздоровались. Сели разговаривать...

Спустя ровно сутки я курил в тамбуре поезда "Москва - Полоцк". Я бежал сломя голову в Беларуссию, прекрасно понимая, что не место красит человека, что от себя не убежишь, что недостаточно поменять Москву на Полоцк, но я точно понимал в тот момент, что эта сигарета в тамбуре и несущиеся сосенки за окном во сто крат милее мне офиса на Лубянке, бонусов на кредитках и татуировок на попах. С каждым вздохом, с каждой затяжкой, с каждым метром я чувствовал, как энергия Москвы все слабее, а мощная и необузданная сила природы входит в свои права.

Я выкинул окурок и пошёл на свою верхнюю боковую. Напротив сидели мужики, явно белорусы и выпивали. Мои глаза стали закрываться, сознание улетало все дальше в сон, где опять маячил бокал пива.

-... кусила меня прямо за ногу, сука.

Это странное слово "кусила" выдернуло меня из сна и воткнуло в беседу двух попутчиков. Говорил огромный мужик с лысой головой и ляжками. Он сидел в семейных трусах, тыкал зажатым в кулак вафельным казённым полотенцем в шрам на ноге и сипел:

- Короче, парень, это трындец. Я чуть в штаны не наделал тогда, хотя после армии я даже в цирке не смеюсь...

Мужик засмеялся бурлящим кашлем.

- Я тогда жил в Орше с одно бабёнкой и работал сторожем на железке. Вот. Каждый вечер обходил составы в отстойнике и проверял, чтоб чего не потырили, черти драные. Вот. Иду один раз часа в три ночи с перепоя мимо товарняка и слышу хрюканье свиньи. Натурально парась заливается. Ну, думаю, и хрен бы с ним. Мне два вагона осталось пройти, а потом быстрее в бытовку и спать. Хрен там. Сука хрюкает всё ближе и ближе, из темноты, как бешеная. И тут как раз я к фонарю подхожу. Вот. Думаю, у фонаря перекурю, а свин мимо и прочешет. А столбы фонарные тогда ещё деревянные были... Какой это год? В 76 я дембельнулся... значит где-то 78-79... Вот. Короче из кустов несётся на меня огромная черная свинья. Я таких никогда не видел, натурально мне по самую грудь. И, главное, вся чёрная как смоль, только глазки красные. Я со страху чинарик выплюнул и на столб... Вот. Руками вцепился и точно знаю, что только мёртвым меня с этого столба снимут. Вороная видит, что не достать меня, метнулась к столбу и грызнула прямо за ногу. Кусила рылом черным своим и давай рыть основание столба, а силищи в ней, как у УАЗика... Рычит, хрюкает и землю жрёт. Я сверху вижу, как кровь с ноги на ейный загривок струйкой стекает. Черная паскуда как заведённая рычит, хрюкает и роет, и кровь моя с её потом смешивается и на чёрной шерсти блестит. А столб шататься потихоньку начинает. Тут я понимаю, что свинья только в раж вошла, а столбу не долго осталось. Короче, я руку перехватил и давай креститься. Вспомнил какие-то обрывки молитв, которые с матерью, цаствоейнебесное, учили. Крещусь и понимаю, что столб уже "гулять" прилично начал. Падла точно скоро меня сковырнёт, чхать она хотела на то что я крещусь как бешеный. Похмелье как рукой сняло. Ну, я попрощался и с бабёнкой своей и с корешами, перекрестился последний раз и разжал левую руку. Сиганул прямо на спину черной свинье. Она отскочила, заревела и опять ко мне. Я глаза закрыл и уже не себя, а её перекрестил.

Мужик многозначительно положил полотенце на стол, широко перекрестился, взял стакан и выпил. Несколько секунд мы слышали только стук колёс и мерное дыхание спящего вагона.

- Вот. Глаза открыл, а чёрной свиньи нет. Столб расшатанный есть, рана на ноге есть, серой пахнет а свиньи нет. Ладно... Я спать.

Мужик каким-то неестественным рывком лёг на свою полку и уже через пару минут храпел.

- О чём вы хотите поговорить?

- Не знаю... Я думал вы будете вопросы задавать..

- Но у вас есть проблема с которой вы пришли?

- Есть, и не одна.

- Давайте начнём пока с одной, будем двигаться постепенно.

- Ну, с девушкой как-то всё совсем не здорово складывается.

- Как её зовут?

- А можно я не буду говорить?

- Хорошо. Что вы к ней чувствуете?

- Ну, всегда по-разному. От неё зависит. И любовь, и обиду, и похоть.

- А сейчас что?

- Сейчас неверие. Есть такое слово? Не то, что я ей не верю, я в неё не верю... И в работу, и в вас. Вокруг меня бурлит огромная жизнь со своими правилами, законами и распорядком. Как будто я попал в старинные настенные часы, где полно винтиков, колёсиков, гирек и шестерёнок. Я уже давно понял, как приспособится к этому миру и вращаться в унисон со всеми. Но я не верю, что это и есть весь наш мир. Где висят эти часы? На стене? В комнате? В квартире? В городе? Почему нельзя вылезти из этих часов и,как грёбаной кукушке, упорхнуть? В небо, где уже косяками летают, машут маленькими пластиковыми крылышками такие же сбежавшие кукушки... Вы не обижайтесь, я наверное пойду, что-то чувствую себя плохо.

Прямо у подъезда Института психологии меня вырвало в урну. Боже, как давно я хотел это сделать. Я прошёлся по Садовому кольцу в сторону Красных Ворот и позвонил Белле. Судя по голосу, она была не против, если я приеду. Говорила что-то про борщ и новые обои. Я нырнул в метро и поехал к ней.

В Полоцк поезд прибыл в 7 утра. Было ещё темно и я кубарем вывалился на перрон. Наверное ступеньку не заметил. Порвал штанину. Изломанными улицами на полусогнутых ногах я двинулся ровно в том направление, которое указал мне традиционный привокзальный Ленин.

Посреди огромных куч грязного снега было сложно разглядеть людей, которые мелкими перебежками передвигались по городу. Несмотря на то, что начало светать, всё вокруг было серым: и дома, и люди, и храмы и Западная Двина. Мне захотелось ныть. Какая же тоска кроется в единстве унылого человека с мертвенно бледным городом. Это не просто похороны всего живого и светлого, это минута молчания в честь погибшего буйства красок. И эту минуту молчания уважает весь город Полоцк. Тут не разговаривают, не смеются, дети не кричат от восторга на качелях. Тут информируют: "Мам, мне холодно", "Смотри какой храм красивый", "Не отставай". Я зашёл в магазин просто чтобы поговорить хоть с кем-то. Мне было достаточно пары скупых фраз продавщицы. Я опять себя почувствовал немного живым. Со мной разговаривают, на меня обращают внимание, следовательно я существую. Мыслить уже необязательно.

Софийский собор, Богоявленский собор, лютеранская кирха, римско-католическая церковь, все они были закрыты. Не метафизически, а в буквальном смысле. Все двери заперты. Я не мог попасть в Полоцке ни в одну церковь. Куда тогда мне идти? В бордель? На танцы? Смотреть на Борисов камень? Куда нормальные туристы ходят в незнакомых городах? Я пошёл прямо. Нога дико мёрзла, в дыру в штанине задувал ледяной ветер и сотнями маленьких стальных иголочек колол свежую рану. Стало ясно, что надо искать место, где я переночую, желательно тёплое место. Гостиницы меня не привлекали и я решил найти местный хостел. "Это так аутентично и прикольно", подумал я тогда.

На улице Коммунистическая мимо меня проехала маршрутка с рекламой на боку хостелов, гостиниц и общежитий. Проведение. Я не успел прочитать адрес. Через сто метров маршрутка остановилась. Она не припарковалась, а именно остановилась посреди дороги, никто из пассажиров не выходил, светофора не было.Машина будто ждала меня. Уже успела образоваться небольшая пробка из трёх машин. Я ускорил шаг насколько это было возможно с разбитой ногой. Когда я поравнялся с Газелью, тонированное водительское стекло опустилось. За рулём сидел дядька с типичным лицом тракториста, в тёмных очках и в майке "алкоголичке". Он посмотрел на меня и крикнул: "Я Витя!". "Круто", подумал я. "Улица Евфрасинии Полоцкой 81, там перед входом огромная жёлтая стрела", - крикнул Витя и ударил по газам.

Идти до хостела было не долго. Я повеселел: достаточно с меня Полоцка. Погулял, побродил, получил сертификат о том, что я был в центре Европы, съел драники, познакомился с Витей, теперь можно отправиться в тепло и проспать там часов двадцать. Или сто.

Борщ и правда ждал меня на столе, но я его не стал есть; мы переместились в спальню, погасили свет и легли на кровать. Было ясно, что надо поговорить, но никто не решался сказать первое слово. Молчать надоело первому мне. Я встал и зажёг свет.

- Белла, я уезжаю.

- Когда?

- Не знаю.

- Куда?

- Не знаю.

- Я хочу с тобой.

- Нет. Я уезжаю от тебя, а не с тобой.

- Я тебя обидела чем-то? Расскажи... Я извинюсь.

- Ты не обижала меня, ты хорошая и красивая девушка.

- Тогда зачем уезжать от меня?

- Я не знаю. Просто знаю, что должен уехать. Это не зависит ни от тебя, ни от меня.

- От тебя никогда ничего не зависит...

- Не начинай, я тебя прошу.

Я погасил свет, опять лёг на кровать и мы переспали в последний раз. В комнате пахло борщём.

Огромная жёлтая стрела указывала на грязную заплёванную дверь. На двери висела такая же загаженная табличка "Hostel Evfosinja Polotskaia". Я без колебаний открыл дверь и вошёл внутрь. В нос сразу ударил сильный запах гари и жжёного сала. В полутьме я разглядел лестницу, несколько выцветших фотографий соборов на стенах, красивое зеркало в пол и стол охранника. Однако, самого охранника не было. Я подошёл к столу и негромко постучал по нему костяшками пальцев. Результата никакого. Я решил немного подождать и рассмотреть фотографии. Стоило мне сделать шаг от стола, как я услышал женский голос: "Добрый день". Я обернулся и увидел невысокого старичка в красном пуховом жилете, который сидел за столом, внимательно меня изучая.

- Иван Сергеевич Хабёртов, хозяин хостела. Можете называть меня просто Хабёр, - пропел старичок девичьим голосом. Далее он извинился за неприятный запах и объяснил, что соседи сверху куриц вчера обжигали. "Врёт", тут же подумал я, но улыбнулся и спросил про свободные места. Хабёр заливисто расхохотался.

- Молодой человек, конечно есть, я с удовольствием покажу вам вашу кровать.

Пока я рылся в сумке и доставал паспорт, старик протянул руку и я увидел настоящую раковую клешню. Точнее не настоящую, а хромированную. Из под рукава кофты Хабёра торчала довольно большая металлическая клешня, которой он ловко щёлкнул и схватил мой паспорт. В другой руке, надо сказать, совершенно обычной, у Ивана Сергеевича появилась ручка, которой он быстро застрочил в пухлой потрепанной тетради.

- Ну, вот и всё. Прошу за мной.

Мы спустились по лестнице и попали в длинный коридор. Слева была глухая зелёная стена, а справа с шагом в два метра шли одинаковые железные двери. Мы остановились у третьей и вошли в комнату. Посреди небольшой и пустой комнаты стояла двухъярусная кровать и рядом с ней стул. Больше ничего не было, но мне больше и не надо было. Я сразу понял, что соседа у меня нет и вся комната на ночь будет принадлежать только мне. Хабёр сказал, что душ и туалет в соседней комнате, пожелал мне спокойной ночи и удалился. Я остался опять один. Мне настолько не хватало общения, что я был рад поболтать со странным старичком с железной клешнёй. Я быстро принял душ, переоделся, поставил заряжаться сотовый телефон и решил перед сном выпить чаю. В эту же секунду дверь отворилась и в узкую щель протиснулся Хабёр.

- Молодой человек, забыл сказать, у нас же есть общая комната, где постояльцы могут чаю попить, отдохнуть с дороги и познакомится друг с другом.

Конец фразы Хабёр договорил уже из коридора через закрывающуюся дверь. Я сразу же открыл её, но старичка уже не было. А где эта общая комната? На этом этаже или нет? Я двинулся прямо по коридору надеясь услышать голоса. Действительно, из под одной из дверей пробивался свет и была слышна неторопливая беседа. Я постучался, и мне с той стороны ответили приглашением войти.

В комнате было четверо человек. Все мужчины. Они сидели вокруг круглого низкого стола. Я заметил, что стол был явно антикварным - на гнутых дубовых ножках с резьбой и войлочными нашлёпками, чтобы не царапать дорогой паркет. Вокруг стола стояло пять школьных стульев с металлическими рамами. Пустой стул явно предназначался мне. Я молча сел и стал разглядывать мужчин. Один из них сидел в рэперской шапке надвинутой на глаза. Трое других чем-то неуловимым напоминали птиц. Они сидели в шубах с воротниками, так, что казалось у них нет шей. Все трое были обладателями больших крючковатых носов. "Грузины", - подумал я, а вслух спросил: "Ну что, кукуете?".

Ответа не последовало, но я не унимался. Как только я увидел жёлтую стрелу и вывеску хостела, я перестал понимать где реальность, а где какая-то дикая игра.

- Давайте пить чай и знакомиться?

Все четверо оживились, но человек в шапке больше всех. Он заёрзал на стуле, забормотал, что обожает чаепития и поджал ноги под стул. Мужчина слева от меня не спеша приподнялся со стула, вцепился огромными руками в стол и перенёс его за пределы нашего круга. Потом, в полной тишине подошёл к окну и достал из за батареи металлический лист размером метр на метр. Он положил его на то место, где только что стоял стол на кривых ногах. Пока я следил за манипуляциями со столом и листом, рядом со стулом шляпника появилась довольно большая охапка веток. Трое мужчин в шубах ловко развели костёр и установили на него никелированный чайник. Я сразу понял откуда взялся запах, которым так сильно воняло при входе в хостел.

Я спросил, почему именно на дровах надо готовить чай, неужели у Хабёра нет плиты? Человек в шапке (он был самый разговорчивый) объяснил, что на плите я могу готовить в своей сраной Москве, а здесь, в Белоруси надо уважать Знич. Неспешно помешивая веточкой чай в чайнике, мой собеседник рассказал, что Знич, это священный огонь, который является единственным воплощением памяти. Причем памяти не только человеческой, но и природной, памяти энергий, ветров, снов и империй. Я был вынужден проникнуться уважением к неугасимому огню, который горел испокон веков при неусыпном надзоре жрецов, обязанных поддерживать его дубовыми ветвями и обрубками из священной рощи.

- Ну, за священную рощу.

Кружка была одна и я выпил первый. Чай оказался на удивление вкусным. Очевидно, что разнообразных трав там было гораздо больше чем чая, но я успел заметить, что в чайнике плавает три пакетика Lipton. Я передал кружку и все с удовольствием отпили по большому глотку. Кружка ходила по кругу до тех пор, пока чайник не опустел. Все молчали, однако было видно, что для капялюшника (так я его называл для себя) это невыносимо. Он постоянно кряхтел, поправлял шапку, ёрзал на стуле и что-то бормотал себе под нос. Наконец он не выдержал, компульсивно натянул шапку на глаза, набрал в лёгкие побольше воздуха, открыл рот чтобы начать долгожданный им самим монолог и...

Всё замерло. Видимо, разнообразные травки и коренья добавленные в чай начали со мной играть в кошки-мышки. Я понял, что пить мы будем точно не бергамот когда чайник только начал закипать. С того момента я всё ждал, когда и какой именно эффект начнётся. Ну, вот он и начался. Внутри стало тепло и как-то уютно, нога перестала болеть; захотелось закрыть глаза и немедленно уснуть. Однако, чувство такта и приличия не позволяли это сделать. Я был уверен, что все ужасно расстроятся если я уйду спать. Ведь именно ради меня они все здесь собрались, в этом не было никаких сомнений. Нужно посидеть формальные сорок минут и отправляться в свою комнату. Проблема в том, что часов я не ношу, а сотовый остался на зарядке. Как понять, когда пройдут эти сорок минут? Может прошло уже двадцать? Может я могу просто молча встать и выйти? Мои размышления прервал капялюшник.

- Вот скажи мне, ты зачем сюда приехал? Зачем по Полоцку гулял? Зачем Витю послушал и сюда пришёл? Чего ты хочешь?

- ...

- Чего ты хочешь, расскажи?

- Стихи классные писать хочу.

- Ты пробовал?

- Да, пробовал. Не получается.

- А классные писать пробовал?

- Нет, наверное.

- Я помогу тебе.

Я оглянулся по сторонам в поисках поддержки трёх птиц, но их в комнате не оказалось. Мы остались вдвоём с совершенно сумасшедшим человеком, который напоил меня непонятным отваром, сейчас лезет в душу, а я даже лица его не могу разглядеть. У меня началась лёгкая паника. Не такая паника, когда собственного ребёнка из окна горящего дома выкидываешь, а нормальная, бытовая, лёгкая паника. Я понял, что про стихи он сейчас не шутит и мы совместно, как Ильф и Петров, начнём творить. Но я ошибся. Капялюшник просто повернул голову в мою сторону и улыбался беззаботной детской улыбкой. Я не видел его глаз, но готов был поклясться, что они небесно-голубого цвета. Как жидкость для протирки окон. Я настолько чётко представил себе его глаза, что я не просто увидел их, я смог читать по ним текст, как на картинах Эрика Булатова. На фоне небесных просторов, строчка за строчкой уносились слова самых важных, самых прекрасных стихов на свете. Их нельзя упустить, они улетят в небо и я больше их никогда не поймаю. Они, как перелётные птицы покинут наши заснеженные равнины и отправятся в совсем другие края, где их поймают ловкие птицеловы и запрут в своих клетках виршей, песен, сонетов, и элегий. Надо сосредоточиться и успеть их прочитать. Вот! Я успел, не так много, но я успел. Четыре строчки, которые улетели косяком в сторону южного неба.

Ниссан-джип едет по безбожью,

Маргулис за рулём без прав.

Я пролетал вчера над рожью,

Там нету пропастей ‑ Макар был прав!

Ждать не было больше никаких сил. Всю жизнь я ждал, сомневался, робел и покусывал губы. Хватит. Пришло время проявить инициативу и сделать это. Пусть капялюшник остаётся пить чай, а мне уже пора. Путь предстоит не близкий. Моё путешествие только начинается. Пора бежать, по этому дебильному коридору мимо дверей, по лестнице мимо фотографий Полоцка, бежать не чувствуя ног под собой и звёздного неба над головой. Вот это зеркало. Прямо напротив стола Хабёра. Прежде всего надо внимательно себя рассмотреть. Я вижу невысокого лысого парня, в огромных грязных ботинках с трясущимися руками и мутным взглядом. Так со стороны и не скажешь, что я готов, по-настоящему готов. Это даже хорошо, так незаметней, так я меньше привлекаю внимание. Ботинки можно снять, они мне больше не понадобятся, не сегодня уж точно. Если коснуться зеркала руками, то по нему пойдут круги. Всё правильно, я так это и представлял, именно эти, а вовсе не Дантовские круги я буду исследовать сегодня ночью. Плоскость зеркала пошла рябью. Значит пора. Я делаю последний шаг внутрь.

Божечки мои, пресвятые угодники. Как же красиво тут. Я всегда думал, что это маленькие дырочки в тёмном полотне, сквозь которые бьёт небесный свет. Как же я был неправ. Как беспечно заблуждался я и верил глупым сказкам. Нет, это не дырочки. Это мириады безупречно белых цветов. Только Бог мог посадить сад такой звенящей красоты и столь необъятного размера. Я поднимаюсь к этому саду. Я лечу всё выше и выше, мои пальцы касаются лепестков небесных цветов, мои губы шепчут слова любви им, мои слёзы орошают их стебли. У этих цветов нет ароматов, как и у меня нет больше тела. Наши сияния не заглушают друг друга, а сливаются в единый нескончаемый свет. Сквозь этот свет начинают пробиваться какие-то звуки. Это испуганная, маленькая девочка стоит на самом краю сцены, неестественно заламывает руки и шепчет театральным шёпотом: "Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую…".

Это финал для Сони, но не для меня. Пусть они с дядей веруют, а я ещё подерусь. Как бы ни была заманчива вечная жизнь под пение ангелов и под звуки валторн, но мне ещё рано. Теперь я знаю, где мой дом и всегда найду дорогу обратно. А теперь я должен ещё успеть полетать там, внизу, где темно и холодно. Я камнем падаю вниз.

Всё ближе, ближе, ближе огни Полоцка. Уже можно разглядеть грязные купола церквей и храмов, пыльные мосты покрытые пыльным снегом, бесформенные шапки горожан, крикливые вывески мигающие отвратительным неоновым светом, небольшую, но яркую жёлтую стрелу. Насколько нужно быть безрассудным, чтобы променять небесный сад, на этот жалкий, обнищалый мир?! Тут уже давно стёрлись границы между светом и мраком, счастьем и горем, болью и негой. Всё смешалось в единый клубок, из которого, как змеиные головы, торчат искорёженные безразличием лица людей. Вот к этому я и летел от туда, сверху.

Мне стал скушен Полоцк. Я всё тут посмотрел. Я лечу на восток. Там Витебск, там я родился много лет тому назад. Я не помню этого, но придания рассказывают, что рождался в середине лета крупный еврейский мальчик Мовша. Пищал, брыкался и был вечно голоден. Изучив древнееврейский язык, Тору и Талмуд, мальчик увлёкся живописью и стал учиться изобразительному искусству в художественной школе одного знаменитого витебского живописца. Потом был Петербург,потом Париж, потом Москва, потом вообще чёт знает что, и вот опять Витебск. Маленький еврейский мальчик летит над городом. Тёмно-зелёная рубах развивается на ветру и хлопает мальчика по спине, как парус. Руками мальчик крепко прижимает к себе свою Беллу. Я ни за что не отпущу её. Так мы летим над нашим Витебском, и нет городу ни конца, ни края. Большая Покровская улица упирается в горизонт и не желает сворачивать. Упрямая Покровская улица. Мы с Беллой ложимся на неё. Я понимаю, что я только совсем недавно обрёл свой дом и сразу же его покинул. Променял на этот город, на Беллу, на улицу. Это не дом и даже не временная остановка. Это просто точка на карте в кабинете географии Первого Витебского четырёхклассного училища. Почти незаметная точка, что уж говорить про меня. Самый усердный ученик, вооружившись лупой едва ли сумеет разглядеть маленького еврея, который крепко сжимает смятое синее женское платье посреди улицы.

Одинокий мальчик на пустой улице привалился к чёрному забору, поёжился, закрыл глаза и стал видеть цветные сны, про бесцветные цветы на небе.

Проснулся от холода. Одеяло валялось ногах и мерзкий сквознячок пробивался из под двери. Паспорт, сумка, кошелёк, сотовый: всё на месте. Я вскочил, оделся и выбежал из комнаты. В коридоре было скучно и тихо. Только лампочки трещали. Никого не было. Я ринулся к выходу, где был человек с клешнёй, где было зеркало, где было всё, вся жизнь. Хабёра на месте опять не оказалось, зеркало мутно отражало метлахскую плитку на полу, в воздухе висел запах гари. Неимоверно болела нога. Хромая и не желая ничего видеть вокруг себя, я добрался до вокзала. К счастью, я почти никого не встретил на улице тоже. Взял билет на ближайший поезд до Москвы. В дороге совсем не курил: решил бросить. Я сидел на своей полке в семейных трусах и разглядывал ссадину на ноге. Больше нет Полоцка, нет Витебска, нет людей-птиц, а рана есть.

Что теперь делать в Москве, думал я, разглядывая потрескавшуюся жёлтую пятку торчащую из под одеяла на соседней полке. Поеду к Белле, возьму отпуск и мы будем просто валяться на кровати и смотреть на новые обои. Почему нет? Нормальная семейная жизнь. Все так живут и я смогу. Обязательно смогу. И детей своих научу. Летать страшно, а жить так - нет.