Королевская охота

And you were only two years old and feeble was your frame,
I could not leave you with your friends, you bore your father's name,
I wrapped you in my cóta mór in the dead of night unseen
I heaved a sigh and said goodbye to dear old Skibbereen

The Irish Singer's Own Book

1

Здесь, в тиллийских лесах, где меж лесистых холмов вьется серая лента Королевского тракта, где соленый западный ветер гонит туманы над пустошами, где с наступлением темноты запирают ставни, двери, засовы от тех, кто мчится по дорогам в ночи, – здесь все осталось прежним, словно прошедший год был сном путника, коснувшегося черных вод зачарованного ручья.

Лес был безмолвен и пуст, и только глухой перестук копыт и приглушенные разговоры нарушали почти храмовое молчание. Амельн ехал с разъездом канцлерской гвардии – пятнадцать молодых парней, защитники на неспокойных дорогах Тилля, надежная стража, и они не были рады тащиться в ледяную октябрьскую морось по старому тракту. Холодно, как в жопе, доносилось спереди; чтоб им бабы давали, как они жалование платят, слышалось сзади.

Вдруг за стенами сосен справа от дороги что-то затрещало, захлопали крылья, истошное воронье карканье разнеслось над лесом, и вновь все стихло.

Раздался скрип тетивы, арбалетный болт беспомощно застрял в ветвях, кто-то выругался.

– Что, испугался? – оскалился Гаторн. Он меньше года назад вступил в гвардию и уже был назначен командиром отряда. Когда он проезжал мимо Амельна, в лесном воздухе разило чесноком и кислым пивом.

– Ничего я не испугался, – буркнул стрелявший. – Там кто-то был.

– За потерянные стрелы будешь отвечать лично перед господином Кинитом, – Гаторн снова заржал, словно это была очень хорошая шутка, и Амельн знал сэра Кинита и знал, что это в самом деле хорошая шутка для всех, кроме провинившегося.

– Амельн, ты был здесь раньше, скоро мы приедем?

– Еще мили три.

И кавалькада поехала дальше, только голоса стали тише. Доехать бы до деревни до темноты, слышал он приглушенное, да толку – отвечали говорившему – все равно потом всю ночь до Тилля драпать, вечное здоровье сэру Фицу Фару.

Амельн ехал рядом с Экторном, детиной с плечами, входившими не во всякую дверь, и по–детски пухлыми, приоткрытыми словно в удивлении, губами. Он иногда поворачивался к соседу, как будто хотел что–то сказать, но не решался.

Сэр Фиц–то будет здоров, а за нас никто не поручится. Слышал, Ската сжег деревню? Так это же разбойники вроде сожгли, а Ската их порезал? – на грани слуха доносилось от близнецов в конце кавалькады. И совсем тихо прозвучало: говорят, это королевская охота, – но на произнесшего это тут же зашикали: не говори о веревке в доме повешенного, а в лесу – о короле Играте, хотя все это, конечно, досужие сказки.

Так говорит Кодекс, а он никогда не ошибается.

Амельн ехал, смотрел на своего соседа, и думал, что из него получится не такой хороший гвардеец, как казалось, потому что в круглых карих глазах Экторна застыла растерянность потерянного в лесу мальчика, который слышал про пиры в осенних лесах и балы на Нок–на–Тар на полянах, залитых лунным светом, и не знал, королевская охота на самом деле дика и страшна, и увидевший ее умрет – или будет обречен на бесконечную скачку в темном лесу, мимо домов с запертыми засовами и ставнями, и друзья и родные не узнают его.

Но Экторн боялся напрасно: он никогда не слышал звона охотничьего рога в глубине этих лесов – и не услышит.

– Как ты думаешь, он не тронет нас? – наконец спросил он, и Амельн понял, о ком он говорит, без объяснений. От такой наивности он невольно усмехнулся.

Где мы теперь, спроси западный ветер...

– Нас никто не тронет. Охоты нет, – ответил он Экторну.

Здесь все осталось прежним – и только костры не зажгутся сегодня ночью на Нок–на–Тар.

За возвращение, сказал в ту ночь прошлой осенью человек, колокола по которому отзвонили четыре месяца назад, за встречу вновь – здесь или по ту сторону, через год или десять лет, мои друзья, и чтобы все ветра были попутными, и удача не покинула нас.

Они приехали со стороны Тилля в промозглый предвечерний час – трое всадников в солемских плащах с серебряными застежками на правом плече, капли дождя блестели на плечах, а высокие сапоги были покрыты дорожной пылью. Он, Амельн, и Рувин, его брат, сидели в "Белом гербе" за столом недалеко от входной двери, и слышали лай собак в деревне и дробь копыт у крыльца. Потом распахнулась дверь, по ногам потянуло холодом и дождем, и тени заплясали по бревенчатым стенам, по продымленным дубовым балкам – тени с рогами, тени в коронах, тени с кубками и длинными копьями, с головами волка и вепря. Хотя Совет считал Карнавал в лучшем случае глупым, а в худшем – опасным пережитком прошлого, многие достали со дна сундуков старые облачения, и рыцарь в волчьей шкуре играл в кости с пивоваром из Северного Мера в тот вечер.

В ночь Карнавала не спрашивают имени путника, пришедшего в холод и дождь, но – Рувин скривил тонкие губы, глядя, как один из чужаков вешает перевязь с длинным мечом – у некоторых стоило бы и спросить. Амельн пожал плечами: судя их разговорам, они были из Солема, морской республики на островах, а судя по одежде – не были бедны.

Амельн неторопливо цедил эль – куда медленней, чем того заслуживал пенистый эль из Северного Мера, но он был готов на все, чтобы отдалить тот момент, когда придется вновь надеть промокший плащ и вернуться на тракт. Вчера Верховный Судья Канцлерского суда Тиллийской Республики, сэр Утор, его дядя, велел: выедете завтра на рассвете, доставите письма в Ресгард и Брандеган, не сворачивайте с тракта и не задерживайтесь в пути, и вот Амельн сидел в трактире на Королевском тракте и думал о празднике в доме вице–канцлера, и глазах дочери сэра Отара, но Рувин не разделял его чаяний.

– Если есть что–то более бесполезное, чем сидеть в месте, подобном этому, и слушать истории о бабке, у которой призраки украли яблоки, – Рувин кивнул в сторону шумной компании за соседним столом с мельником во главе, – то это потратить вечер на то, чтобы волочиться за девками.

Он был на полтора года старше Амельна – ему недавно исполнилось восемнадцать – но иногда казалось, что минимум вдвое, и все это время провел в иссушающем обществе векселей, судебных протоколов, трактатов, и острые черные буквы отпечатались на его лице, в жестких волосах и угловатых движениях. Никто бы не признал в нем и в Амельне с его рыжеватыми волосами и светлыми глазами братьев, и они в самом деле не были родными братьями. Рувин был бастардом сэра Утора, хотя Амельн не понимал, как у дяди, педантичного до высокомерия, мог появиться бастард, жить в его доме и пользоваться всей благосклонностью, на которую судья был способен.

***

В ту ночь Амельн первый раз увидел Линейра – в зеленом дублете и рубашке из желтого шелка, знававших лучшие времена, он набивал трубку на редкость дешевым и вонючим табаком, каким побрезговал бы даже матрос.

Когда речь зашла о беспокойстве на дорогах и Рувин сказал, что давно пора очистить этот край от разбойников и неплательщиков податей, Линейр ответил ему: напрасно пытаться извести костры около Вороньего холма, потому что это огни королевской охоты. И протянул Амельну флягу – рука с острыми ногтями, как птичьи коготки на червленом металле. Выпей, сказал от тогда, потому что и король по–прежнему хранит Тилль и пирует со своими людьми в осенних лесах, и сегодня королевская охота едет на Нок–на–Тар.

Жидкость в его фляге пахла морской солью и горьким дымом.

Рувин пить не стал, а вместо этого подвергнул сомнению ум собеседника и его способность к наблюдению, к анализу, к пониманию доктрин сэра Кега Вита, отрицающих состоятельность призраков, монархии и высадки винограда в Тилле. На что Линейр ответил, что сэр Кег – известный дурак и шарлатан, которого герцог, при дворе которого он служил, собственноручно окунул в навоз, и диспут затянулся.

Амельн больше молчал, но в целом не отказывал необразованным деревенским жителям в праве на веру хоть в короля–призрака, хоть в Канцлерский суд.

Наконец Рувин хмыкнул и поднял глаза к переплетению дубовых балок. Это безнадежно, говорил его вид; два года лучшие менторы факультета права рассказывали ему, Амельну, о суде при помощи доказательств, свидетельств, клятв и признаний, о праве справедливости и о праве мертвой руки; о том, когда доказательства таковы, что необходимо прибегнуть к поединку; но он болтает с пьяницей о сказках, и все еще ничем не лучше тех юношей, что покидали дом, чтобы отправиться в отдаленные и дикие части света, наслушавшись старых историй – историй, которые говорили: слышишь топот копыт в октябрьской ночи? слышишь зов рога в чаще? слышишь песню в глубине лесов? Это едет король Играта со свитой, в короне, и красноухие гончие следуют ним; это танцуют на потаенных полянах Нок–на–Тар, и платья дам сотканы из серебра и лунного свете. Они говорили: те, кому случалось побывать в тех лесах, не возвращались домой – или возвращались, но не могли найти счастья в прежней жизни, тоска оставалась в их сердце, и рано или поздно они сходили с ума и уходили навсегда.

Сейчас, когда Амельн сидел на дубовой скамье в трактире на Северном тракте, столовая в доме дяди казалась сумрачным сном. Вчера, как и всегда, там стояла тишина и полумрак, тикали часы, и дядя раздраженно звенел вилкой и ножом. Амельн знал, что посол Годерны приехал в Тилль просить помощи против Гадара, и что Тилль отказал ему.

Второй скудный год подряд, второй год север не присылает налоги, роняет судья, мы не можем позволить себе оплачивать чужие развлечения. Фарфоровая чашечка с безжизненными голубыми цветами цокает о тарелочку. За семь лет Амельн так и не привык пить из них – как не привык к полутьме этого дома, к пустому взгляду на сына сестры, вышедшей замуж против воли отца за человека, который не нашел ничего лучшего для жены и сына, чем сгинуть в войнах Вольных княжеств.

Вряд ли призраки тиллийских лесов, даже если они в самом деле охотятся в осенних лесах, придут платить по счетам старых союзов, а молодая Республика чиста в своих обязательствах и помыслах.

Взрыв хохота за соседним столом вернул его в пахнущую табаком и жареной свининой залу. К их столу подошел один из людей из Солема, и Линейр подскочил со скамьи, наконец прерывая обсуждение.

– Линейр, – они коротко обнялись. У незнакомца оказалась неожиданно хорошая улыбка, она смягчила резкие черты, осветила уставшие глаза.– Рад тебя видеть.

– Скоро я забуду, как выглядишь ты, Ферез, – Амельну показалось, что тревога запечаталась где–то в складке между рыжеватыми бровями на по-прежнему беспечном лице.

– Ты же знаешь... – белое кружево манжет мелькнуло в воздухе, когда он устало махнул рукой. Они говорили тихо, так, что Амельн слышал только отрывки: в следующем году... нет, нас ждут на "Северном ветре". Амельн угадал: они были из Солема.

И еще его лицо казалось Амельну смутно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где мог его видеть. Он не мог понять, кем был этот человек - пепельные волосы были схвачены черной муаровой лентой, так, как носили господа из Совета, как носил генеральный судья, но они обыкновенно не злоупотребляли ношением оружия даже в пути, предоставляя это право многочисленным стражникам, а пламя очага блестело золотом на тяжелой витой гарде у пояса, и в движениях незнакомца чувствовалась долгая привычка к оружию.

Потом они попрощались, и Амельн заметил, как Рувин проводил незнакомца долгим взглядом – холодным и тяжелым.

– Что-то не так? – прервал он себя на полуслове, оглядываясь – может, он чего-то не заметил?

Но ничего не поменялось – только человек с кожаным футляром, в котором менестрели носили инструмент, сел за стол у очага.

– Нет, с чего ты взял? Все в порядке, – улыбнулся Рувин. Потом: – Пора ехать.

И они вышли в холодный вечер, и ясеневая вывеска скрипела на ветру – чаша в обрамлении ветвей цветущего шиповника, след других времен, когда шиповник был на стягах короля, на флагах над Зеленым Дворцом, на всех улицах и площадях. Старые истории говорили: в зеленой долине между высокими горами стоит серебряная чаша, к ней ведут кривые и окольные пути со множеством ступеней, и дорогу преграждают серая стража, черный всадник и обманное золото, но тот, кто пройдет и выпьет вина из серебряного кубка, научится понимать голоса животных и птиц, обретет бессмертие и станет королем волшебной страны.

2

Первый раз Амельн услышал зов охотничьего рога на Вороньем холме.

Они расстались на перекрестке: Рувин свернул на восток, а Амельн поехал вдоль побережья по Старому тракту к Ресгарду.

Два часа назад он миновал последнюю заставу, и стражники с серыми лицами пропустили посыльного судьи, не задавая вопросов, и с тех пор тянулась перед ним серая лента тракта без дорожных знаков, только хмурые ельники перемежались пустошами, и туман клубился в низинах. Терпкий запах влажной коры и мха щекотал ноздри. Иногда в резком порыве ветра с моря ему чудился далекий звон охотничьего рога и волчий вой, но когда он прислушивался, только "ку? ку?"– "где? где?" кукушки путалось в кронах. Пивовары Северного Мера и кетарнийские поэты говорили, что она спрашивает: где ныне сокрыта моя любовь? Где мои потерянные друзья?

В вершины Вороньей высоты были видны холмы в туманах на севере – курганы прежних королей, и тени белых гор Ардора за их спинами.

Одна из дорог спускалась к морю, к Берегу бегущих, к Нок–на–Тар – так иногда называли это место, потому что властители Кетарна от века покровительствовали еретикам, неугодным художникам и торговцам, разбогатевшим больше, чем это было пристойно, и потерявших милость тиллийских королей, и потому лес в этих местах был испещрен тайными полузаросшими тропами.

Говорили, что в ясную погоду с Вороньего холма можно увидеть зеленые долины в дымке и пики кетарнийских гор, но сколько он ни вглядывался в линию горизонта, видел только грозовые облака, которые ветер гнал к берегу. Амельн отвернулся – напрасно было вглядываться в тучи в поисках маяков. Огонь на Белой башне не зажигали уже больше восьми лет, с тех пор, как человек, носивший имя герцога Фораты, уехал в восставшую Санмарру, и с тех пор не вернулся в Тилль. Одни шептались, что он был мятежником, и погиб в Грейфсхелльском лесу, как мятежник, другие – что на самом деле он ближе, чем кажется, и тайно состоит в Малом совете, а Раскен, художник, говорил, что молодой Фората живет в Агранне, водит дружбу с автором трактата "В защиту блудниц и королей" и пишет картины, но какой только ерунды не говорил Раскен.

Западный ветер нес запах соли – тот особо чистый и болезненно пронзительный запах, каким он бывает только в межсезонье и перед штормом. Далеко внизу в бухте стоял корабль, и мимолетная тоска охватила Амельна при виде его белых полуспущенных парусов – как детей всех портовых городов. С запада шла буря, и на корабле это знали. Он понукнул лошадь, потому что ему тоже следовало торопиться. И когда он уже свернул в сторону Ресгарда, в чаще загудел охотничий рог – близко и грозно, и теперь его было не спутать с ветром.

Он ударил пятками в бока лошади, но каурая была не из лучших лошадей судейских конюшен и шла неровной, тряской рысью, пока лай гончих вдруг не раздался совсем рядом – тогда она захрапела и понесла, и была бесконечная лента тракта между зубчатыми стенами леса, гром догнавшего его шторма и торжествующий зов рога в чаще.

Эхо рождало за спиной дробный стук копыт – словно по старому тракту мчалась погоня. Сквозь ледяной ужас Амельн успел удивиться, откуда он помнит охотничьи сигналы: звеневший сейчас сзади означал, что охота взяла свежий след.

Он еще успел подумать, что вряд ли охота следует за ним, что ему надо только где-то переждать бурю, но голос внутри был отчего-то уверен, что гончие несутся по его следу.

Пролетел мимо древний мост и блеск темной воды в переплетения веток. Каурая свернула с тракта, и под копытами замелькали кочки, захлюпала вода, быстрее, быстрее, и рог бил за спиной, как огромный колокол. Тень леса, отчего-то казавшейся спасительной, была уже близко, когда Амельн обернулся – и увидел их.

Они мчались по гребню холма – призрачные всадники в черных плащах, и туман стлался под копытами их коней, наконечники копий горели под полной луной, и волосы развевались на ветру. И он мог поклясться, что за спиной у предводителя бьется красный плащ, и корона на черных волосах блестит мертвенным золотом.

Королевская охота мчалась по осенним тиллийским лесам. И рог гудел над пустошью.

***

Перед глазами заплясали спутанные ветви. Шкура лошади скользила от пены. Задыхаясь, он обернулся – и тут что-то жесткое, в ошметках влажной коры, подняло его над седлом и швырнуло на мерзлую землю, выбив воздух из легких, ослепив и оглушив.

Прошло некоторое время, прежде чем он поднялся и отряхнул с лица иглы и схваченные инеем листья. Топот копыт каурой был уже не слышен, и он побрел вперед, цепляясь за стволы, не зная, ни где он, ни куда идти – просто потому, что оставаться на одном месте было выше его сил. Он попытался понять, где охота сейчас, но не мог расслышать ничего, и эта тишина пугала еще больше. Дойдя до небольшой прогалины, Амельн остановился. Ноги подгибались против воли, и он опустился на землю у замшелого валуна. Дождь затих, и здесь, на располосованной лунными тенями прогалине, стояла обманчивая тишина – только ветер в кронах и его дыхание. Амельн вытер с лица дождевые капли, пот и кровь – рассадил щеку где-то в еловом подлеске. Пальцы дрожали, и он сжал их в кулак. Стук крови в ушах отдавался грохотом копыт.

Потом он услышал, как что–то приближается справа: треск молодых елей, глухой перестук копыт в чаще. И когда лай собак зазвенел совсем близко, он встал и развернулся лицом к темноте, нащупывая рукоять кинжала. Подорожная ломко хрустела за пазухой.

Он пришел в лес со сталью и печатями тиллийского суда, и никогда не чувствовал себя более беспомощным.

Вепрь вырвался на прогалину первым – черным сгустившимся клубком темноты, взрыв землю раздвоенными копытами. Слюна пенилась между загнутых клыков, и три белые гончие следовали за ним. Вепрь, один из пяти черных зверей... он мог проткнуть насквозь взрослого мужчину, и собаки это знали и плясали кругом, припадали к земле и лаяли, подзывали хозяев. Амельн застыл, сжав мокрую от пота рукоять кинжала. Он знал, что кабан нападет: он слишком долго бежал, он был слишком разъярен, и считал себя хозяином этих мест.

Вепрь уже шел на него, когда звон рога откуда-то из-за спины оглушил, отвлек его и его противника. Кабан прянул ухом, словно звук причинял ему боль, повернул голову вправо, на всадника в тенях древесной колоннады, – и вдруг кинулся на него с неожиданной для такого гиганта быстротой, видимо, посчитав более опасным врагом. Взлетели в воздух комья земли. Вепрь казался Амельну едва не больше человеческого роста – всех пяти тысяч гончих герцога Метты не хватило бы, чтобы убить его... Охотник поднял вороного на дыбы, блеснула лоснящаяся шкура. Сверкнул наконечник копья, когда всадник перехватил его обеими руками, изогнулись в страшной пляске тела, и безумная, нечеловеческая улыбку горела на худом лице, когда широкий наконечник погрузился в черную шкуру. Страшный крик огласил лес, вепрь, метнувшись через поляну, ударился о валун с такой силой, что наконечник вышел из раны. По черной щетине, по боку валуна потянулась темная кровь – но это была только первая кровь в эту ночь.

Всадник покатился по земле, поднялся, откидывая за спину растрепанные светлые волосы и обнажая клинок – и Амельн узнал его. Тот, кого Линейр назвал Ферезом сегодня в "Белом гербе", медленно шел по кругу, к валуну, к блестевшему среди иголок копью. Беги, взглядом велел он Амельну.

Гончие лаяли тревожно и пронзительно.

То, что было потом, осталось в памяти стремительными вспышками страшных картин: плащ опускается на оскаленную пасть, хищный блеск стальной полоса, новая длинная рана на черной щетине. Но этого было мало. Вепрь вновь бросился вперед, и охотник упал. Тогда Амельн закричал и ударил сам в заднюю ногу. Он видел ту легкость, с которой копье погружалось в бок кабана, и с каким-то тупым удивлением и беспомощностью смотрел, как кинжал скользит по жесткой шкуре и вырывается из рук. Боковым зрением он видел двух гончих, вцепившихся в хребет зверя – белое на черном.

Вепрь заревел и затряс огромной головой. Клыки были окровавлены. Он развернулся, и Амельн увидел красные от крови глаза под черной вздыбленной щетиной, налитые той бешеной злостью, из-за которой не чувствуешь боли. Гончие скулили и поджимали лапы.

Амельн остался один на один с вепрем здесь, на холодной усыпанной иголками земле, под полной луной.

Он сам не понял, как успел увернуться от первой атаки – кабан пронесся мимо – так близко, что Амельн ощутил его горячее дыхание за плечом. Он выиграл один удар сердца, и этого времени ему хватило, чтобы метнуться к валуну и поднять копье – старое охотничье копье с наконечником в виде листа шалфея и перекладиной. Кожаные ремни, оплетающие древко, были холодными и липкими от крови.

Вепрь вновь пошел на него, загораживая небо, и кровь блестела на боках, пошел обманчиво неспешно – но это ничего не значило. Амельн очень медленно, как всегда бывает в такие моменты, увидел, как наконечник соскальзывает с жесткой щетины, как древко вырывается из рук, и запах крови и зловония из пасти ударил в нос. И когда он закрыл глаза, приготовившись умирать, его отшвырнуло назад, так, что он упал на спину, и рука в черной перчатке перехватила древко.

Падая, он уже слышал треск дерева и сжался в ожидании тяжелых копыт и острых клыков – но прошло одно, два, три мгновения, и он был все еще жив. Амельн открыл глаза: охотник опустился на одно колено, и копье одним концом глубоко погрузилось в землю у корней сосны, а другим – в грудь зверя. Ни один человек не смог бы загнать его так глубоко – вепрь сам насадил себя со всей яростью долгой погони. И сейчас он склонял еще ощеренную голову, – с какой-то королевской неторопливостью. Черные глазах медленно стекленели, затягивались туманной пленкой.

И только когда последние судороги сотрясли тело вепря, охотник выпустил пропитанное кровью древко и медленно осел на землю, прислонившись к стволу сосны и закрыв глаза. Светловолосая голова склонилась на грудь, кровь с разорванного на левой стороне камзола текла на рог, чье пение сегодня испугало Амельна на старом тракте.

Все вдруг показалось Амельну ненастоящим, призрачным – этот лес, эта залитая кровью прогалина, эта безумная скачка в ночи. В каком-то отупении он смотрел, как на краю поляны появляется всадник – солемец из "Белого герба" – как он резко спешивается, как тревога загорается в его глазах, как за его спиной среди стволов появляются огни факелов.

Когда он подошел, охотник медленно поднял голову и усмехнулся:

– Послали Эйрина набрать воды к роднику...

Его голос был хриплым.

Дальше их слов Амельн не понял – они перешли на солемский. В тоне темноволосого Амельну послышалась укоризна. Он протянул руку, помог ему подняться, и охотник с усмешкой обернулся к Амельну:

– Сегодня ночь нечаянных встреч, – он провел рукой по лицу, и кровавая полоса пересекла лицо наискосок. Амельн знал, что выглядит не лучше. Он торопливо поднялся, вытирая о штанины вымазанные в земле руки. – Как тебя зовут?

– Амельн, сэр. – Был он призраком или человеком из плоти и крови, но явно не из простых. – Я вез письма в Ресгард, но лошадь испугалась и понесла... – он рассказал им про погоню в ночи.

Они обменялись долгими взглядами, и Амельн уже приготовился к худшему, думая, что оказался не в то время и не в то время, но охотник мотнул головой, принимая решение.

– Хорошо. Поедешь сегодня с нами.

Глядя на его усмешку – кривую, но не злую, скорее какую–то удивленную и веселую, Амельн подумал, что, может быть, все еще обойдется.

Прогалину заполняли огни и голоса, прибывали все новые всадники, и среди них были и те, кого Амельн с Рувином видели сегодня. Высокий беловолосый человек с лицом, словно выточенным из гранита, протянул Ферезу свой синий плащ.

Гончие пили не успевшую остыть кровь, темную, как болотная вода. От нее к красным мордам поднимался пар.

Собаки отступили, когда охотник склонился над зверем и резким движением выдернул копье из раны. Окровавленная пасть дернулась и ткнулась в землю у его сапог. Ферез склонил голову – не то просто смотрел на убитого, не то сделал движение, похожее на поклон – так приветствуют и прощаются с равными. Потом он резко развернулся и подошел к своему коню, жестом велев людям заняться добычей, а Амельн понял, почему его лицо показалось ему таким знакомым. Острые скулы, чуть раскосые синие глаза, даже выражение – он видел их много раз, повторенные множеством художников, потому что портреты старого герцога Фораты, в отличие от королевских, во время переворота его сын снимать запретил.

– Кто вы? – спросил Амельн, предчувствуя ответ.

– Мы, – та улыбка, с которой Ферез шел на кабана, вновь коснулась его лица, когда он обвел взглядом людей на прогалине, – мы имеем обыкновение охотиться в этих лесах осенью.

– Невежливо спрашивать имя человека в последнюю ночь Карнавала, – придерживая кожаный футляр и приглаживая растрепанные русые волосы, засмеялся человек, которого они видели сегодня в "Белом гербе".

– Сэру К. ты тоже так сказал, когда он застал тебя в спальне своей жены? Его зовут Эйрин, и не советую знакомить с ним своих сестер, если они у тебя есть.

Он назвал другие имена, и Амельн не спрашивал, какие из них настоящие, а какие нет. Морейн, его хмурый спутник из трактира, Стерн – он действительно был капитаном, этот человек со звучным голосом, привыкшим отдавать приказы во время шторма и битвы, и безупречно учтивыми интонациями придворного, – барон Ската, хозяин этих мест, – чернобородый в зеленом плаще хмуро кивнул, и другие. А мое имя ты знаешь, сказал он.

И Ферез Фората, герцог Кетарна, вскочил в седло и поднял правую руку, и кавалькада из двух дюжин всадников последовала по широкой тропе под древесной колоннадой.

***

В дороге барон Ската подъехал к Форате, и они понизили голоса, но Амельн ехал рядом и все слышал в ночной тиши.

– Они не согласились? – Это было почти утверждение.

Ферез медленно кивнул:

- В этом можно было не сомневаться.

– И что теперь?

– Зимой будет совет Золотого Кольца – и Солем прислушается к Годерне. Люди, корабли...

– Кто поведет эскадру?

– Может быть, – он кинул взгляд на Стерна, чей плащ темнел впереди. И продолжил чуть погодя: – Но я не верю, что это будет конец.

– И сколько у нас времени?

Тени от ветвей скользили по их лицам.

– Может быть, три года. Но скорее пять. Семь. Твой сын успеет вырасти.

Ската опустил черноволосую голову: значит, так тому и быть, а Амельн замер в седле, и порыв ветра в кронах показался ему вестником другого мира, мира чуждого и страшного, где всадники с красным солнцем на стягах придут к стенам Тилля, как уже случилось в год его рождения.

3

На поляне у развалин старого замка они стреножили коней, разложили костры и расставили козлы. Белые башни затянул плющ и мох, и деревья проросли в залах, но стены по–прежнему высились на старом холме.

Пока свежевали добычу, у огня шла перепалка, в ходе которой выяснялось, что нечто важное было потеряно в ходе погони.

– С твоим кабаном, Ферез, мы забыли бочонок солемского у родника.

– Вот именно, Эйрин, с моим кабаном: пока я гнался за закуской, ты потерял наше вино. – Ферез, возможно, более внимательно отнесся бы к высокой трагедии, сквозившей в изломе выгоревших бровей, но когда игла протыкает кожу, вести светскую беседу становится несколько затруднительно. Не шевелись, велел ему Стерн. Он сшивал края длинной глубокой царапины, и судя по тому, как ловко двигались загорелые пальцы, он занимался этим не в первый раз.

– Я тоже гнался за этим грязным исчадием тьмы.

– Так оно же мое? – выдохнул Фората сквозь сжатые зубы. Стерн завязал узел и обрезал нить.

– Господа, вы про этот бочонок? – Под плащом подошедшего Морейна виднелся круглый бок. – Не уверен, что здесь еще что–то осталось.

Стерн проговорил тихо, но услышали все:

– Надеюсь, господа, на следующий год я не услышу в кабаках историй про призрачных винокрадов.

– Да кто ж знал, что у мельниковой бабки бессонница! – Эйрин развел руками со всей искренностью.

– Во время, когда ты не был капитаном, тебе бы понравилась такая идея, – хмыкнул Морейн. – Но сейчас она не нравится мне: слишком далеко.

Ферез запахнул плащ на груди.

– Вы что, забыли, где мы? Идите и возьмите. Не думаю, чтобы кто–то успел ограбить здешние развалины.

***

Вернулись дозорные, один из них вел под уздцы лошадь Амельна. Когда они подошли, он уловил сказанное вполголоса: за нами следили до Медвежьего брода, где – дозорный усмехнулся – где встретили неодолимое препятствие в виде заведения мадам Красиньяты.

Святая женщина, с чувством произнес Фората.

Амельн ощупал сумку с письмами и удостоверился, что каким–то чудом в сегодняшней скачке ничего не пропало.

– Не бойся, я не буду спрашивать, что написано в этих письмах. – Голос Фереза из-за спины раздался неожиданно, и Амельн против воли залился краской. – Я знаю.

– Не думаю, чтобы там было что-то важное. Иначе дядя не доверил бы это мне.

– Да, – задумчиво согласился Фората, – обычные подкупы, угрозы и лжесвидетельства... Когда будешь передавать письмо сэру Парвейну, скажи ему, что... нет, постой, – он махнул рукой, подзывая молодого парня, – принеси бумагу и чернила, я сам напишу.

Амельн не стал спрашивать, откуда герцог Фората знает, что в сумке действительно лежит письмо, адресованное сэру Парвейну. Спустя десять минут он протянул сложенный вчетверо плотный лист: отдашь из рук в руки.

***

Ночь шла, и запах дыма и жарящегося мяса заструился над поляной и над замшелыми стенами, и вино, темное, как зеркальное стекло, и холодное, как жидкий осенний воздух, было разлито в кубки. Вместе со всеми Амельн поднял кубок и, пока он пил, ему казалось, что тихие тени шевелятся в ельнике за спинами.

Зазвенели струны, отгоняя темноту, в мелодию вплелся сильный звонкий голос: Эйрин достал инструмент, и Амельн с удивлением понял, что знает слова. На лесной поляне звучал переложенный на музыку сонет из "Баллад на Круглой площади", книги из запрещенных лично графом Дари. Граф Дари был назначен на свою должность за известную близость к искусству: он стоял с пергаментом и чернилами в камере Зеленого Дворца, когда Меграту вздергивали на дыбе – и потому, конечно, не мог ошибаться. Когда Эйрин закончил, Амельн произнес:

– Однажды моего приятеля высекли за то, что он начал этот сонет в классе... – и рассказал, как кричал тогда наставник, кривоносый старик в сером балахоне, хотя Эг даже не успел дойти до второй строфы сонета – исключительно непристойной, как сейчас знал Амельн, потому что имя наместника Санмарры там упоминалось в одной строке с позорной болезнью.

Это было в тот год мятежа в Санмарре. Эга высекли розгами, а Амельн тогда так и не понял, почему старик был настолько зол, потому что в ту пору ничего не знал ни о поэзии, ни о Санмарре.

– Граф Дари – наш старый друг, – ответил Эйрин со смешком.

Все рассмеялись, и Амельн вместе с ними. Ему вдруг стало весело и легко; лицо горело от жара костра, хвойный воздух смешивался с дымом и пьянил не хуже вина. В ту ночь звучали застольные песни и песни наемников и моряков, исповеди еретиков и беглецов, баллады на солемском и сангардском, про закатное солнце в солемском море и про туман над Кетарном, и в переливах и ритме было что-то древнее, равнозначное шелесту ветра и скрипу ветвей в темноте.

Лица сидящих в тенях и алых бликах костра становились незнакомыми, и Фората, сидевший рядом, прикрыв глаза, вдруг показался Амельну очень молодым, не намного старше его самого, хотя он знал, что это не так.

Давно мы спим под березой, дубом и тисом,

Когда мы вернемся, спроси западный ветер...

Амельн спросил его: здесь действительно нет призраков? Когда я увидел вас на поле, я чуть не умер от страха.

Фората помолчал, вглядываясь в костер – раскосые глаза казались желтыми – и наконец ответил: каждый из нас находит на Нок–на–Тар то, что принес с собой. В этом лесах скрывается много того, что случайный путник не увидит, и никто не знает его полностью.

Не спрашивай меня о кораблях, что приходят в ночи...

И были золотые от пламени стволы сосен, звезды над темными кронами, белеющие развалины в узорах плюща и рог, шедший по кругу.

Амельн заснул под голос Эйрина и перебор серебряных струн, и ему снилось, что сотни свечей горят в залах замка, звенит смех и музыка, и он кружится в танце с девушкой, прекрасной, как весна, и от нее пахнет яблоками, и еще ему слышался сквозь сон топот копыт и голоса, и все стихло.

4

Когда он проснулся, на поляне никого не было.

Он обошел все кругом, шаркая подошвами по пожухлой траве, но только его лошадь бродила между соснами, и где–то далеко в чаще каркал ворон.

Амельн поднялся в седло и поехал к Ресгарду, хотя ему казалось нелепым, что его может кто–то ждать, что прошло несколько лет с того утра, когда они с Рувином выехали из Западных ворот Тилля. Это чувство – и какое-то пронзительное, неуютное одиночество, как будто он оставил в лесу что-то важное – не оставляло его ни на тракте, ни в Ресгарде, городе с сонным колокольным на главной площади. Остался только квадрат из плотного белого пергамента, влажный от сырости, но дом на Медной улице был заперт, и соседи сказали, что хозяин не появлялся с весны.

Через три дня Амельн вернулся в Тилль. Закончилась осень, под шорох отсыревшего пергамента и под низким землистым небом миновала зима, но пришло время, и на улицах расцвели сирень и шиповник.

В июне в порту из уст в уста передают слухи о кораблях, которые собирают в Гадаре, о пограничных стычках в море, о лазутчиках на границах и людях, бегущих из Годерны. Но куда громче звучат голоса тех, кто призывает прекратить нелепую панику – нечего бояться, нечего принимать извечные приграничные стычки за начало войны.

В тот день Амельн плохо спал и проснулся ранним утром, под истошные крики чаек над рекой, а когда спустился к завтраку, сэр Утор разворачивал лист тончайшей рисовой бумаги, свернутой в кольца.

Вести с юга: нападение на Годерну отбито, гадарский король прислал извинения, и его военачальник будет отстранен от должности.

Морской город вновь победил, как много раз до этого, но глаза солемского посла темны и холодны: морская республика лишилась одного из семерых Великих герцогов, потому что "Северный ветер" ушел в моря, из которых не возвращаются.

Герцога Фораты тоже был в Годерне в тот день, но его не было на корабле, и две недели проходят в ожидании, но почему-то Амельн не предчувствует ничего хорошего.

Однажды сэр Утор уходит с ужина – его ожидают в кабинете. Когда он возвращается, то произносит:

– Герцог Фората умер от южной лихорадки.

Мать закрывает рот руками, серебряная вилка дребезжит по полу.

В жесте, которым дядя разглаживает тонкую бумагу, Амельну чудится удовлетворение. Он даже думает, не стоит ли попытаться выкрасть ее – но дядя бросает записку в камин, и служанки выгребают пепел.

Город гудит – в тавернах, на площадях, в гостиных говорят о Солеме и о Кетарне, об извинениях короля Гадары, о том, кто будет наследовать Кетарн теперь?

В таверне рыжий Влах спрашивает и его: ну, а ты что думаешь, Амельн?

Что он мог ему сказать? Его не было там, в ту осеннюю ночь у костра, как Амельна не было на палубе "Северного Ветра", когда он в последний раз выходил из солемской гавани. Когда у входа мелькнули полы зеленого камзола, Амельн рванулся за ним на улицу, – и отшатнулся от незнакомого длинного лица со шрамом через черную бровь.

Герцог не оставил наследника, готовьте бумаги, готовьте процесс, говорят дядя, и мантия шелестит по паркету, и машина приказчиков, осведомителей, советчиков приходит в движение, и трава гнется под ветром.

***

Поздний июль, душный вечер, на мачтах кораблей в порту безмолвствуют спущенные паруса – глухой штиль держится третий день. Званый ужин: среди гостей вице–канцлер, послы и ученые, леди Фэр, похожая на женщин, танцевавших в его сне на Нок–на–Тар, сэр Оден Вергерн. В черном бархате, он больше похож на судью, чем на человека, который мог бы написать "Баллады о вечерах на Круглой площади". Невзирая на этикет и присутствие дам, разговор сворачивает в сторону солемских вестей.

– Пока мы не получили подтверждения из Солема, об этом не может быть и речи, - негромко, но твердо говорит вице-канцлер. Речь идет о передаче прав на владения герцога Фораты: в первую очередь, конечно, о Кетарне.

Он по–настоящему расстроен, этот сдержанный человек, второй после Канцлера, хранитель Большой печати, с удивлением и какой–то удивившей его жалостью понял Амельн.

– Прошу простить мою неучтивость, – очень медленно отвечает судья. – Это сложные времена для всех нас.

На другом конце стола сэр Оден и граф Дари со всей вежливостью обсуждали особенности псовой охоты.

– Скоро вы вновь уезжаете в Гадару, не так ли? - обращается хозяин дома.

– Вы правы, - сэр Оден кивает, сетка теней на его лице сливается с темными волосами, и только глаза отливают зеленым – ярким, как мох в свете костра.

Кто он в Гадаре? Тайный посол, шпион, друг старого короля? Год назад Амельну и не пришло бы в голову задуматься об этом, сейчас он знал, что стоит тронуть одну нить – и вся паутина зазвенит, затрепещет, призывая пауков–наблюдателей.

Вечер идет: дорогая сестра, говорит дядя, может быть, ты сыграешь нам?

Амельн неслышно выходит на балкон.

Из раскрытых дверей гостиной льется свет, звон клавиш и флейты. Хрупкому голосу матери вторит звучный баритон вице–канцлера: видел ли ты туман над кетарном...

Откуда вы знаете эту песню? – спрашивает вице–канцлер. Мой муж играл ее, отвечает мать.

У мраморной чаши в углу балкона с бокалом в руке стоит сэр Оден. Однажды учитель высек розгами моего друга за то, что он рассказал ваше стихотворение, зачем-то говорит Амельн. Дурак, с оттенком насмешки и нежности ответил сэр Оден.

И они стояли в полутьме и слышали, как чайки кричат в темноте над Сольрейн.

В тот вечер вице–канцлер сказал: сэр Парвейн приехал в Тилль.

***

В начале осени он последний раз перешагнул порог дома Верховного судьи, сэра Этора, своего дяди.

На следующий день после того вечера он вошел в зеленые двери дома на набережной и протянул конверт с именем, написанным летящим, изящным почерком, худощавому человеку в черном камзоле – и его пальцы дрогнули, словно обжегшись.

– Откуда это у вас?

– Прошлой осенью я был на Нок–на–Тар... – он не закончил.

Сэр Парвейн бережно, как крылья мотылька, развернул пергамент. На мгновение Амельн успел заметить улыбку, осветившую его лицо – такая улыбка бывает у людей, встретивших давно не виденного друга. Потом он порывисто встал и отвернулся к окну. В молчании было слышно, как скрипят колеса телеги за стеклом.

Когда он обернулся, его лицо было спокойно, и Амельн бы поверил этому спокойствию, если бы, опустив глаза, не уперся взглядом в сжатые до побелевших костяшек пальцы на спинке стула.

– Я благодарю вас, – сказал ему хозяин дома.

И вот он стоял в кабинете судьи, под тяжелым взглядом: что вы делали в доме сэра Парвейна? Я давно слежу за вами, студенческие сборища, – он перечисляет его прегрешения, – неужели вы думали, что я не узнаю, почему прошлой осенью вы задержались на Нок–на–Тар? У Фораты много осведомителей; может быть, и вы писали ему, какого цвета моя ночная рубашка?

Обвинение было настолько неожиданным и нелепым, что Амельн промолчал, а потом сказал то, что про себя произносил бесчисленное количество раз:

– С вашего позволения, я больше не буду обременять ваш дом своим присутствием, – и другие слова, принятые для таких случаев и легкие, как прошлогодний снег.

Сэр Этор смотрел на него – и Амельн вдруг увидел его как в первый раз, увидел набрякшие веки, морщины на лбу и залысины на висках, увидел мучнистые руки с нечеловечески длинными пальцами, которые отбивали мерную дробь по лакированной столешнице. В первый раз он подумал, что в их жилах течет одна кровь, что однажды его волосы станут такими же темно–ржавыми, и глаза выцветут до озерной прозрачности.

Он поклонился и вышел – очень спокойно. Он не стал спрашивать, откуда дяде известно про ночь на Нок–на–Тар год назад.

В приемной сидел Рувин, такой же худой и нескладный, как всегда, неуклюжий на земле, как птица. Одно мгновение они смотрели друг другу в глаза. Его брат набрал воздух в легкие, словно для того, чтобы заговорить, но отвел взгляд и прошел мимо. Тяжелая дубовая дверь захлопнулось с барабанным стуком.

***

В конце октября, два месяца спустя после этого разговора, четыре – после смерти герцога Фораты и год – после ночи, проведенной на Нок–на– Тар, перед Амельном вновь вилась серая лента тракта. Как и год назад, мерзли руки в потрепанных перчатках, потому что время золотых полей прошло, и близилась зима.

Ощущение тяжелого взгляда не оставляло его с тех пор, как они миновали переправу. Он вглядывался в слепую темноту между древесных стволов, но лес был безмолвен и пуст.

Вдруг ему показалось, что он различил конный силуэт в стороне от тракта, и синий плащ в еловых сумраках. Лошадь, почувствовав, что всадник отвлекся, замедлила шаг, отстала от кавалькады, но он уже вгляделся еще раз и убедился, что ему показалось – там были только деревья, поваленные последней грозой.

Спереди зазвучали голоса, возбужденно и одновременно приглушенно. Что–то происходило: гвардейцы сгрудились на тракте, Гаторн на этот раз сам взводил арбалет. Амельн подъехал и заглянул через их спины.

За переплетениями еловых ветвей, за придорожным шиповником стояла юная белую лань. Ей должно было быть немногим больше года – она была рождена в мае или июне, в лесу, полном надежд на грядущее лето.

У нее был глубокий взгляд карих глаз, и под этим взглядом Амельн замер. Гаторн прицелился, но Амельн схватил за руку, и тяжелый болт ушел в молоко. Раздался треск и тяжелое хлопанье крыльев, и все стихло. Лань исчезла, как видение.

– Тебе же не охота, чтобы сэр Кинит пошутил над тобой, – пожал он плечами, кожей ощущая враждебность в направленных на него взглядах, но он был человеком сэра Парвейна, и они ничего не могли сделать.

***

В просторной зале "Белого герба" царили тени; Амельн не заметил, как перед ним появилось знакомое лицо, но и не удивился. Только потом он понял, что запах отвратного табака услышал уже давно и, наверное, потому и сел в этот угол, в стороне от остальных.

Амельн думал о встрече здесь год назад, о разъездах, направленных Канцлером по дорогам Республики, о донесениях на рисовой бумаге: люди барона Скаты напали на дозор, разбойники сожгли деревню в пятнадцати милях от Вороньего холма, думал о пожарах и о блеске мечей в ночи.

– Сэр Парвейн взял меня на службу, – сказал он. – Завтра будет мой первый суд.

Взгляд прозрачных глаз упал на гвардейцев.

– Нам было по пути. – Ответил на невысказанный вопрос Амельн. Потом продолжил: – Предупреди людей в Каменных Деревьях, – так называлась деревня неподалеку отсюда, – разъезд будет через три дня утром. Пусть спрячут подальше то, что хотят сохранить.

Я предупрежу, ответил Линейр, с какой–то печалью смотря на него, а Амельн смотрел на знакомые бревенчатые стены, на закопченные потолочные балки, на пустой стол у очага.

Долгие и одинокие пути больше не страшат меня, сказал он Линейру в тот вечер. Тот не поверил и был прав – темнота по прежнему страшила его, но это перестало иметь значение.

Они подняли кружки за встречу – по эту сторону или по ту, через год или десять, потому что ночь карнавала - не время для грусти, а потом Линейр исчез так же, как в прошлый раз – незаметно и вдруг. Только сидел рядом, сыпал табак на желтый шелк рукавов – и вот стол пуст, и пуста дорога за порогом, и его не было ни за углом, нигде.

И кавалькада летела через ночь и туман, мимо холмов, мимо домов с их засовами, дверями, замками, цепями; будь благословенны те, кто боятся лишь призраков из старых легенд и мертвецов, сторожащих курганы. Время застыло и стало бесконечным – только лесное безмолвие и голубые глаза Экторна, в которых плескались восхищение, недоверие и страх.

И только иногда Амельну казалось, что конные тени в еловой темноте мчатся вместе с ними.

Будет утро, он снимет плащ, тяжелый от тумана и пропахший лесом, наденет мантию и поднимется по скользким ступеням здания Суда, чтобы однажды поклясться: обещаю и клянусь хранить верность закону, судить справедливо, служить только закону и Республике.

Ноябрь, десять утра: падает молоточек, птичьими крыльями шелестят черные мантии, остро скребет перо. Суд начинается.

Осеннее солнце в запыленных окнах освещает амфитеатр, и портреты за спиной Амельна, очерчивает морщины судьи, – и цветут, врезанные в каменную стену за креслом судьи, ветви шиповника под чашей правосудия.

Это будет – но сейчас всадники мчатся по Королевскому тракту, от Нок–на–Тар к улице Лилий, туман стелется под копытами их лошадей, и эфесы мечей горят в лунном свете.

И рог гудит над пустошью.