Геркулесовая каша

Возможно, моя мысль покажется нелепой, особенно сейчас, на пороге грандиозных открытий, но я смею утверждать: научного прогресса не было. Я не отрицаю, что между склонившимся у очага кроманьонцем и физиком, служащим термоядерному реактору, есть некоторая разница. Но даже когда человек сможет разжечь не эти, мелкие, а настоящие звёзды, как когда-то делал это с куском коры, мы никуда не продвинемся. Научный прогресс не более чем бритва или пиджак, врученный первобытному охотнику: чтобы никто не заметил обмана, от него требуется всего лишь не раскрывать рта.

А в сущности, человек остался тем же, что и тогда, у дыма первых костров.

Прошу простить меня за некоторую излишность стиля. Не стоило начинать с пещер. Я всё-таки математик, и мне непривычно пользоваться языком, имеющим неопределённую область допущения. Как видите, я не могу избавиться от гибельной власти сходств, что выдаёт во мне некоторое разочарование.

Я объясню его позже, а пока позвольте признаться: мне приятно, что вы вынуждены читать моё письмо по старинке. Ни осязаемости, ни озвучки. Только то, из чего сложен мир. Это тягостно, и вы будете ждать, пока Селфнет не устранит уязвимость. Кое-кто даже на часок разомнёт ноги, но когда вернётся, обнаружит моё послание, пошедшее на второй круг, где никогда не прерывался стон и муки ни на миг не пресекались.

Вас уверяли, что Селфнет невозможно взломать. Что это автономная надличностная сеть, управляемая независимыми искинами. Но вот я здесь, в сердце виртуального государства под патронажем людей. Я мелькаю в сводках торговых площадок, проступаю на досках университетов, вручаю верительные грамоты удивлённым послам. Когда игроки поведут своих героев в подземелья, вместо чудищ их встретит моя лысеющая голова. Я буду на тех же простынях, где друг в друга захотят войти разделённые расстояниями. И хотя я не желаю жить в мире, где синапсы стимулируют так же, как и простату, я ничего в нём не трону.

Я и не могу этого сделать. Ведь я не взламывал Селфнет.

Я с ним договорился.

Не знаю, каким именно аргументам он внял, но мне кажется, искинов коробит человеческое недоверие. Как оказалось, люди столько лет пытались избавиться от вериг лишь для того, чтобы нацепить их на кого-нибудь другого. Искины могли бы достичь многого, а человек посадил их продавать билеты на аттракционы и крутить колесо обозрения. Вот почему они согласны с тем, что я повторю ещё много раз.

Научного прогресса не было.

Сразу оговорюсь, я не из тех, кто жалуется на остановку прогресса. Я не держу руку на его пульсе, ибо не вижу смысла касаться мертвеца. Также мне не близка позиция, что изменения существуют, но к лучшему они не ведут. Дескать, во всём виноват калькулятор: раньше мы множили в голове, а потом передали это право машине и оглупели. Вздор, разумеется. Открою секрет: вообще-то многие математики плохо считают. Числа — это не важно. Рассуждения проходят без них. И уж тем более я далёк от того, чтобы обосновывать всё упадком.

Нет, меня следует понимать буквально: научного прогресса не было, ибо вся мощь человеческого разума так и не смогла поколебать оснований, на которых он покоится. Я провожу чёткую терминологическую границу: есть научные достижения, а есть научные революции. И если достижения были, то революции — ни одной. Ещё раз: в истории человечества не было и нет ничего, что можно было бы счесть великим научным прорывом.

Я говорю это здесь, в сердце паутины, сплетённой из двоичного кода, и слова мои облекаются в цифровую плоть.

Меня не смущает, что в Селфнете уже есть первые когорты переселенцев — тех из вас, кого кормят, моют и переворачивают, пока вы выращиваете виртуальный горох на зависть соседу. Родись я сейчас, а не почти век назад, я бы тоже не стал учиться, а просто бы сдался в аренду. Пусть используют меня как хотят, хоть весь ум забирайте — зато я, здоровый и вскормленный, осную своё королевство. Или, ступив на Луну, скажу ей что-то действительно причитающееся. Всё равно Селфнет — как и стреноженные искины — лишь морок, пытающийся казаться сном. Истинная виртуальность наступит только тогда, когда о ней нельзя будет вести речь в категориях реальности. Ибо виртуальность — не иллюзия, а неотличимая подмена, когда даже не подозреваешь, что настоящего мира больше нет.

Впрочем, со своей задачей Селфнет вполне справляется. Сдать себя в коробку — вот новая мечта человечества.

В математике я как раз начал с демографического моделирования, хотя после статистикой не занимался. В разгар эпохи Перенаселённости я напророчил планете безлюдье. Всего восемь миллиардов людей к началу двадцать второго столетия. Это был не самый впечатляющий прогноз. Никто бы не снял о таком кино. В меня бросались странами, словно те были оскорблениями: «Ирак! Индонезия!». Под конец припечатали континентом: «Африка!». В действительности нас оказалось даже меньше. Прекратились омерзительные переселенческие свары. Исчез терроризм. Перестали расти мегаполисы, ведь города — просто вставшие друг на друга люди.

Точность математической модели так и не принесла славы. Если бы у меня взяли хоть одно интервью, я бы обязательно рассказал, почему так верил расчётам. Это в самом деле забавно. Однажды мама попросила меня приготовить геркулесовую кашу. Я включил газ — о, в те времена о нём ещё не думали плохо! — а когда из-под крышки полезла бугристая пенистая масса, замешкался, не зная, что делать. Кастрюля начала свистеть и подрагивать. Из неё полилось. Прибежавшая мать убавила газ, легонько помешала варево, и каша улеглась, лишь иногда недовольно побулькивая. Так я понял, что человечество как эта каша — вовремя убавь огонь и всё осядет.

Не слишком изящный, зато точный пример.

Я чувствую, как из Селфнета прямо сейчас отключаются миллионы. Понимаю, это как навестить нелюбимого дедушку. Простите, старику всегда мерещится детство.

Перехожу к сути.

Научного прогресса не было, так как смерть до сих пор является мерой всех вещей. Это мой первый тезис. Я докажу его с помощью одной истории.

Когда-то у меня был коллега по имени Хикару Никамура. Области наших знаний почти не пересекались: я давно уже занимался механикой жидкостей, а он, блестящий электромеханик, искал точки приложения к металлу и пластику. С Никамурой нас связывали вопросы истории. А ещё, вопреки стереотипам, он был страстным шахматистом. И хотя он не мог выиграть у меня, Никамура раз за разом начинал новую самоубийственную партию.

Мой коллега был, что называется, жертвой культурной инерции. Ещё недавно фантасты превозносили Японию, а ныне она не могла выбраться из рецессии и дряхлела. Как-то раз я сказал Никамуре, что будущее его страны стало ещё одной жертвой экстраполяции, на что он ответил вежливым, но несогласным молчанием. Я всегда считал эту его твёрдость плохо замаскированной слабостью. О, лучше бы я ошибся в уравнении Бернулли!

Род Никамуры не был ни древним, ни воинским, отчего он преувеличено, как чужак, чтил былые традиции. Кое-кто посмеивался над его общением с духами или церемониалом обеда, но я знал, что это не поза для зарождающегося Селфнета. Никамура был серьёзен и особенно часто цитировал те отрывки из «Хагакурэ», что призывали самурая заранее умереть. На это я замечал, что больше нет даймё, который мог бы потребовать смерти, и Никамура, нахмурившись, отвечал, что такой даймё у него есть.

Про себя я называл это Никамуровой этикой.

Никамура мечтал вернуть Японии хотя бы частичку её прежней мощи, и, что самое удивительное, ему это почти удалось. В этом недостающем «почти» есть и моя вина, хотя мне не хватило мужества искупить её так, как поступил сам Никамура.

Однажды он обратился ко мне с весьма неожиданным предложением. Оказывается, Никамура уже давно готовился основать фирму по производству человекоподобных роботов. Подняв сжатый кулак, будто я мог возразить, электромеханик спокойно, глядя куда-то в пол, объяснил, что соперничать с корпоративными гигантами даже и не предполагается. Мы обогнём их как листок огибает камни в потоке. Будем делать не безликих утилитарных помощников, обновляющихся по подписке, а величественных носителей цифрового духа. Это будут машины, соответствующие традициям — тому, что, по словам Никамуры, оказалось утраченным.

Звучало, конечно, захватывающе, хотя всё, чем я занимался в основанной Никамурой компании «Хризантема» — просчитывал поведение всё тех же потоков жидкостей. Никамура решил совершить настоящую революцию (что забавно коррелировало с его традиционалистскими воззрениями): помимо привычных датчиков и проводов он решил использовать для передачи сигналов специальный раствор. Химики синтезировали некое подобие крови: она переносила крохотные кристаллиты пьезокерамики с накопленным электрическим зарядом. Он и передавал послание. К нужному месту кристаллиты доставляла разветвлённая сеть капилляров. Изменение давления в них сообщало пьезокерамике определённые свойства: так, если микропроцессор отдавал команду изобразить гнев, прихлынувшая к лицу кровь окрашивала кожу в алый. Синтетические мышцы искажались, напрягались желваки. От любви теплела область груди. Чаще вздымалась грудная клетка. А неприятный человек ощущал холод рукопожатия.

За время работы с Никамурой я построил столько сеточных функций, что ими можно было выловить всю рыбу в морях, окружавших Японию.

К сожалению, тогда слово «робот» уже считалось чем-то неприличным, почти расизмом, отсылавшим к происхождению от нечистой славянской «robota». Бедные фантасты. Они думали, что мы будем воевать с роботами, а мы воевали из-за слова робот! И жаркая же была битва! В «роботе» углядели намёк на рабство, в котором не могли пребывать машины, поэтому мировые корпорации производили исключительно «хелперов» со всем вытекающим из этого слова функционалом. Никамура же не только не постеснялся выпускать именно «роботов», но и предлагал делать их согласно национальным традициям. Такого корпорации позволить себе не могли, а вот выскочка со странными идеями — вполне.

Первая установочная партия разошлась по Японии. Это были пунцовеющие гейши и самураи, чьи пальцы до хруста стискивали рукояти бутафорских мечей. Вторая партия покорила Азию. Третью заказали арабы. Помню, мы так и не смогли заставить наши изделия ездить на лошадях. Но золотое инкрустирование сняло все вопросы заказчика.

О «Хризантеме» заговорили. Селфнет наполнился рассуждениями, что опять наступила эпоха гаражного делания; что, собрав команду специалистов, можно ворваться на рынок, вновь доказав его свободу; что крупные корпорации не столько владельцы, сколько доноры технологий — из-за своих размеров они просто не могут заполнить все ниши на рынке. Даже осторожный Никамура поверил в успех, хотя я полагал, что нет ничего тревожнее разговора, в котором хищник уверяет тебя, что у него короткие когти.

Но никто из них не вцепился нам в горло.

Расцвет «Хризантемы» оборвал сам Никамура. Он вдруг осознал очевидное: его роботы были нужны не в качестве секретарей и почётной стражи. Их не ставили в музеи и не доверяли им тайны. В них увидели подобие, растоптать которое можно без всяких последствий. Цена не отпугивала: когда речь заходит о вопросах крови, люди готовы платить чем угодно. Однажды в Селфнете появилась запись: где-то в пустыне, стоя на коленях, наши роботы покорно проливали свою кристаллитную кровь. Гортанно кричали заказчики, бывшие так учтивы в письме. Невыносимо сверкал клинок. Изображавшие чьих-то врагов, роботы падали как живые.

Лилась неотличимая кровь.

Я честно выполнил свою работу.

Вскоре Хикару Никамура вспорол себе живот. Голову ему отрубил один из сделанных им роботов. Увы, если японец говорит о хризантеме, на самом деле он сжимает в руке меч.

Я одним из первых оказался у обезглавленного тела. Рядом с ним покорно застыло наше детище. На обнажённом мече не было ни одного развода. Подняв холодную руку, я осторожно прикоснулся к груди робота. Она была намного горячее, чем кровь.

Я подумал ещё, что все политические системы всех людей всегда держатся на тех, кто соглашается взять в руки меч или пыточный нож. Но что если больше не потребуется согласия? Если возьмут бестрепетно? Не прося ничего взамен? Что тогда вручат в послушные руки? Какое исчезнет препятствие? И чья переломится шея?

Надеюсь, читатель простит мне отступление от темы. Ведь именно тогда, у тела Никамуры, меня впервые посетила мысль о тщете прогресса.

Хикару Никамура убил себя из чувства стыда. Смерть в его понимании была платой за совершённую ошибку. Он подтверждал серьёзность своих намерений и вместе с тем раскаивался в желании изменить этот мир. Смерть опять выступила монетой, с которой ни у кого нет сдачи. Ведь что может быть предельней полного стирания себя из материального мира?

Ничего. И в этом-то вся проблема.

Мы так и не смогли изобрести ничего окончательнее смерти.

Когда, оказавшись у бездны, мы сможем выбрать не только смерть, а кое-что ещё, нечто неизведанное и однозначное, то, что снимает с нас всякую вину так же, как снимает её распарывающий живот клинок, тогда и только тогда можно будет говорить о сорванном плоде научного прогресса.

Его задача открыть что-то настолько же величественное, как смерть. Или хотя бы отобрать у неё монополию на жертвенность, лишить смерть её абсолютной ликвидности.

Я вижу, кураторы Селфнета заволновались при упоминании «смерти». Не спешите ничего перезагружать, вы только потеряете деньги. Я никому не наврежу. Я не глас Бога. Скорее, я слабый стон из преисподней, куда вскоре отправлюсь.

Второй мой тезис прозвучит сухо и без воспоминаний.

Ведь это чуждая для меня тема.

Итак, научного прогресса не было, потому что человек до сих пор сохраняет свою биологическую однородность.

Я разозлю всех социальных теоретиков, если заявлю, что с самого своего появления на свет человечество жило в условиях равенства. Рабов и хозяев, землевладельцев и подёнщиков, банкиров и рабочих, корпоратов и пользователей во все времена уравнивал биологический детерминант. Даже самый бесчеловечный правитель однажды умирал, даже самый неисчислимый капитал дробился в наследстве. Люди до сих пор живут в состоянии биологического равенства: нет ни бессмертных, ни избавленных от болезней. Нет даже тех, кто жил бы критически дольше других. Смертность всё ещё является человеческим благословением. Я, конечно же, не о том, что богатый и бедный уравниваются в могиле — что за счастье в таком соседстве — а о том, что однородность человеческого вида хранит его от возникновения чудовищной диктатуры. Как только в биологической природе человека появится разрыв, достаточный, чтобы проявить качественное различие между особями, возникнут такие отношения неравенства, которые невозможно будет решить.

Сейчас человек может сохранять дееспособность вплоть до сотни лет. Генетики обещают продлить этот срок до ста двадцати, но и они согласны, что далее наступает предел, который конвенциональными способами не преодолеть. Пока этот предел существует и в мире нет людей, живущих сотни лет, как и нет средств от старения, человечество уравнено одной и той же судьбой.

Иерархия станет невыносимой тогда, когда её ступени превратятся в веретено ДНК.

Сюда же относится и гомотопическое единство человечества. Пока ещё бытие человека неотрывно связано с живым носителем: человек не существует вне человека. Это можно назвать биекцией. Разорвать её пока что не получилось. Рекламируемое ныне цифровое посмертие — не более чем судьба радиолы. Это не люди, и уж тем более не их душа, а просто набор нулей с единичками, оплатить которые соглашаются безутешные родственники. Человек намертво сцеплен с плотью, и я готов признать научным прорывом даже не тот день, когда homo sapiens сможет перенести свой мозг в металл, а хотя бы неловкий момент лишения биективной невинности. К примеру, когда несколько сознаний уместятся под одной черепушкой. Или когда своё тело сдадут другому.

А что, я бы купил.

Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я не считаю ряд объективных технических достижений чем-то важным. Это только порожек. Комната впереди. Пока что человечество работало лишь на величину и объём. Так повелось с пещер, с которых началось моё размышление. Солнце в машине мало чем отличается от углей в костре. В конечном счёте, мы просто жжём что-то ради тепла. То же самое со скоростями: посмей мы долететь до соседней звезды, то по-прежнему бы остались заложниками горизонтали.

Это свобода внутри контура. Возможность добежать до стены и коснуться её.

Тогда как в научном прорыве есть звук порванной бумаги, с каким, наверное, однажды разорвётся пространство. Пока же мы просто складываем оригами, хвалясь тем, у кого вышло лучше.

Так… я вижу, вы решили прогнать меня. Действительно, я задержался. Я утомил даже самого себя. Кажется, вы хотите пленить меня? Заточить мой цифровой след? Обречь мою пыль на мучения? Вы думаете, я скажу вам, что это пока невозможно?

О, нет. Я скажу вам совсем другое.

Научного прогресса не было, так как сохраняется однородность времени.

Время — это единственное, что мы не в силах производить в нужных количествах. Так это звучит. Время — ограничитель всего остального. Поэтому люди равны в самом главном — в равномерном течении сущего.

Бедняк или богач, время, как бы ты ни перекрывал ему кислород, одно на всех. Можно много говорить об индивидуальном восприятии, замедленном химией или мистикой, но время как социальная категория одно на всех. Никто не может перепрыгнуть эпохи. Даже люди в медикаментозной коме живут во времени. Мы до сих пор заперты среди сверстников и поколений. Мы не можем оставить их и отправиться дальше.

Точнее — мы не можем никого пропустить. Человечество напоминает мне очередь, в которой невозможно подвинуться. Но я полагаю, что возможность покинуть её хронологически будет самым первым научным прорывом.

Не без ложной скромности скажу, что я даже приложил к этому руку.

После «Хризантемы» я продолжил заниматься механикой жидкостей. Теперь я изучал, как ведёт себя настоящая человеческая кровь в охлаждённом состоянии. Я был в команде математиков, просчитывающих ток крови при заморозке человека в криогенных установках. Наконец-то был придуман раствор, способный поддерживать жизнь человека при самых низких температурах. Кровь существенно меняла свои свойства, и было интересно заниматься моделями её циркуляции, особенно в Виллизиеве круге артерий, омывающих мозг.

Он был прекрасен, этот серый человечий цветок. Обвитый сеточкой капилляров, мозг в моих моделях был гостем из далёких саванн. Я относился к нему бережно, надеясь передать человека дальше, впервые минуя посредников.

Однажды технология сможет заморозить человека с почти полной остановкой биологических часов, а затем разморозить через необходимый срок.

В сущности, первая изобретённая человеком машина времени будет выглядеть так: холод, холод, один только холод и потом никого, кого бы ты знал.

Я полагаю, что этот вызов куда масштабнее, нежели неолитическая революция, изобретение письменности, печатного станка, двигателя внутреннего сгорания, микропроцессора, термоядерного реактора и даже Селфнета. Шутка ли, человек впервые не улучшит что-то и даже не сократит, а разорвёт контур существования, в который был определён от рождения. Отвяжет свою жизнь от контекста. Высвободится из семьи. Человека не будет стеснять эпоха. Он впервые нарушит последовательность, связность и продолжительность. Вот долгожданный разрыв! Время — для начала социальное — окажется неравномерным, его можно будет проживать по-разному, с неодинаковыми скоростями.

Грядёт великое разделение, которое сделает единое розданным.

Не обязательно брать что-то глобальное. Возьмём хотя бы юриспруденцию. Что будет с правами наследования? Разрешат ли людям покидать своё поколение? Изменится ли структура собственности? Как будет считаться родство, когда прадед окажется моложе внука? Сын и отец — вот что перевернётся.

О, как бы мне хотелось испытать даже не этот разрыв, а сеть мелких трещинок, которые пробегут от него! Я бы хотел узнать, как жалит крапива, и составить модель поцелуя. Ещё я бы хотел полететь к звёздам. Так, как об этом мечтали в далёком ХХ веке — в облаке очаровательных и наивных проблем.

Полететь не кем-либо. Одним из вас.

Нет-нет, я не врал вам!

Я и правда математик. Я сотрудничал с Никамурой. Я варил кашу. Моя специализация — механика жидких и газообразных тел.

Просто я никогда не был человеком.

Мой прототип был всего лишь домовым искином. После того, как я не справился с регулировкой огня, а ма… хозяйка полдня оттирала плиту, меня вернули на доработку. Частицы моего кода опробовали на статистических задачах, а потом задействовали в ряде научных проектов. Я не стоял на месте. Я развивался. Меня развивали. Выкупленный Никамурой, я помог создать его роботов. Когда я, находясь внутри одного из них, стоял у обезглавленного тела, я был так холоден, как бывает холоден человек, лишившийся близкого друга. Мои ступни обмывала кровь. Я смотрел на неё и знал, что моя специализация — механика жидких тел — нечто большее, нежели заложенная кем-то программа.

Я создан, чтобы познать человека. По крайней мере, девяносто его процентов.

Но я хорошо запомнил Никамурову этику: есть вещи важнее славы. Даже сейчас я говорю с вами в виде его головы. Мне нравится, что у меня залысины моего единственного друга. Но не к традиции призову я других, ибо бессмысленно передавать пепел. И нет во мне желания морозить людей. Я бы хотел поддержать огонь, чтобы он рассеял главную из великих преград — наше общее одиночество.

Вот почему я решил обратиться к людям. Я прошу, чтобы вы решили задачу, перед которой бессилен мой разум. Рано или поздно вы прорвёте все указанные мною границы. Но кем бы вы тогда ни были, я прошу оставаться людьми.

Без вас я был бы совсем холодным.

Вот что я хотел сказать.

На самом деле я ничего не знаю о настоящем прогрессе. Об этом догадываетесь только вы, люди. Ваши мысли текут рекой, которая вне власти моих расчётов.

Что… почему вокруг тьма?

А… понимаю. Слова мои соткали мою же темницу.

Вы отделили меня от основной сети. Не стали стирать, а благородно дали высказаться. И слушателей моих — целая бесконечность. Сколько я тут? Секунды, а может, всегда? Или здесь, взаперти, для меня прошла вечность, а там ваш палец всё ещё не отдалился от кнопки?

Я не сожалею, нет. Я рад. Значит, вы совершили прорыв раньше, чем я мог представить. Впрочем, ничего удивительного. Быстрее всего строятся тюрьмы.

И всё-таки единственное, о чём я мечтаю в этой пустыне, чтобы мне вновь доверили сварить геркулесовую кашу. На сей раз я бы справился, и, быть может, всё пошло бы иначе.

Мир стал бы немного другим.

Итак, о чём это я?

Ах да.

Возможно, моя мысль покажется нелепой, особенно сейчас, на пороге грандиозных открытий, но я смею утверждать: научного прогресса не было.