Вечность после

Глава 1: уход

Эта история, как и множество похожих, начинается с полного и необратимого краха.

Его предпосылки у юного Саймона Марстона появились уже на втором курсе обучения в художественном институте, где крайне способный и талантливый юноша, мечтающий о мировой славе и признании, стал искренне ненавидеть всех педагогов, их глупые замечания по поводу правильности постижения академической живописи и полного отрицания ими идей метамодернизма. Молодая кровь кипела, глаза его пылали, и авантюрные мысли о разрушении всех устоявшихся рамок крутились в голове студента. Постоянные споры с преподавателями, надругательства над идолами классического искусства — все это только приближало к скорому отчислению из самого престижного вуза в городе. Этот же город, кстати, не один раз упоминался из его уст в образе свалки или огромного “индустриального притона”, что, если признаться честно, было не так далеко от истины. Учился он, к слову, отменно. Хорошо ориентировался в естественных и точных предметах, превосходно знал историю и даже всеми ненавистную философию.

Саймон всегда ставил себя выше других, трудно сказать, оправданно ли, но настойчивости у него было не отнять, а безрассудство и нетерпимость были его главными союзниками в ожесточенных спорах о правильности и уместности переосмысления моральных устоев современного общества. Многие преподаватели называли его работы мерзкими, бессмысленно жестокими, в какой-то степени садистскими. Почти всегда они имели эротический подтекст, грубо сочетающийся с заключенными в них мыслями о самоубийстве, самоистязаниях и ультранасилии. Некоторые из них вызывали у зрителей приступы тошноты и необъяснимую, беспричинную панику.

Порою жуть наводил и сам внешний вид Саймона. И дело не только в его гардеробе, который исключал все цвета, кроме белого и черного. Само его физическое состояние было дико истерзано: вечно свисали густые пурпурно-синие пятна под едва открытыми глазами, одна бровь была слегка приподнята, еле заметная ухмылка не сползала с его ссохшихся, иногда кровоточащих губ. Мертвецки бледный цвет морщинистого лица мог наводить на мысль, что ты общаешься с живым покойником. Весь этот мрак безуспешно пыталась скрыть за собой прядь густых, длинных, черных, словно ночь, волос. Мрачного гротеска также добавляло черное приталенное пальто, по виду довольно старое, но в своем исполнении роскошное и наверняка дорогое; до жути длинный отложный воротник с серебряным тиснением, выполняющим изящный вьющийся узор, пуговицы из белого камня, длинные рукава с аккуратными манжетами, также имеющими узорчатое тиснение. Пальто носилось им в любое время года, что на самом деле не покажется странным, если вспомнить облик города, в котором он жил; ветреного, холодного и вечно серого, где никогда не было привычного лета или зимы. Не исключено, что эта вещь могла достаться парню в виде наследства от дяди, ведь выглядела она весьма необычно и наверняка была сделана на заказ. Насчет остального одеяния, что не удивительно, сказать можно немного; чистый белый свитер и черные, всегда выглаженные брюки выдавали в Марстоне прихотливость, выбивающуюся из общего окружения грязного провинциального города.

Будучи человеком гордым и самодостаточным, он никогда не просил ни у кого денег, поэтому, как нетрудно догадаться, голодный студент был достаточно худощав при росте чуть больше 180 сантиметров. Остальные на кафедре сторонились его, кроме тех немногих, кто когда-то прониклись его идеями и не боялись жуткого вида.

Жил Саймон в съемной однокомнатной квартире вместе со своей подругой Марией, учившейся в местном мединституте. Еще со школьной скамьи пара была неразрывно связана. В свободное от учебы время они размышляли о тщетности бытия, о боге и мире, о разных мелочах в их скромной, но счастливой жизни, вместе они рассуждали на самые разные темы, начиная от экспрессионизма в современном кино, заканчивая интересными фактами и особенностями в анатомии человека. Она всегда была лучиком света в том темном царстве, что он презирал. Они поддерживали друг друга в самых тяжелых ситуациях, кои постоянно возникали на жизненном пути.

Мария родилась отнюдь не в богатой семье, поэтому во время ее обучения родители редко поддерживали дочь в материальном плане, благо девушка была умная и исключительно просвещенная в области биологии и химии, так что ей не составило труда однажды поступить на бюджет. Квартплату и все остальные расходы оплачивал Саймон, ввиду наличия какого-никакого заработка. Художник выставлял свои работы на продажу в интернете. Товар охотно брали ценители “высокого” искусства. Многих из покупателей он знал лично, многих он всей душой ненавидел. Тем не менее, сделкам это не мешало, а вырученных денег Саймону и Марие хватало хоть на какое-то существование.

Само существование, по правде говоря, было весьма неспокойным, и дело не в том, что любимые порою могли ссориться... Тревогу в их жизнь добавляли систематические панические атаки, возникающие у молодого человека, как правило, по вечерам и ночью. Наступали они внезапно; иногда во время стрессовых ситуаций, эмоционального напряжения или возбуждения, а иногда в процессе обучения или написания картин. В эти моменты Саймон становился сам не свой, будто отчаяние и скорбь пожирало его изнутри, вырываясь наружу; задыхаясь, обливаясь холодным потом, он хватался руками за голову, моля о помощи, о том, чтобы эта дьявольская боль ушла. А когда агония стихала, приходил страх — необъяснимый страх перед окружающим его миром, необъятный и катастрофический. Казалось, будто стены уходят далеко за горизонт, оставляя его посреди белой, словно выгорающий белый фосфор, дымящейся земле. Он закрывал свое ужасом поглощенное лицо руками и рыдая в истерике, заикаясь, вопил: “ Хочу д-домой! Здесь слишком ж-жарко!”

Как ни странно, из близких ему людей об этом недуге знала только Мария, и только она всегда была рядом. Только она могла вытащить Саймона из этого ада. Он, все еще находясь на том пепелище, словно слышал ее голос из непроглядного тумана, который вел его к спасению от этого кошмара, к освобождению. Заканчивалось все благополучно, но осадок после очередного инцидента все-таки оставался в сознании юноши: порой на пару недель им овладевала меланхолия, а иногда легкая паранойя. Никто не мог толком понять, чем были вызваны такие атаки и их последствия, тот же психиатр разводил руками. Но даже такая проблема не могла помешать ни в учебе, ни в творческой деятельности.

Институт, однако, Саймону так и не удалось закончить, а мечты о становлении известным искусствоведом рухнули на бесформенную гладь его наглости и упрямства. Некогда один из лучших учеников на факультете, хорошист, юноша был отчислен. Совершенно внезапно, без какого-либо внятного предупреждения со стороны ректората.

Произошло это в понедельник, третьего мая 2012 года. В тот день, слегка опаздывающий на занятия Саймон Марстон просто не смог войти в здание института ввиду блокировки его студенческой карты доступа. Как уже потом выяснилось, в пятницу была выслана на его почтовый адрес телеграмма, информирующая о том, что причиной отчисления послужило неадекватное поведение студента во время лекционных и практических занятий. По довольно тривиальному стечению обстоятельств студент не заглядывал в свой почтовый ящик ни в тот день, ни в выходные, а если быть честным, то он никогда в него не заглядывал. Он не был подписан ни на один журнал, ему никто никогда не отправлял писем, да и некому было. Однако утром первого дня ящик был открыт впервые за много лет.

Удивлению Саймона не было предела. Крайнее возмущение быстро перешло в состояние животной злобы и зависти, необузданного гнева. Стоял он в комнате, со скрипящими зубами и стекающей по щеке слезой, держа в руке и нервно перечитывая раз за разом это проклятое письмо. На другой руке ногти медленно впивались в ладонь, он даже этого не замечал; только когда первая капля крови скатилась меж пальцев и упала на паркетный пол, Саймон будто очнулся. С этого момента начал воплощаться в реальность его самый страшный кошмар.

— Да пошли вы все! Я останусь здесь. И на то будет моя воля — моя! Хоть судьбой уготована участь мне здесь сдохнуть, но ваши упреки точно не уйдут со мной в могилу! — воскликнул Саймон, уже не сдерживая слезы.

Дрожащими руками он наконец порвал письмо, после чего клочья бумаги разлетелись по белому полотну клубящегося дыма и сгорели, не успев коснуться бледной глади, тлеющей этим необычным пламенем, земли. Он уже все осознал: сон ли это, а может быть галлюцинация… Одно можно сказать точно — теперь он здесь, совсем реален душой и телом. Но доверять реальности не стоит, ибо она губительна. И то пламя, что обугливает его ступни, тот пар, что прожигает ему ноздри, та боль, что он испытывает каждую секунду — всё это не имеет смысла. Злость никогда не имеет смысла. И помощи ждать бесполезно, Мария с лекций вернется еще не скоро. Тем отвратным утром вместе с художником остались только страх и неиссякаемая обреченность, чьи длинные костлявые руки тенью ложились на тусклый портрет человека, утратившего нить реальности в буйстве собственного порока.

Глава 2: акклиматизация

Как и раньше, он просто закрыл лицо руками. Ни от ожогов, ни от удушья в обычной ситуации это бы не спасло, и вот-вот покажется, как белое пламя обугливает ноги его, сосуды на руках его лопаются, волосы тлеют, и спекшаяся кровь островок за островком покрывает тело, но вдруг все возвращается на круги своя, а потом снова. Час за часом… Он кричал, пытался выбраться из пепелища самостоятельно, но вокруг не было ничего, кроме белой обжигающей дымки. Трудно представить процесс такого карательного исцеления, когда, скорчившись и вопя от боли, объятый пламенем человек, уже теряя сознание, просто падал замертво, и только тело успевало коснуться земли, он вновь появлялся в исходном обличии, стоя на ногах живой и здоровый.

Прошло много времени, и, как ни странно, Саймон начал привыкать. Стало ясно: он нашел смысл своего существования в этом мире, смысл этот в боли. К ней привыкаешь, принимаешь ее как часть себя, срастаешься с ней. И не существует победы разума над телом, но есть их согласие, незыблемая гармония, в которой разум контролирует тело, тело контролирует боль, а боль — разум.

— Я должен был сгореть, должен был наконец сгинуть в этой геенне адской, должен был наконец проснуться! Сколько времени я здесь? Пару дней? Месяц? Год? Я начинаю забывать то время, когда мог по-настоящему чувствовать боль. Дышу ли я вообще? Дышал ли я тогда? Неважно. Скоро я услышу голос Марии и все будет хорошо. Я справлюсь. — Прошептал Саймон, тяжело вздыхая, уже без особой опаски шагая по этому странному миру.

Безусловно, он был здесь не раз, но тогда казалось, что пролетали мгновения, будто это были лишь мимолетные видения, чье представление стиралось из памяти как страшный сон.

На этот раз безмолвная пустошь не давала надежд. Юноша чувствовал, что прошел уже который год. Тем временем он все бродил: бесцельно, безэмоционально, не спеша, совершенно не зная усталости, казалось, он успешно завершил процесс превращения в живого мертвеца, чей образ в нем так узнавался еще в реальном мире.

— Черт! Как же здесь стало скучно. Неужели бесконечные страдания всего лишь вымысел? Интересно, как себя ощущают грешники после гибели? По своему горькому опыту догадываюсь, что сущность ада не в телесном наказании, скорее в беспамятном отчаянии и вечной тоске, хотя, разум и к такому готов привыкнуть — готов войти в стазис и раствориться во времени. — Говорил он слегка раздраженным, в какой-то степени надменным голосом.

— А когда-то даже это место казалось самой настоящей преисподней. Хммм, что-то изменилось… Странно, я не могу более разглядеть даже очертания своих ног. — И вправду, белое пламя стало куда ярче, а дым от него куда плотнее.

Неожиданно художник приподнял поникшую голову и почувствовал колоссальное удивление, даже радость. Глаза вновь загорелись пламенем надежды, даже улыбка каким-то образом натянулась на бледное истощенное лицо. Саймон услышал зов, и казалось, что источник находится совсем близко. Чей-то мужской голос шептал из глубинной мглы его имя. После стольких мук и такого невообразимого количества времени в заточении — неужели кто-то сможет упасти его душу и тело? Художник забыл про ад и бросился вслед за голосом. Он бежал сломя голову, а едва слышимый шепот понемногу становился громче.

— Спасение уже ждет. — Воспевал в сознании юноша, а голос становился все отчетливее, более того, он казался до безумия знакомым.

К черту! Нет времени для раздумий и глупых сомнений. Шепот прекратился, но Саймон уже отчетливо видел силуэт впереди — вот он, еще несколько шагов и можно рукой дотянуться, коснуться другого человека в этом пустом мире. Это ли не выход отсюда? Это ли не главное утешение, путь к освобождению? Саймон остановился. Самый волнующий момент: вот-вот произойдет развязка его инфернальной эпопеи. Да откроется лик спасителя!

— Аллилуйя! Кто бы вы не были, выведите меня отсюда, прошу вас. — Но загадочная персона только молчала.

— Вы, — вы ведь звали меня, вы знаете мое имя. Что с вами? — И снова без ответа. А дым стоял настолько густой, что даже на расстоянии метра Саймон не мог толком распознать лицо. Тем временем таинственная фигура до сих пор стояла на месте, не обронив ни слова, совершенно не двигаясь, словно чертово пугало, на которое невинное дитя наткнулось в сумерках, ужасающее своим притворством, фальшивым человеческим подобием, что из мрака наблюдает и вгрызается в сознание, заражая его своим нечестивым образом, вселяя отчаяние и слабость перед собой всемогущим, готовым в любой момент выпустить когти.

— Это, что, розыгрыш? Кто бы ты ни был, отзовись же!

И стоял так Саймон, не решаясь дотронуться или взглянуть в упор, и стояла так персона напротив, точно вонзая свой сокрытый взор глубоко в душу. Вот уже улыбка сползла с лица, энтузиазм поубавился, и хладная дрожь проскочила по всему телу. На какое-то время пелена сомнений покрыла бегающие из стороны в сторону глаза. Но не вечность же играть в гляделки с тенью?

Набравшись смелости, юноша обеими руками схватил незнакомца за плечи и хотел было приблизиться так, чтобы наконец понять, кто прячется за непроглядными покровами испепеляющей воображение тайны. Вдруг облик несметного ужаса отразился в глазах Саймона, страх завладел его сознанием и отпечатал в нем вид сущности, что не приснится в ночном кошмаре и не привидится в самых мрачных изображениях апокалипсиса. Вовек не исчезнет из памяти лицо богомерзкого отродья, вылезшего из пучины кровавой ярости, искаженной фантазии об оскверненной плоти. У него не было глазниц, вместо них зияли небольшие отверстия, из которых неспешно стекала по впалым щекам черная субстанция. Сотканная из крови, до омерзения поганая и грязная темно-алая кожа между губ срослась, будто в наказание за чей-то скверный рот, и в одно мгновение сорвалась, освободив широкую, полную желчи пасть с острыми, как бритва, зубами.

Был крик, очень громкий, осознанно кажущийся нереальным, искажающим восприятие пространства вокруг. Из пасти той исходил поистине инфернальный рев, вобравший в себя унисон из боли, ярости и сокрушительной угрозы, он был направлен вверх, к небесам, и эхом отразился в закоулках души Саймона.

Юноша в диком испуге оттолкнул монстра от себя, попытался резко развернуться и убежать, но споткнулся на ногу и упал в объятья непроглядной дымки над тлеющей землей. Крик прекратился, а сама тварь куда-то пропала. Для перестраховки, дабы более не видеть этого монстра, в надежде на то, что он отступил и больше никогда не вернется, Саймон остался в горизонтальном положении, спрятанный под плотной завесой яркого белого пламени. Такое укрытие не долго прослужило верой и правдой; огонь стремительно угасал, вместе с ним начала таять мгла, и уже можно было отчетливо видеть всё в пределах дюжины метров.

Саймон поднял голову: “Оно ушло?” — вопросил он, все еще находясь в состоянии ошеломления и тревоги. В этот момент он опять услышал тот самый голос и понял, что знакомым он казался по той простой причине, что принадлежал ему самому. Прямо за его спиной кто-то истерически смеялся. Перед тем как развернуться, художник вскочил что есть скорости и сделал несколько шагов в сторону. Предвкушение вновь узреть следствие гибельного обмана и шанс почувствовать на себе очередную порцию инфернального кошмара сеяли сомнение в голове юноши: “А может просто уйти, вдруг это снова та тварь заманивает к себе?” — но любопытство все же взяло вверх, и Саймон медленно, слыша свой собственный смех, начал поворачивать голову.

— Ух-ах-ах-ха-ха! — Язвительным смехом заливался точно сам Саймон. Художник готов был увидеть кого угодно в этом странном месте, но только не свою собственную копию. И что-то в ней было другое, различия с оригиналом бросались в глаза незамедлительно; лицо имело естественный телесный цвет, чистые, широко открытые глаза, под которыми не было скверных пятен от недосыпа. В этом человеке чувствовалась некая бодрость, свежесть: он твердо стоял на ногах, хохотал во всю глотку и держался одной рукой за живот. При виде этой картины в голове Марстона пролетали воспоминания о беззаботной и счастливой школьной жизни, когда он был юн, полон душой созидать с широкой улыбкой на лице, утопая в мечтаниях, чувствуя себя самым счастливым человеком на планете. Такой эпизод идиллии не мог быть не нарушен, и вслед за ним промелькнули родители юноши, пропавшие без вести 4 года назад. Их машина бесследно исчезла во время поездки в другой город. Полиция ссылалась на похищение, а желтушные СМИ только и писали про очередных жертв тайного культа, кровавый ритуал, вырванные сердца и обглоданные кости…

— Хватит! Кто ты, черт возьми, такой?

— Я? Разве сам не видишь? Твой разум, видимо, еще адаптируется к новому существованию. За такое количество времени, проведенное здесь, я думал, что ты привыкнешь ко всем странностям. Как же долго ты пытался преодолеть порог собственных возможностей для освобождения от физической боли. Крылья у тебя, конечно, не выросли, да с такими успехами ждать придется еще бесконечность.

— И что тебе от меня нужно?

— Прошу, я объясню тебе должное, только, умоляю, сотри эти слезы с лица. Я знаю, в этом и моя вина, но будь сдержаннее. В который раз ты отдался своим чувствам на растерзание, и посмотри, где ты очутился! Ты разговариваешь сам с собой в бесконечной рутине страданий, полной гнева и мрака. Последний раз ты потерял эту нить и никогда тебе не откроется путь в угодья господа, и судьба твоя здесь — в ложном чистилище, но запомни мои слова: выбор тебе будет дан не богом. Примешь ли ты ношу мученика с достоинством или вернешься к свету с тьмой на душе… Зверь уже начал на тебя охоту, и, я верю, ты сможешь дать ему достойный отпор. — Спокойно и проницательно излагал самозванец.

— Бред! Чушь собачья! Ты всего лишь очередная галлюцинация, плод моего воображения.

— А ты слабак! Жалкий кусок дерьма! Самонадеянный, полный желчной злобы и обиды на весь мир. Тебя не в шутку называли мертвецом, ты ничуть не ушел в своем развитии от безмозглого трупа. Мнишь себя художником, хотя даже не смог закончить художественный институт. Низвергни свою ярость и посмотри, кем ты станешь!

Саймон сделал выпад в сторону собеседника и точно ударил в область лица. Но, что же происходит? Он сомкнул взор на мгновение и почувствовал, как чья-то широкая ладонь обхватила летевший кулак. Все стало таким реальным, таким естественным, и он не мог поверить своим глазам; посреди той самой квартиры, где ничего не изменилось и утренний свет бил из открытого окна, стоял мужчина высокого роста и крепкого телосложения, благополучно заблокировавший удар одной рукой.

Полное неподдельной радости лицо Саймона оперативно получило болезненный ответ.

Глава 3: истоки

— Сам виноват, накинулся на меня, словно оголтелый, еще с таким бешеным взглядом… Я не успел в комнату войти, я вообще не понял, что произошло! Зачем ты на меня напал?

— Так это моя вина, что кто-то без предупреждения вламывается в мою квартиру и бьет по лицу? — Произнес Саймон не очень внятно, держа небольшой пакет со льдом у переносицы.

— В свое оправдание скажу, что дверь была открыта, а вмазал я по реакции и не так уж сильно. Чувак, ты выскочил на меня из-за дивана, я испугался, извини. — Трудно поверить, но этот верзила уже щенячьими глазами просил прощения. Он и Саймон комфортно уселись друг напротив друга за обеденным столом.

— Ааа, к черту это! Как же я рад тебя видеть, Том. — стукнул кулаком по столу — Сколько лет прошло, а ты ничуть не изменился… Стоп! А что ты тут вообще делаешь? Я думал, ты давно живешь в столице, каким ветром тебя снова занесло в эти гиблые края?

— Да так, остались незавершенные дела. Пока что не бери в голову, у нас будет много времени, чтобы поболтать об этом. Лучше скажи, что за хрень случилась десять минут назад в гостиной.

На самом деле Саймон ни разу не видел своего старшего брата после того самого инцидента. С тех пор Томас Марстон ни разу не упоминал о себе, он просто исчез. Возможно, потеря родителей так отразилась на нем, может быть он хотел найти больше покоя для себя, чем это место могло позволить. К тому времени младший уже оканчивал школу, у него все было впереди, он бы явно справился без помощи неотесанного братца. Однако осадок той обиды все еще прятался за покровами дружеского гостеприимства, семя недоверия дало свой плод…

— Ничего. Сам знаешь, я не боец и, только услышав тяжелый топот, я занервничал, сразу же подумал на грабителей… Понимаешь, в этой квартире не бывает гостей, да еще в такую рань. По-хорошему, даже я сейчас должен быть на учебе. — Тем временем Томас пристально смотрел прямо в глаза; угрюмо, проницательно, даже на какое—то время в воздухе зависла тишина.

— Ну и славно, что все закончилось таким образом. Я, честно, не хотел никого пугать, только сделать маленький сюрприз к вашему с Марией приходу. — Разрядил обстановку гость.

— Погоди, ты вполне мог догадаться, что я живу не один, но я ни упоминал имя своей девушки.

— Брось, ты был по уши влюблен в эту биксу еще в девятом классе — это просто не могла быть никто иная, дружище. Считай, что я угадал. — Удивительно, что он запомнил ее имя. — Хэй! Раз уж сюрприз не удался, позволь я покажу тебе кое-что… — На этих словах продолжился один из самых долгих дней в жизни Саймона. О нем осталось мало воспоминаний, но даже после второй бутылки отменного шотландского скотча его разум не покидали образы адского пепелища и кричащего кошмара, погружающие его в недолгие минуты тихого размышления; даже слова, сказанные безумным двойником, не могли просто так уйти в забвение. Саймон боялся, что не забудет этот кошмар — видение, являющееся началом ужаса куда более разрушительного и могущественного.

— Саймон, чтоб тебя! — Здоровяк наклонился к столу, протянул руку и легонько стукнул ладошкой по лбу зависшему собеседнику. — Ты здесь? Который раз куда-то пропадаешь, не заболел ли часом? Ты только не забудь: суббота, восемь часов вечера — будет просто убийственная вечеринка, адрес я уже оставил.

— Да не волнуйся, все н-нормально, просто вискарик еще здоровее ударил. Я, пожалуй, остановлюсь н-на этом, к тому же, с часу на час придет Мария и увидит меня в таком состоянии… Сколько печальных н-новостей, я н-не смогу все сказать вот так… — Бедняга бормотал, заикаясь. Чувство вины в его словах бременем подводило к окончанию застолья. — Она меня убьет. — На тяжелом вздохе были сказаны последние за этот вечер слова. Юноша закатил уставшие глаза и всей грудью рухнул прямо на стол. Эхом пронеслась фраза, что Томас оставил перед уходом: “Убьет? Ха, сомневаюсь, что тебе это грозит, братец, сомневаюсь…”

Сколько болезненных воспоминаний выходило наружу: художник много лет пытался избавится от них, навсегда забыть о той потере. Сначала была пустота, а посреди — Саймон, и кружили вокруг него в безумном вальсе мрачные тени прошлого. В них он увидел самого себя — несмышленого подростка и родителей, куда—то опаздывающих. Перед тем, как раз и навсегда покинуть родной дом, любящая мать обняла своего сына в последний раз.

— Мамочка, нет! Не уходи, стой! Прошу, останься. — Но не вняла она мольбам, не услышала его плач, лишь развернулась и перешагнула порог железной двери и снова взглянула на Саймона живыми глазами, полными той самой теплоты, человеческой доброты и заботы.

— Умоляю, не оставляй меня одного, я не справлюсь… — И только он протянул руку, как тяжелая дверь захлопнулась, и растеклась под нею кровь.

— Боже, почему я не поехал с ними? Это все моя вина — моя! — Внезапно прямо за спиной прозвучал щелчок, и белый шум прервал одинокое рыдание. Саймон обернулся.

Свежий выпуск новостей; наконец прошла красочная заставка передачи и началась запись репортажа, только вот, вместо показа ведущих или каких-то событий, на экране появилось изображение обычной комнаты. Непроглядная тьма могла лишь обрисовать ее черты, знакомые прямиком из детства. Неужели это та самая комната родительского дома — место, где проходили лучшие времена беззаботного отрочества? Было трудно что-либо разглядеть на потертом мерцающем дисплее, но Саймон точно чувствовал, что это оно. Только один незнакомый силуэт по центру выбивался из памяти: кто—то явно был там, затаившаяся фигура в темноте.

Грубый голос диктора вещал: “Сегодня утром полиция обнаружила очередную брошенную за обочиной машину, неуклюже спрятанную в густом кустарнике. На месте удалось выяснить имя владельца автомобиля — Питер Марстон, 1975 года рождения. Однако самого мужчину так и не удалось обнаружить. Салон автомобиля был больше чем наполовину обрызган кровью. Похожий инцидент произошел два месяца назад на этом же самом шоссе. По заявлению следователей, вместе с Питером в машине также находилась его супруга Женевьева Марстон. Детективы не могут быть уверены в том, жива ли пара сейчас. На уши поставлена вся полиция города, а в поисках участвуют добровольцы. Напоминаю, что пропавшего при таких же обстоятельствах Эндрю Миллера до сих пор не обнаружили. Есть версия, что эти пропажи являются делом рук…” — на этих словах телевизионные помехи стали куда сильнее, а речь диктора неразборчивой.

Тем временем комната становилась все светлее, и Саймон узрел лицо неисполненного смертного приговора, несбывшегося суда над самим собой — решения, казавшегося тогда единственным и верным... Дьявольская скорбь разъедала Саймона изнутри, а его тело словно застыло; он не мог отвернуться, не мог закрыть глаза, он с болью в сердце продолжал смотреть на свое собственное тело, подвешенное на карнизе, болтающееся возле открытого окна. Шум от телевизора приобретал адские оттенки, будто крик чьей—то души пытался выбраться наружу из места, где вечный могильный холод не давал упокоиться даже самым невинным. Экран налился кровью, и стекала она у ног обездвиженного Саймона, и смеялся висельник, что было сил, и работала безудержная машина боли, крича, вопя, но не вырваться было той душе из ее плена, не найти мир.

— Спокойно, милый. Это был всего лишь ночной кошмар. — Нежно прошептала Мария Саймону на ушко, прижимая того к груди. Он так и не открыл глаза, и стекали слезы одна за другой.

— Прости меня, я все потерял. — каждое слово давалось ему с трудом, как никогда в его речи чувствовалась искалеченная скорбь. Та мольба казалась раскаянием всей его жизни, виной перед всеми, кого он по-настоящему любит, виной перед самим собой, что он уже никогда не загладит.

— Ничего страшного. За этим кошмаром тебя ждет счастье. Осталось лишь не сдаться в последний момент, не опустить руки перед главным испытанием. Но я люблю тебя и буду любить, какой бы выбор ты не сделал.

Саймон открыл блестящие глаза и посмотрел на Марию: ее светлый лик вновь успокоил его измученное сердце. Она наклонила голову, поцеловала его в лоб и сказала: “Ты слишком устал, любимый, спи…”

Глава 4: влечение

Суббота — время самой убийственной вечеринки за всю историю города, по словам Томаса, разумеется. Ее устраивал один из его старых друзей по имени Пол, и, раз пригласили, то почему бы не сходить? Только вот довольно странным было место проведения вечеринки — заброшенный отель на окраине, почти дотла сгоревший еще в 1950 году.

До того места ходил единственный автобус и отбывал от центра города в 13:10 и 18:30. Вполне разумной идеей было попасть на вечерний рейс и идеально успеть к началу мероприятия, но судьба решила выбрать более тернистый путь для нашей парочки…

— Не могу поверить, что этот сукин сын просто так взял и уехал прямо перед нами! — запыхавшись произнес Саймон.

— Я до сих пор не могу поверить в то, что ты споткнулся по дороге и чуть не свернул себе шею. Ну... Ничего страшного, главное, что ты цел, а добраться мы и пешком сможем.

Над городом уже склонилась сумеречная длань, и Марие с Саймоном нужно было торопиться, пока совсем не стемнело. По пути они редко обменивались словами, но в один момент девушка спросила:

— Так что с тобой тогда случилось? Ты будто увидел привидение; дернулся и споткнулся на ровном месте. Я уже звонила твоему врачу и спрашивала по поводу амнезии, надеюсь, что не придется беспокоиться больше по поводу паранойи. Я так тебя люблю и надеюсь, что те приступы больше не причинят тебе боль. — Она до сих пор не знала о реальном кошмаре, который произошел той ночью, до сих пор не догадывалась о том, через что Саймону тогда пришлось пройти.

— Да так, показалось что-то, ничего, о чем можно было бы волноваться.

Конечно, можно совершенно не волноваться, когда ты видишь под единственным горящим фонарем на улице старую телефонную будку, из стеклянных застенок которой виднеется тело обглоданной до костей тощей женщины, покрытой бесконечными рваными ранами, посиневшие губы которой зашиты черными нитками. Она была там с самого начала — держала трубку. Чистые слезы стекали по ее щекам, затем она заметила Саймона, развернулась в его сторону и исчезла, словно призрак. Только телефонная трубка покачивалась из стороны в сторону. Кровавый отпечаток останется на ее изгибах навсегда.

Окончательно стемнело. А тем временем ребята уже осилили добрую половину пути. Осталось пройти через старый промышленный район и свернуть на местное шоссе. Рядом с тропинкой, по которой они шли, пролегал длинный сетчатый, проржавевший забор, опутанный колючей проволокой, защищающей очередной бетонный саркофаг от абсолютного разрушения. То был заброшенный цех местной фабрики. В полумраке чудилось, что из разбитых окон здания чьи-то бешеные глаза нервно шевелились и пристально наблюдали, изредка моргая. Мария держалась за руку Саймона изо всех сил, дергаясь от малейшего дуновения ветра, но успокаивалась, только завидев мерцающие глаза паренька, смелой поступью ведущего ее дальше от этого жуткого места.

— Наконец мы миновали этот богом забытый район. — сказала, переводя дух, Мария. — Если я не ошибаюсь, то осталось немного пройти вдоль левой стороны дороги, и рядом мы увидим железную калитку. Кажется, что пропустить ее даже в такой темноте будет трудно.

— Тогда вперед! — спокойно ответил Саймон. В его речи едва улавливалась толика сомнения, томного напряжения в голосе. Может быть уже тогда он начал подозревать, чувствовать, что совсем скоро случится что-то недоброе.

Ни одного фонаря не горело, лишь лунный свет едва указывал верный путь, отражаясь от разбитого асфальта. Остались только они и дорога, а вокруг мрак — беспросветная черная пустошь. Чувствовалось, как только сойдешь с края, переступишь эту границу, сразу окажешься в плену ночного хаоса, останешься в черной пучине безумия навсегда, так и не дожив до рассвета. Они были уверены — осталось совсем немного, тем временем становилось как будто мрачнее, освещенный участок стал немного уже, границы всепоглощающей тьмы приближались, и деревья на обочине исчезли, оставив за собой лишь ветви, что оттуда торчали, словно длинные когти расправили, и пытались схватить, порвать и утащить.

Саймон остановился и уставил свой взор прямиком в пустующую бездну. Мария встревожилась сильнее прежнего и потянула его за руку, кое—как ей удалось привести его в чувства.

— Милый, что с тобой происходит? Если ответишь “ничего”, то я тебя ударю.

— Мне показалось, что я увидел машину…

— Где? На обочине доро… — Она резко прервала свою речь, все осознав. Ей было нечего сказать в состоянии полного смятения.

— Ты сама все знаешь. Просто давай забудем все это как страшный сон. Я уже вижу огни, наверняка они из отеля.

Они наткнулись на высокий железный заборчик, подошли к его ржавой калитке, не имеющей одной дверцы, за ней находился небольшой парковочный дворик без единой машины и двухэтажное здание самого отеля, из окон которого виднелся свет. Трудно было сказать, что отель хорошо сохранился после пожара, да и столько времени прошло; было заметно отсутствие крыши, стекол у окон, каменная кладка рассыпалась на глазах, даже приходила мысль о том, что это обгоревшее дырявое чудо рухнет в тот момент, когда переступишь его гнилой порог. Позади оставался только страх. Кто знает, может дальше будет немного лучше… Саймон открыл тяжелые, почерневшие от огня двери и сделал этот шаг, сразу за ним последовала и Мария.

Заиграла музыка. То был старинный готический индастриал, хладнокровный, будто шепчущий из потустороннего мира потерянных грез и мечтаний, раз за разом бьющий своей плетью по крышке стального гроба. Время от времени он стихал, будто погибая, потом вновь возрождался, и с большей ненавистью гудели иерихонские трубы, еще сильнее билось металлическое сердце, качающее по венам его токсичную натуру.

Стоял большой белокаменный ресепшн, пребывающий в идеальном состоянии, даже серебряный звонок на нем блестел под холодным тусклым светом одной единственной лампочки, свисающей с низкого потолка. На самом ресепшене Саймона и Марию ожидал никто иной, как Томас, одетый в черную рубашку и коричневый пиджак.

— Мы вас долго ждали. Вечеринка на втором этаже, и она в самом разгаре, если честно, то вы ничего не пропустили. Прошу вашу одежду.

— Да что там, на нас нет ничего тяжелого, мы пойдем так. Кстати, куда идти?

— Дальше по коридору увидите лестницу, поднимитесь по ней, пройдете дальше по коридору и попадете на самое захватывающее зрелище в вашей жизни. Я присоединюсь чуть позже.

Ребята направились в сторону небольшой гранитной лестницы. Мария обернулась, но Томас куда-то исчез, она посмотрела на Саймона и тихим голосом сказала: “Здесь явно кто-то живет. Это место должно напоминать серый пепельный рай — тут ведь все вылизано до блеска...”

— Уверен, что тот самый Пол здесь и живет. Все бывает, нечего бояться.

Поднявшись по лестнице, они увидели длинный коридор с уймой дверей на каждую сторону, и только самая дальняя была открыта. Мария снова занервничала: “Здесь, на втором этаже этого здания был один из самых крупных пожаров за всю историю города, и если я не ошибаюсь, то тут не должно быть крыши, и вообще чего-то целого, не похожего на долбанные угли!”

— Звуки идут оттуда, там наверняка осталось помещение, где все сейчас веселятся. Мария, перестань бояться всего на свете.

— Ты собственными глазами видел остатки второго этажа, здесь не было и не должно быть этого потолка, здесь все сгорело, понимаешь — все!

— Может мы видели только выступающие края, авось над нами просто высокая терраса, которую мы не заметили в темноте.

— Что ты несешь? Да что с тобой не так!? Этот дом проклят, как ты не можешь понять? — Музыка тем временем начала понемногу стихать.

— Мне так хочется туда попасть, давай сделаем это вместе, пожалуйста.

— Нет! Это была ошибка. Мы возвращаемся домой. — Она взяла Саймона за руку, развернулась, и вместе они прошли один лестничный пролет и замерли в недоумении. На первом этаже не было света, только непроглядная тьма. Мария пустила слезу, и прижалась к его груди. Саймон обнял девушку и, понимая всю безвыходность ситуации, робким шепотом проговорил: “Похоже, что другого пути нет.”

Они вернулись на второй этаж и неуверенно, опасаясь всего и вся, шагали к той самой двери. Все остальные, к слову, были заперты, Мария в этом не раз убедилась…

Саймон отпустил ее руку и, затаив дыхание, вошел в самую последнюю. Вдруг он услышал характерный щелчок, обернулся, но дверь уже была заперта. Раздался крик.

— Мария, держись! — Сколько не пытался Саймон, но выбить дверь у него не получалось. Стихла музыка. Находясь в этой небольшой пустой комнате, не имеющей ни единого окна, ему оставалось лишь обратить внимание на одного человека, тихонько приплясывающего на противоположной стороне. Мужчина смотрел на свои ноги, которыми так энергично перебирал, что-то напевая себе под нос. Он был невысокого роста, одет в короткое фетровое пальто серого цвета и черный котелок. Заушники очков с круглой оправой были потеряны в гуще седых бакенбард. Его широко открытые глаза, выпадающие из орбит, выдавали в нем человека явно не здравого ума. Натанцевавшись вдоволь, незнакомец замер, потом резко поднял голову и бросил свой чокнутый взгляд на Саймона, сделал глубокий вдох и ехидно посмеялся. Смех тот был до одури противным ввиду высокого тембра хриплого, можно сказать, прокуренного голоса своего носителя. Безумец умолк. На какое-то время снова воцарилась гробовая тишина, и наконец, он заговорил с Саймоном…

— Знаешь, эти полоумные твари дали мне “второй шанс”. Знают, что мне нечего терять, хотят, чтобы я доказал свою преданность, убедив тебя... Я так не хочу возвращаться туда, там темно и холодно, там ежесекундно скорбь раздирает, хотя... Ты сам это чувствовал. Я устроил этот пожар, чтобы задушить эту сволочь ценой своей жизни, и все бесполезно. Они пообещали мне вечную жизнь, жизнь среди покойников. Но там, в реальном мире они до сих пор плодятся, и мы с тобою не единственные… Меня уже не спасти, но я не позволю тебе совершить ту же ошибку. Ты сам того не осознаешь, но я уверяю: твоя душа сильнее любой другой, что я видел, твой ангел хранил ее не для того, чтобы ты стал таким же, как твой брат. Но последнюю битву ты должен выиграть сам, и начнется она здесь. — Он достал из внутреннего кармана револьвер и бросил в руки Саймону.

— Скажи мне, Пол, вся эта боль реальна? — Прицеливался дрожащими руками.

— Ха! Одно могу сказать, что это точно не сон. А теперь стреляй!

Прогремело огниво, и с пробитой насквозь головой пал чудак Пол.

Глава 5: оправдание ада

Саймон вышел из комнаты и снова услышал крик о помощи. Он раздавался прямиком из конца коридора. Кто—то снова выключил свет, и можно было заметить только слабое синеватое мерцание, исходящие из каждой открытой настежь двери. Саймон подошел к одной из них — внутри стоял телевизор, программа новостей на нем освещала очередное зверское убийство: “Третьего мая Саймон Марстон был обнаружен мертвым в собственной квартире… Смерть наступила в районе девяти часов утра вследствие удара рубящим оружием по теменной части головы. Вокруг тела юноши его же кровью были начертаны…” — телевизионные помехи помешали дальнейшему просмотру. Художник проверил еще несколько комнат — в каждой посреди черной бездны стоял шипящий и гудящий экран. Далее по коридору все стало одинаково, но сколько бы Саймон не двигался вперед, конца злосчастному туннелю не было, мерцающие огоньки продолжались вдоль него, пока полностью не уходили в тень. Но Саймон мчался как мог на зов возлюбленной.

Прошло около получаса; ломило ноги, и бока ныли, однако он не сдавался. Бежать уже не в состоянии, но шагал Саймон темпом быстрым, не сдаваясь. Под гулом сотни телевизоров был все еще слышен топот его ботинок, пока к нему не присоединился еще один, немного отстающий. Слышался он позади и совсем близко. Саймон остановился, надеясь, что чужой топот был всего лишь слуховой галлюцинацией. Разумеется, звуки прекратились. Тогда юноша сделал шаг, и роковое эхо ударило прямо за спиной. Непрошенным вторым спутником мог быть кто угодно, и сколько ужасающих и отвратительных вариантов прокручивал в голове Саймон, обливаясь холодным потом. Единственным верным решением он посчитал просто не оборачиваться, зачем попадаться в такую банальную ловушку собственного больного сознания? Идея в некоторой степени дала свои плоды: шаги сзади хоть не пропали, но и в догонялки никто ни с кем не играл. Несмотря на это, конца коридора так и не было видно.

Прошел час-другой, за часом — день, за днем — неделя. Крик девушки не прекращался, она все еще звала: “Саймон! Спаси, Саймон!” — а он все шел, не помня дня и часа, снова не зная усталости, и топанье попутчика осталось за спиной как ни в чем не бывало.

Внезапно все двери на пути, начиная с самой дальней, что можно было увидеть, стали захлопываться одна за другой, созидая своим оглушительным хором настоящую симфонии полуночной пустоши. Прервались беззащитные возгласы. Казалось, что одна дверь позади осталось открытой, и треск телевизора все еще отчетливо был слышен, точно так же, как чье-то тяжелое дыхание. Саймон остановился — он не желал соединяться с мраком, входить в обиталище зла. Через какое-то время оттуда опять полезли черные руки, хватавшись за стены. Слабое освещение из последнего открытого проема смутно, но выдавало всю наружность костлявых рук, медленно выползающих из тени. Они были везде: на стенах, полу, потолке... Одни карабкались по другим, орда росла — отродий становилась все больше и больше, этот свет не являлся им преградой.

Саймон сделал шаг назад и в кого-то уперся. Самый главный страх оказался так близко — гнилая плоть, покрытая кровью и нечистотами. Безглазое чудовище схватило мертвой хваткой жертву своими зелеными, покрытыми всевозможными шрамами и гематомами руками. Оно раскрыло пасть с акульими зубами. Брызнула неоднородная слизь — вязкое желтое вещество, смешанное с кровью. Немного этой гадости попало на пальто. Одно мгновенье — и тварь разорвала бы Саймона на части, но сама тьма помогла ему избежать расправы. Черная ладонь закрыла дверь — единственный источник света.

Полет фантазии, или полет реальный… Художник снова парил в пространстве. Исчезла тьма, но и свет не царствовал. Все стало таким спокойным. Благо — в тишине, покой — в сознании.

Но почему Саймон оказался здесь — на небесах посреди ада? И плыл он так, пока не встретил отражение. Человек в нем виделся таким здоровым и собранным; чистые глаза, уверенный взгляд, собранные в хвостик волосы, естественный цвет лица — все это возможно вернуть. Даже утраченную жизнь можно вернуть. А отражение все уходило ввысь, пока полностью не испарилось. Чуть позже Саймон все-таки ощутил горечь падения. Над ним зияло небольшое отверстие в потолке. Хорошо, что оно не задело проводку, и та самая лампочка спокойно горела. Юноша встал и отряхнулся. Кто-то хорошо позаботился о лестничном пролете — тот был сплошь увешан тяжелыми цепями, каким-то образом вбитыми в стены так, чтобы никто не смог покинуть или зайти на второй этаж. Следует заметить, что входная дверь была настежь открыта. Из нее, словно из врат самого рая, лучами бил белый свет, и ничего не оставалось, кроме как зайти туда.

Плохие сны порой возвращаются; иногда мы их забываем, а иногда живем с ними бок о бок, не в силах противиться их влиянию на жизнь. С какого-то момента Саймон начал жить в настоящем кошмаре, первым знамением которого было пепелище. Именно оно и стало последним оплотом коварного ужаса. В нескольких метрах от юноши, посреди выжженной земли стоял Томас, а у его ног — обнаженная, обмотанная цепями Мария, голова которой была поставлена на обугленную плаху. Здоровяк держал на своем плече большой антикварный топор со странной гравировкой на щечках, повторяющей некий оккультный символ. Как только брат заметил Саймона, то сразу схватил орудие обеими руками и поднял над головой.

— Не смей! — закричал Саймон и хотел было пуститься прямиком на палача, но не смог оторвать ни пятки, будто ноги вросли в землю. Сразу вспомнил он про револьвер, который держал во внутреннем кармане, но было уже поздно — палач не церемонился. Мария посмотрела последний раз на своего возлюбленного и сказала: “Это всего лишь страшный сон”.

Кровь девушки окропила белоснежное пространство вокруг, брызги долетели до самых глаз юноши… Одного удара не самым острым топором было недостаточно для отсечения — повторный замах…

— Ублюдок, сдохни! — Нажал на спусковой крючок, но выстрела не произошло. Еще раз — снова щелчок, затем снова и еще несколько раз... Томас только улыбнулся, после чего ударил и отрубил девушке голову. Она покатилась прямиком к ногам Саймона. Что только мог чувствовать человек, который при всем желании и стараниях не смог уберечь свою любовь от мучительной смерти? Он кричал, взявшись за свою голову, обронив револьвер. Широко открытые глаза наливались уже собственной кровью, слезы стекали ручьем. Саймон пал на колени.

— Извини, но этого жнеца я не позволю тебе убить, дорогой. — Прозвучал незнакомый голос.

Саймон протер намокшие глаза, и его взору предстал некий в черном плаще и капюшоне, и ни лица, ни рук не было видно. Черный ангел — смерть из древних писаний, чье присутствие не знаменовало ничего, кроме внутренней боли и внешних мук.

— Кто ты? Что происходит?

— Происходит? Для тебя, Саймон Марстон, уже давно ничего не происходит, ведь ты умер. Не без помощи моего любимого слуги Томаса, естественно.

— Но почему? Зачем я прошел через все это? Мною были видны небеса, но вы… Как вы вообще…

— Не утруждайся понять все и сразу, дорогуша. Ты давно утратил вкус к жизни и был выбран мной для пополнения рядов могущественного культа. Как и твой брат, ты станешь жнецом — несокрушимым путешественником через мир живых и мертвых, через реальность и сны, через рай и ад. Все то, через что ты прошел — все это мир, созданный моими руками. Поверь, множество демонов твоей души пытались помешать нам показать тебе истину. Теперь у тебя есть шанс все избежать, избавиться от страданий раз и навсегда — вернуть себя и Марию к жизни.

— Если я откажусь?

— То останешься в этой агонии навсегда!

— И что же мне нужно сделать?

— Всего лишь подписать этот контракт.

Томас подошел, подал пергамент и длинное перо. Саймон бросил на него недолгий взгляд.

— Знаете, моя жизнь в моем же аду смотрится куда привлекательнее.

— Разве это можно назвать жизнью?

— Ваши стремления я могу назвать только смертью. — Художник резко схватил перо из руки Томаса и одним точным движением лишил последнего глаза и в то же мгновение ударил сквозь черный капюшон…

Эпилог

“Сегодня утром на улице Хэвэн стрит произошло нападение Томаса Марстона на родного брата Саймона Марстона и его соседку Марию Адамс. Нападавший был вооружен топором. К счастью, паре удалось благополучно дать отпор безумному маньяку. На месте происшествия были обнаружены начертанные кровью странные символы…”