Владимир Чернявский

Калерия

Калерия
Работа №185

Калерия Ивановна познакомилась с Ним в неудачный день. Плохо ей было тогда. Больно и обидно. И даже, наверное, не столько боль колола в ладошку, к груди прижатую, сколько обида.

Еще вчера Сереженька не мог устоять на ножках без ее помощи – косолапил и падал, – а сегодня ему уже за тридцать, он угрюм, хмур и злобен. И не подойти к нему, не подступиться. Какая уж там помощь. Сереженька развелся три года назад – и снова вернулся в родной дом, где его ждала только бабушка и дряхлый кот без имени и левого уха.

Калерия Ивановна внука любила больше всего на свете. Сама себе она такого не говорила да и не думала даже, но сейчас, лежа на холодном линолеуме, волновалась только о нем. Как же он, горемыка, жить без нее станет? Кто его накормит, кто о нем позаботится? А вслед за тревогой в душу обида вползала. За что ж он с нею – так?

И не ударил даже, а просто оттолкнул. Отпихнул в сторону, как занавеску, как собаку, под ногами путающуюся.

Больно. Что-то кололо за грудиной, и Калерия Ивановна пыталась вспомнить, сколько денег успело скопиться в бельевом шкафу под стопкой простыней на третьей полке. Или на четвертой, под полотенцами? Память подводила – вспоминалась не тощая стопочка купюр, а танцы в летнем саду и фруктовое мороженое по семь копеек. А еще чудилось, будто стоит кто-то в углу прямо под вешалкой. Высокий, худющий, в черном пальто.

Надо встать, а то нехорошо получается: она лежит в коридоре, а в приоткрытую дверь тянутся запахи со всего подъезда и Сереженьке мешают.

Колоть перестало. Только рука занемела и пальцы в сосиски превратились. Калерия Ивановна поднесла ладошку к глазам и шевельнуть мизинцем попробовала. Шевелится. А она его не чует. Ну совсем как Сереженьку. Малым был – печенкой чуяла, что и как деется; а со взрослым с ним такое не выходит.

Калерия Ивановна попробовала на руку опереться, но та подвела – подкосилась, в локте переломилась, – чертова старость.

— Ох ты ж господи, — Калерия Ивановна в бога не верила, но все лучше чем ругаться. — А ну, вставай давай, разлеглась как на перине... Барынька.

Она перевалилась на бок, вытащила из-под спины вторую руку и медленно попробовала сесть. Получилось. Но и от этого простого движения в груди крыльями забила птаха – мелкая пичуга, беспокойная да глупая. Когда-то в детстве Калерия Ивановна нашла под деревом воробьёнка – никудышного, слабого, так вот он бился в ладошках точь-в-точь так же, как и ее сердце.

— Вот, гляди, до чего себя довела... Сидишь дура дурой, сама с собой говоришь, — тихонько журила себя Калерия Ивановна. — И вон – чудится чего-то в углу.

Тень под вешалкой шевельнулась и вдруг сказала скрипучим голосом:

— Ты видишь меня?

Калерия Ивановна закричала бы, вот ей-богу, завизжала бы поросям, но Сереженька же спит. Он выпивший всегда спать ложится – не буянит, не дерется, из дому последнее не выносит. Так пускай отдохнёт.

А она – она потерпит.

— Вижу. — Калерия Ивановна засомневалась, а потом прищурилась. Видела она плохо, но лучше, чем ее подружки, чем втайне гордилась и очки потому не носила. — А ты откуда взялся такой тихий? Уходи давай, у нас брать все равно нечего.

У тени было бледное лицо, из рукавов едва выглядывающие ладони тоже были бледные, и шея бледнела над воротником странного не то пальто, не то рясы. Чего только не таскают на себе. Рваные джинсы, к примеру, оскорбляли Калерию Ивановну до глубины души – и не тем, что в прорехах тельце виднелось, а самими дырами. Ну вот зачем ткань портить-то? Ну хорошая ж ткань, крепкая такая, ноская, а они в ней дыр наковыряют и довольны. Тьфу.

Тень продолжала стоять в углу, и Калерия Ивановна отчего-то успокоилась. Покряхтела немного и решила вставать. Только вот тень быстрее оказалась ее слабых неповоротливых рук: метнулась и под локти подхватила, потащила вверх. Крепкий, – одобрила Калерия Ивановна. А худющий что та скелетина.

— Спасибо. Но ты все равно уходи. Не дело это – шастать по домам чужим. Разбойник ты или нет, не знаю, может, ты и зла за пазухой не держишь, но уходи.

Калерия Ивановна широко распахнула дверь. На половичке у порога валялись грязные сапоги. Опять Сереженька возвращался через сады, извозюкался по уши. Надо будет курточку почистить, и штаны проверить, и…

— Я не уйду.

— А если я милицию вызову? — удивилась Калерия Ивановна. Воры к ней никогда прежде не забирались, и она не знала, всегда ли они такие нахальные. — Или Сереженьку разбужу? Он у меня, знаешь, какой сильный. У-у, стукнет – мало не покажется.

— Я не уйду, пока не закончу дело.

— Это какое же? Обворуешь?

Калерии Ивановне стало лучше: она даже перестала удерживать птаху в груди и теперь могла подхватить тень под руку, чтобы выпихнуть его прочь из дома, в серые подъездные сумерки, на вечно пыльную лестницу. Только вот худая и костлявая тень словно вросла в пол – Калерия Ивановна даже пошатнуть его не смогла. А старалась ведь изо всех сил.

— Забрать душу Сергея Александровича Еремина, дата рождения – четвертое сентября одна тысяча…

Сначала Калерия Ивановна решила, что это шутка. Сереженька иногда шутил так... слишком уж запутано, несмешно. Но главное, чтобы ему было весело, а ей не тяжело за внучка порадоваться. Вот и сейчас она хихикнула неуверенно и оглянулась – не стоит ли Сереженька за плечом.

А потом тень закончила перечислять имена, даты, адреса и склонилась над нею. И вот теперь-то Калерия Ивановна успокоилась и отпустила костлявую руку, потому что на нее смотрел Смерть. Наверное, она узнала Его той частью души, что жила птахой и могла полагаться лишь на чувства, а никак не на разум, потому что разум твердил – такого не бывает, такого не бывает, такого не бывает...

— Не волнуйся, — сказал Он шепотом, — я же не за тобой пришел. Подожду твоего внука и пойдем мы.

И подмигнул. Калерия Ивановна вдохнула поглубже, нахмурилась и сказала:

— Дверь, значит, можно закрывать?

— Конечно. — Он развернулся и вновь скользнул в тень под вешалкой. — Ты на меня не смотри, я скоро закончу.

Калерия Ивановна очень уважала бумажные календари: они красивые, на них удобно писать, а еще цветные листочки единственные могли поймать неуловимое время в ловушку. Каждый прожитый день она зачеркивала. Мелочь, а посмотришь – за спиной не один десяток календарей. А теперь выходит так, что у ее Сереженьки, у запутавшегося, непутевого мальчишки не осталось в запасе ни единого листочка.

— Заберешь его? Да? — Калерия Ивановна не боялась Его, того, кто стоял в тени и даже не дышал. И птаха в груди угомонилась, свила гнездо. — А меня... Вместо?

— Нет.

И вышло это «нет» таким веским, что Калерия Ивановна не нашлась с ответом. Кивнула и побрела на кухню. Что бы там ни происходило, а Сереженьку надо будет покормить.

Сереженька проснулся только к вечеру: загремело в комнате, басовитое чертыханье забилось о стены, и вскоре дверь ударилась о стену. Калерия Ивановна налила в тарелку горячей солянки – любимая еда внука – и встала у окна. Сереженька ел быстро, неаккуратно, жирные капли расплывались кляксами на серой майке, а позади него, будто копируя Калерию Ивановну, стоял Он.

— Пойду пройдусь, — буркнул Сереженька. В глаза Калерии Ивановне он не смотрел уже давно. — Не жди.

Подхватил куртку, сунул ноги в сапоги и затопал по лестнице. Калерия Ивановна вздохнула, надела плащ – перелицованный, но еще крепкий, – обулась, вышла на площадку, заперла дверь и сунула ключ под половик. Она не боялась упустить внука. Далеко он уйдет. Сначала пройдется к магазинчику, возьмет в долг две бутылочки пива, выпьет их там же, за столиком у входа, а потом отправится к друзьям.

Калерия Ивановна шла медленно, но Его все ж догнала. Он стоял у крыльца магазина, сливаясь с тенью, и если бы не ее новое чутье – прошла бы мимо.

— Папка когда умер, меня в деревню отослали. Нечего, мол, смотреть на ужас такой девчонке. — Калерия Ивановна привалилась к стене и сунула руки в карманы. Озябла. — Так я с ним и не попрощалась – долго верила, что он скоро вернется, приедет из дальних далей.

Тень шевельнулась: то ли кивнула, то ли с ноги на ногу переступила. Калерия Ивановна смотрела в стеклянную витрину, как Сереженька, сутулясь и шаркая, идет к пластиковому белому столику, садится на неудобное и такое же пластиковое креслице, сшибает крышку с бутылки и жадно пьет...

— У меня дочка была, Ира, померла – да ты ж знаешь, наверное, – сгорела за месяц. Сереженька тогда совсем маленький был, а я знала – смогу. Справлюсь. Осилю.

Вторую бутылку открывали медленно. И пили по глоточку, растягивая время и яркий безжалостный свет.

— Только ж за него жизнь не проживёшь. Да? — Калерия Ивановна подалась вперед, к тени, и Он отступил назад совсем немного. — А все ж хорошо мы жили. Я его везде-везде с собой брала: на работу – вдвоем, в магазин – со мной, с подружками на концерт – и он с нами. Хороший мальчик. — В бликах света сквозь поношенное лицо Калерии Ивановны проступила мордашка Лерки – молодой и шальной. Только такая могла схватить костлявую руку и зашептать быстро: — Забери меня, слышишь? Забери! Мне не жалко, я отжила свое, а Сереженька... Ну зачем тебе он? Ну неужто нельзя поменять? Кто заметит, кто разберет? Забери меня... пожалуйста.

Когда шёпот умолк, а Калерия Ивановна выдохнула, Сереженька вышел на крыльцо и закурил. Ее он не замечал, как не видел и тени, поднявшейся к нему по ступенькам.

— Сережа, — позвала Калерия Ивановна, — Сереженька!

— А? Чего? — Он завертел головой, а найдя ее – свесился через перила. — — Ты чего тут?

— Сереженька, вернись домой. Не ходи сегодня никуда.

— Какого черта? — С детства он вспыхивал быстро. Отцовская кровь; Калерия Ивановна такой не была. — И весь вечер нытье твое слушать? Обойдусь.

Он слетел с лестницы и затопал направо, к дому-парусу, где жил его дружок. Калерия Ивановна вздохнула и поспешила следом, только куда ей, старой и неуклюжей, за молодым угнаться. Вот и рухнула подкошенным деревом – упала вперед, не успев даже руки вперед выставить. Застонала тихо, не столько от боли, сколько от обиды – дряхлая развалина! – и забарахталась на асфальте.

Костлявые сильные руки подхватили ее и легко вздернули на ноги.

— Спасибо.

— Да.

Калерия Ивановна помолчала, а потом все же решилась: вцепилась не то в пальто, не то в рясу и попросила:

— Пожалуйста! Ну оставь его тут, пускай живет. Он еще молодой совсем, у него все впереди – столько дней еще, столько календарей. А я уйду с тобой. И помогать буду, — говорила Калерия Ивановна и сама не понимала, кричит или шепчет. — Оставь его... хоть чуть-чуть еще отсчитай. Лишь бы я первой ушла, лишь бы не видела.

— Хорошо. — Лица у Него не было – Калерия Ивановна только в сумерках заметила, что под тонкой пеленой теней мелькают разноцветные глаза, носы разной длины и формы и узкие-пухлые губы. — Я заберу тебя.

Никогда Калерия Ивановна не признавалась в любви, никому не говорила да и думать не думала о таких глупостях. Разве ж это и так непонятно? Само по себе. А теперь, вцепившись в худую руку, она сменила рядом за Смертью и улыбалась.

Серёга дошел до перехода и сплюнул под ноги. Ну откуда вылезла эта старуха? Чего ей дома не сидится? Что она лезет и лезет в его жизнь?

Машины мчались сплошным потоком, сливались в черную реку, из глубин которой сверкали глазами чудища, и он терпеливо стоял, ожидая «зеленый». А парочка психов – нет.

Он – высокий и худой, похожий на черного аиста – шагал широко и неторопливо, а она – тоненькая и воздушная даже в мешковатом старомодном плаще – едва поспевала за ним, но смеялась и крепко держалась за его руку. Они вошли в черную реку машин, и Сереге показалось, будто из-под ног девушки вспугнутой стайкой разлетелись небольшие бумажные листочки.

Он отвернулся, но в ушах еще звучал звонкий смех и бабушкино – «Сереженька, вернись домой...» И вспоминалось почему-то, как она упала и лежала на полу, а он прошел мимо. Не помог, не извинился. А чего она? Не понимает, что он и так зол, зачем под руку лезет? Только обычные отговорки не помогали, от стыда крутило живот и кислое пиво драло горло.

Зеленый сигнал сменился красным, а он все еще стоял на переходе и смотрел вперед, туда, где под колесами лежал светлый бумажный прямоугольник. А потом пожал плечами, развернулся и отправился назад. 

Другие работы:
+1
12:26
1160
@ndron-©

Достойные внимания