Опоздал

Раскидистый хвойный лес мягко тушил полуденный зной и, приятно обволакивая путников незримым щитом, ласково шумели, раскачивались, как спортсмены перед забегом, могучие деревья. За лесом ничего не было, да и сам ельник существовал как будто в сувенирном стеклянном шаре: изнутри нельзя было определить, где он начинается, а где кончается. Выбраться отсюда нельзя, а забраться в это место трудно, но под силу каждому. Лес насквозь прорезал полотно железной дороги. Станцию поезда проезжали, не останавливаясь, а окутанный бледным туманом перрон тяжелой гранитной плитой довлел над ландшафтом – было в нем что-то зловещее, брошенное и безлюдное. Переход уже давно зарос травой, кроме той его части, что непосредственно расположена на железнодорожном полотне, и одна и та же электричка без пассажиров курсировала по одному маршруту, перевозя в своих потрепанных вагонах разве что спертый воздух. У перехода стояли двое: дедушка и внук. Мальчику было лет 5-6. Хлопающие голубые глаза высматривали в синей дали электричку; жаркие, нагретые каштановые волосы больно обжигали голову: носить панамки мальчик не любил больше солнечного удара, и измятая летняя шапочка, как подбитая птица, беспомощно болталась в руке. Витя Синицын стоял руки в боки и, надменно подняв подбородок, деловито ожидал поезда, как ожидает римский полководец капитуляции города после долгой осады. Дедушка, Эрнест Карлович был уже пожилым человеком. Было ему около семидесяти. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Былая сила еще теплилась в его усталых плечах. Ходил он, чуть сгорбившись, редкие черно-седые волосы уже с трудом охватывали поверхность головы; большие впалые черные глаза выдавали в дедушке усталость и умиротворение. Нос крупной картофелиной болтался на ветхом лице. Но лицо это, вопреки неумолимому времени, сохраняло еще черты молодецкой удали простого советского рабочего. Эрнест Карлович любил своего внука – догадывался, наверное, что братьев и сестер Вити ему уже не увидеть. А если и увидит, то это будут другие дети. Зачем им старый немощный дед? Этот внук еще старой школы – последний ее представитель. И играть Вите с дедушкой нравилось, и помнил он его еще здорового и бодрого, расплывающегося в обаятельной старческой улыбке. А другие – те уж опоздали. Смотря на железную дорогу, слушая шум елочек и освежающий шелест июльского ветерка, мальчик закрывал глаза, и ноздри сладко щекотал горьковатый запах табака, старых вещей и пожелтевших страниц – постоянный спутник дедушки. Запах был довольно едким, но теплым и очень родным. Правда в эту минуту он Вите почему-то показался подозрительно ненастоящим. Сдавило горло, внезапно помокрело в глазах. Голубенькой стрелой приближалась стройная принцесса-электричка. Оглушительный гудок – и состав пронесся перед нашей парой. Поезд удалялся в направлении горизонта, и, казалось, по мере приближения к нему, замедлял ход. Витя постоянно поддерживал любимую электричку: «Давай, родненькая! Обгони солнышко!». Но линия горизонта из раза в раз выходила победителем из этой неравной схватки машины с природой. Вдруг электричка исчезла. И опять появилась слева. Снова пролетела она перед ними. Дедушка покачал головой и посмотрел наверх. Солнце постепенно окрашивалось в загадочный фиолетовый цвет.

Внезапно на дорогу выскочил сурок. Лапка случайно попала под плохо закрепленный рельс. Зверек застрял. «Витек, подсоби ему! Я-то уж наклоняться разучился!». Мальчик стоял как вкопанный и смотрел в ничего непонимающие глазки животного. Против подвижного состава у него не было шансов. Остатки тушки осели на подоле электрички, слегка забрызгав его свежей кровью. «Эх ты! Недотепа!» - с сожалением произнес дед.

Снова он выбежал на дорогу. Снова лапка попала под рельс. Снова он застрял. «Спасай, Витя, спасай!». Мальчик хотел побежать, да ноги не двигались с места, будто превратившись в каменное изваяние. Кто-то держал его, и что-то тяжелое больно навалилось на плечи. Он побежал, но только на месте. Времени еще много, электричка далеко, но не мог он пробраться на рельсы. Зверек изо всех своих скромных сил старался вырваться, но его жизнь бесповоротно катилась к закату. Мальчик простер к нему руки, закричал, напряг все свои мускулы. Расстояние ведь было плевым – не больше метра, но в тот момент, они, казалось, были разделены тысячами миль и двумя океанами. Не верь глазам своим! Почуяв запах крови, электричка, словно большая белая акула, влетела в жертву, и куски ее мяса противно намотались на колеса, несущие поезд в прекрасное никуда.

Дедушка позвал мальчика обедать. Странно. Мальчик повиновался, хотя никаких слов не слышал. Дорога домой пролегала через лес. Идти было страшно, хотя Витя знал каждую травинку, каждый кустик этой тропинки. Тяжелые кроны деревьев скрывали солнце, которое с каждой минутой становилось все чернее и чернее. Откуда-то сверху на Витю устремилась большая стая голубей. Он успел от них увернуться, и птицы тут же рассыпались на перья. Как будто и не было никакой стаи. Птицы щебетали все тише и тише. Витя чувствовал их голоса, но почему-то не слышал. Да и он сам ничего не мог сказать, хотя кричал: «Дедушка, что такое происходит?». Без толку. Старик не слышал его и не замечал. А фиолетовый мрак неукротимо окутывал все вокруг. Вите стало не по себе. Что это за зона отчуждения? Во что превратилось это уютное местечко – обитель безмятежного детства и сладких воспоминаний? Ладно бы все было черное! Тогда понятно: плохо, хуже некуда. А здесь фиалковая пучина неизвестности. Ни туда, ни сюда.

Витя поднял глаза на дедушку и обомлел. Он старел буквально по секундам. «Ух ты, смотри, какая там птичка!» Скрючивался, съеживался, на лбу все ярче: «ну дедушка, ответь, а!» выступали морщины, к особенному старческому запаху примешался еще один, тошнотворный и ядовитый – водки. Мальчику стало страшно, но вот тропинка привела к их домику. Снова птички надежды защебетали в его душе, а дедушка все молчал.

Все вмиг исчезло. Витя оказался один посреди торгового центра. Залы показались ему знакомыми. Ну конечно! Сюда они с другом поздним зимним вечером ходили в кино. Показывали «За пропастью во Ржи» о жизни Д. Сэллинджера. Именно там он захотел писать. Не так, как Сэллинджер, конечно. Но не важно, как писать, главное писать о чем-то. И повод не замедлил представиться, да еще какой… Пестрый калейдоскоп ярких ресторанов, блестящих магазинов и вереницы эскалаторов всегда благотворно действовали на Витю. Посреди этого упорядоченного хаоса, чем-то напоминавшем и Нью-Йорк из фильма, он находил покой. Да еще вечером. С другом. Нет, нет, а привычный разговор так и норовит сбиться на беседу о возвышенном и недоступном. Как осколочный снаряд противотанковой пушки, ударила в его ногу вибрация телефона. Он знал, что это за сообщение, но прочитать его не было духу.

Домик стоял на краю неприметной деревни – Малиновки. Семья Синицыных жила довольно скромно, и денег едва хватило, чтобы арендовать это неказистое бревенчатое сооружение. Изба была ветхой и покосившейся, а полугнилые бревна срочно нуждались в химической обработке, дом давно никто не красил, - словом типичная усадьба бедного тульского помещика. Время в Малиновке остановилось. Не греющее фиолетовое солнце все так же находилось в зените, хотя с начала прогулки прошло часа два, не меньше. Помимо «тульской усадьбы» вокруг не было ни одного дома. Из мертвого леса то и дело доносились странные звуки да выглядывала уродливая голова Бабы Яги: «Заходите еще, Эрнест Карлович!», - слащаво прошипела она.

«Скорее бы в домик», - заплакал Витя. Ответа не было. Он перестал чувствовать дедушкину руку, хотя плотно сжимал ее в своей, пропитанной липким мерзлым потом. По будням в доме никого кроме них не было. В этом и заключался особый характер их отношений, ни для кого не тайный, открытый, но секретный и доступный только им самим. Но только не сегодня. На кухне собралась вся семья: его семилетний брат, отец, бабушки, дедушка, двоюродные брат с сестрой и еще много других родственников, о существовании которых он даже не подозревал. На кухне царил довлеющий полумрак, еще пугающе, чем на улице. Полумрак неизвестности: то ли рассветет, то ли зайдет. Навсегда.

Еще вчера, 6 июля 2007 все были веселы и бурно отмечали какой-то религиозный праздник. Иконы все так же висели в красном углу, но, пыльные, окруженные белыми тканями с красной каймой, бросали в дрожь. Выцветшие иконы пугают гораздо чаще, чем защищают. Любого атеиста облачают они в саван религиозности, а по печальным глазам Девы видно: раз пришел искать помощи сюда, спасения нет. Здесь все муки и грехи прошлого, здесь сама Богоматерь в плену у злых сил. Здесь все подчиняется тьме. Вдруг Дева Мария улыбнулась. Но не христианская то была улыбка. Косым разрезом протянулась она до самых ушей, прошибающий насквозь бесовской смех раздался из ее пасти. Младенец жалобно пищал у нее на руках. Она разбила его нимб и размозжила маленькому Иисусу голову. Пила она нещадно кровь его, и блестели вокруг рта алые капли. Вдруг приняла она образ той самой Бабы Яги из леса. «Понравилось тебе у меня старичок? А ты хочешь, Витя, а? Да не бойся!» - залилась она истерическим гоготом. Непонятный детский страх и животное желание спрятаться, провалиться, сгинуть охватили его. Вдруг все исчезло. Но на иконы он решил больше не смотреть.

У дяди откуда-то появилось обручальное кольцо? Откуда? Да и тети у него никогда не было. Почему он тогда знает всех сидящих? И почему его никто не видит? Он призрак? Или это со всеми что-то не так? Он же здоровый, не сумасшедший. Подождите. Откуда эти формулировки? Ему же 5 лет, не могут в таком возрасте дети так выражать свои мысли. А младший брат, которому семь? Витя закричал и бешено открывал и закрывал глаза, мелькнуло перед ним спасительное одеяло, и снова наполненная молчаливым людом кухня.

Стол был покрыт белой дырчатой скатертью. Все стояли, безмолвно глядя в пол. Сесть никто не решался. Почему все такие грустные? Может, из-за того, что дедушка устал? Мама что-то бормотала, и то и дело вздрагивала, Витя подбежал к ней и обнял, но не было здесь Вити. Не должен был он здесь оказаться…

-«Stehauf – встань. Глаголы повелительного наклонения 2-го лица единственного числа образуются посредством отделения окончания «en» от инфинитива. Запомни, Витя: Machen – mach, bringen – bring, sehen – sieh»

- «Дед, задолбал, честно. Скучно, сил нет. Ну не хочу я учить немецкий, не хочу! Мне это вообще нигде не понадобится, я с тобой только время теряю»

- «Du besuchst mir gar nicht und ich muss dich deutsch lernen, wenn ich mit dir sprechen wollen[1]. Я ведь больше не знаю ничего, внучек. А так хоть язык не забуду»

- «Да повторяй его один, сколько тебе влезет, я-то тебе зачем!»

- «Ну пообщаться…»

- «Да о чем мы будем говорить? Скучно мне с тобой! Скучно!» - Витя почувствовал, что голос его грубел, постепенно перерастая в шипение, он бил руками о стены и чувствовал, что вместо привычных глухих звуков удара слышится цоканье копыт. Ноги его выгнулись коленями назад, причинив ему адскую боль. Он закричал еще громче»

- «Что с тобой, Витя?»

- «Пошел вон, хрыч! Пошел вон! Не видишь? Мне плохо» - зверствовал Витя не своим голосом»

- «Да я же помочь хочу. Ну успокойся, пожалуйста. Каждый из нас немножко бес. И в этом ничего бесовского нет. Давай просто поговорим». У него было это умение – успокоить одним взглядом, объятием, простыми человеческими словами, без высокопарных речей о внутреннем стержне и сопротивлении порокам. Его выворачивало от этой наигранности и притворства переживания чужих проблем. Он был очень честный человек и говорил только то, в чем был уверен на все сто процентов.

- «Да отстань ты! Со мной все хорошо! Я силен как никогда!»И ударил деда копытом по голове…

- «А знаете, что сегодня этот пердун выдал?»

- «Ну, рассмеши»

- «Короче, возвращаемся из школы, задает мне уйму дурацких вопросов типа как дела в школе, как оценки ну и все такое прочее. Я ему информативно отвечаю «да», «да», «хорошо». И тут он мне дает последнюю свою карамельку и говорит: «на, пососи». И самое страшное не то, что он это сказал, а то, что все рассмеялись. Шутка-то ведь для второклассника. Одноклассники смеялись все звонче и звонче, постепенно превращаясь то ли в козлов, то ли в воронов.

И опять их домик в Малиновке. Те же иконы, та же Дева-Яга, тот же мрак и лица скорби. Вдруг позади матери он увидел гроб. Обычный, конвейерный, вишневый. Наконец дед, хранивший до этого молчание, подошел к Вите: «Все, внучек, мне пора».

- «Куда ты, дедушка? Ты болеешь? Обязательно выздоровеешь! Я обещаю!»

- «Прости меня, если чем-то тебе мешал»

- «Стой! Стой! Ты куда? И ты…» - не успел мальчик договорить. Дед исчез. Все столпились у гроба. Начались ветхозаветные стенания, которые можно было бы принять за искусную игру актеров, но гроб был не декорацией. Отворачивая голову, сдавливая камень в горле, медленно подошел мальчик к гробу. «Не верь глазам своим!». Но поверить пришлось. Да, это был он – Эрнест Карлович. Восковое, накрахмаленное и химически обработанное для благопристойного вида лицо повергало в ужас. Лицо мертвеца. Медленно оно поглощало мальчика – его энергию. Он чувствовал, как уходит из-под ног земля. Сзади слышалось дыхание Бабы-Яги и запах всепоглощающей чащи. Тихо всхлипывала девственная Мария.

Но захлопнулась спасительная крышка и спасла мальчика от гробовой бездны. Гробовую тишину, установившуюся после коллективного плача, нарушил свист с неба. Казалось, это ангельская кавалерия спешит опрокинуть демонов, которые уже сожрали всех оплакивающих и тихо подбирались к мальчику. Вот с оглушительным обнадеживающим хрустом рушится потолок и… упал на гроб огромный могильный камень: «Синицын Эрнест Петрович. 1941 – 2017». Треснул и обвалился пол. Туда упали и гроб. И камень, и Витя.

Страх такой темноты не зависит от возраста. Вот он уже 16-летний подросток, а все равно боится. А нельзя не бояться, когда один, вокруг ничего и никого. Это первобытный, животный ужас, который одолевает даже самых храбрых скептиков.

Грязная шершавая рука упала ему на плечо. Он почувствовал, как уродливые нестриженные когти впились в спину.

Витя проснулся.

Рука все так же лежала на плече…

Уважайте своих стариков. Вы никогда не знаете, когда они уйдут навсегда.