Ныне отпущаеши раба твоего, Владыка

Бог или дьявол тому виной, не знаю, но я принял решение сократить путь. Потому мы и держались лесного тракта, так как к заре планировали дойти до какого-нибудь постоялого двора. Знай, я чем это обернется, настоял бы на привале. Обязательно настоял бы.

Явственно помню, что осознал неизбежность скорого кровопролития, когда в тишине раздался гулкий стук ударов вгрызающегося в сухое дерево топора. Именно с этого момента и начались наши злоключения. Мой святоша сразу решил, что творится что-то нечистое. Встрепенулся в седле и замер, как вкопанный, поняв, что к чему, после чего перекрестился и натянул поводья. Совсем рядом с путевой развилкой, прямиком у покосившегося деревянного указателя.

Затем рыцарь, будь он не ладен, спрыгнул в грязную жижу, огляделся и положил ладонь на рукоять меча, что висел в ножнах, крепившихся к седлу у меня на спине. Лезвие извлеченного клинка, что впитал в себя кровь неверных, блеснуло в лунном свете и заиграло серебристым отливом. Ненавижу серебро.

- Друг, - Шампиньон поцеловал золотистое навершие, взмахнул рукой, подбросив меч в воздух, и играючи поймал его, сжав рукоять мозолистой ладонью, - ты знаешь я ненадолго, лишь помогу этим грешникам отправиться в ад.

Отговаривать его было бесполезно, потому я лишь кивнул, склонив шею к земле и мотнув гривой.

К чести святоши, он не любил растягивать убийство безбожников, потому у меня сохранялась надежда, что все закончится быстро. Я смотрел на широкую спину моего не самого умного спутника, а затем перевел взгляд на стоявший на лесной опушке, в небольшом отдалении от тракта, деревянный крест, что трещал от неумелых ударов топора. Злодеев было трое. Все крестьяне, если судить по гадким лохмотьям из мешковины и желтоватой от частого недоедания коже.

Первый был стариком. Про таких говорят, одной ногой в могиле. Именно его руки сжимали топор, сморщенный лоб покрылся испариной, сам он кряхтел, тяжело дышал чахлой грудью и переставал размахивать топором лишь за тем, чтобы почесать страшного вида кровяные наросты на грязной шее.

В нескольких шагах от него на траве, положив под голову ладони и вперив взгляд в звездное небо, лежал голый по пояс и болезненно худой бородач. Его будто бы не волновал ни ночной холод, ни шумевший вокруг него лес, ни старик, чье сопение напоминало, скрип несмазанных дверных петель.

Третий, совсем еще мальчишка, с грязными рыжими волосами (кажется, в них я даже смог разглядеть пару блошек,) с веснушками на напоминающем картошку носу, он стоял на коленках рядом с бородачом и игрался с тряпичной куклой.

- Грешники! – закричал Шампиньон, звеня доспехами и мешая шагами грязь. - Все вы достойны смерти! И вы умрете от моей руки!

Он, наверное, верил, что лесная чаща после его пламенных слов замерла, что смолкло уханье сов, сновавших время от времени с ветки на ветки, что очной лес, гудевший до этого, затих. Ветер, что свистел, носившись меж суровых крон, в почтении перешел на шепот. А грязь под ногами хлюпала как-то по-особенному. Ага, как же.

- Дух Святый со мной и во мне, - мой святоша не унимался, в такие моменты он умел говорить только словами псалмов. Я не видел его глаз, но был уверен, что он не без удовольствия наблюдает за тем, как старик, заметив его, роняет топор и хватается за голову.

Бородач вскочил, как ошпаренный, сжимая в руке длинный мясницкий нож. Он дрожал – то ли от ночного холода, то ли от страха. Не могу его осуждать, я бы тоже испугался, надвигайся на меня дуболом в доспехах со здоровенным мечом в руке и с молитвой на устах. Мальчишка обронил куклу, на четвереньках дополз до крестьянина, обхватил ручками его голень, после чего уткнулся в сырую штанину и заскулил. Охающий старик высунулся из-за спины бородача и, пересилив себя, потянулся за вымазанным грязью древком топора.

Я осторожно засеменил следом за моим святошей. Благо, тот скоро остановился и гневным взглядом смерил крестьян, затем посмотрел на поруганный крест, после на топор, чье лезвие мгновение назад вгрызалось в его древо, и, опустил забрало. Мальчик, услышав злой металлический звук совсем рядом, несколько раз всхлипнул.

- Я Байрон ля Шампинь, барон седмдольский и предхолмский, воин Христа и защитник истинно верующих, - разнеслось по лесу. – Кайтесь! Каждый имеет право облегчить душу перед смертью. Даже вы.

Умел он сказануть что-нибудь этакое. Вот не отнимешь. Иногда его проникновенная речь выходила лучше любой поповской проповеди.

- Мудрено говоришь, господин хороший, - сквозь зубы процедил бородач, поигрывая тяжелым ножом, - и вроде даже складно и праведно. Да, вот только не нужно не свое дело в ноздри совать. Езжай с миром, пока можешь.

- Значит, желаете отправиться в ад без отпущения. Ваше право. Прочь от креста, свинья! – прикрикнул мой святоша и острие меча направил на крестьянина, выставив правую руку, - все отошли от креста! И не смей грубить благородному.

Мальчишка и старик, не отрываясь, смотрели на блестящий в лунном свете клинок. Я, признаться, тоже смотрел на него. Как же я устал от этого блеска за те десять лет, что верой и правдой служил Шампиньону.

Бородач нервно ухмыльнулся, заметно осунувшись. Он был куда ниже моего святоши, худощавый донельзя, с бельмом на правом глазу и хлебными крошками в бороде и усах.

- Ты меня давай Христом не пугай, - он с ненавистью посмотрел не крест, - это он пусть меня боится!

Ну, после таких слов кровь точно должна была пролиться. Я удивлен, что Шампиньон не свалился в обморок. Подобную гадость он слышал редко и всегда вырезал язык ее говорившему.

Старик, до этого хранивший молчание, вдруг сделал пару шагов вперед, так что острие уперлось ему в выступавшие сквозь кожу ребра, и, размахивая топором закричал:

- Отстань от моего сына! Ишь защитник выискался. Пущай твой бог сам себя охраняет.

Самое время для глупой храбрости. Будто атмосфера и так не была натянутой, как струна на лютне.

Мой святоша нахмурился, явно сдерживая желание замахнуться и снести мерзкому богохульнику голову с седыми лохмами. Наступило молчание, которое нарушил мальчишка, что на четвереньках ползал у ног отца и размазывал слезы по грязному лицу.

- Не убивайте нас, господин, - он хлюпал забитым носом и хлопал голубыми глазами, - не убивайте, пожалуйста.

- Вы заслужили смерти, - развел руками рыцарь, - вы дерзнули обидеть Бога, вдумайтесь, Бога! Такое прощать нельзя!

Я едва удержался, чтоб его не передразнить. Я очень хотел есть, а происходящее обещало затянуть.

- А ну, тихо, сопляк, - прикрикнул на мальчика бородач, сплюнул в траву и злобно посмотрел на крест. - Послушай, господин хороший, у нас с твоим богом обида друг на друга, ясно тебе? Он меня не любит, я его. Потому и сносим эти кресты, чтобы показать ему, что мы тоже не лыком шиты.

Он явно был на стороне моего желудка и изо всех сил пытался раздраконить рыцаря и лишиться головы, как можно скорее.

- Рече безумец в сердце своем – несть бог, - прошептал Шампиньон, осознавший, видимо, что один, без христовой помощи, столь безумного богохульства не стерпит.

- Мудрено говоришь, - проворчал бородач.

- Это не мои слова.

- Вона как, а чьи?

- Царя Давида. Помазанника божьего, царствовавшего во Израиле и убившего Голиафа.

- Не знаем мы никакого Давида, - вмешался в разговор старик, - а знаем только, что из твоих слов выходит, что он жид, а, значится, ничего хорошего от него ждать не следует. Как и от распятого. Да мы и не ждем. Не любит он нас. Обижает. А мы ему взаимностью платим. Не боимся его. Зачем бояться слабого бога, который даже постоять за себя не может?

Тут-то все и завертелось. Видимо, слова старика стали последней каплей. Не переставая шептать молитву, мой святоша быстрым, как молния, движением рубанул снизу-вверх вдоль туловища крестьянина – от паха до грудины. На траву вместе с ошметками одежды и кусочками внутренностей обильно брызнула бурая кровь. Мальчишка, видя это, отчаянно завопил, совсем как поросенок на скотобойне. Мне и самому стало неловко, когда старик странно икнул, выронил из рук топор и рухнул на колени, как подкошенное дерево. Он глупо смотрел на вываливающийся из живота кишечник, после чего надавил на него ладонью – сквозь пальцы тут же побежали красные ручейки.

- Ты меня убил, - из последних сил возмущенно захрипел он, подняв на Шампиньона помутневший взгляд, а мне оставалось только удивиться его отменной наблюдательности.

- Нет, - мой святоша с достоинством посмотрел на крест, - я лишь оружие возмездия божьего.

Он толкнул старика в плечо, и тот, теряя остатки жизни, повалился на землю, уткнувшись лицом в липкую грязь. Переступив еще дергающегося от предсмертных конвульсий крестьянина, рыцарь смерил оценивающим взглядом оставшихся еретиков. Мальчишка скулил, не отрывая взгляда от расплывающейся алой, вязкой лужицы. Бородач сделал решительный шажочек вперед, заслонив собой мальчика. Его лицо побагровело, на лбу выступила толстая вена.

- Ты моему отцу брюхо вспорол! - он выплевывал из себя пропитанные ненавистью и злобой слова, а я про себя отметил, что отменная наблюдательность – их семейное достоинство.

- Не я, - спокойно возразил Шампиньон, вытирая кровь с меча о траву.

- Да, как же не ты, гадина, когда ты? Кто тогда?

- Эту руку направил бог, - мой святоша довольно улыбнулся и поднял вверх окровавленный меч.

Как же он себе нравился в такие моменты. Это было видно по его просветленной, довольной роже, выжав которую можно было бы набрать добрую чашу елея.

Богохульник в ответ прорычал, что-то невнятное, после чего неумело размахивая ножом, бросился на рыцаря. Последний, недолго думая, отступил на шаг и встретил отчаянную атаку крестьянина легким выпадом. Бородач замер, грустно посмотрел на вонзившиеся в его шею острие и захрипел, пуская носом кровавые пузыри. После он высунул язык и задышал по-собачьи, часто, обрывисто, отхаркивая кровь.

Мой святоша рывком вырвал из шеи крестьянина вошедший лишь на кончик клинок и в который раз поцеловал гарду. Бородач схватился за шею, из которой обильно струилась кровь, и, обернувшись, испуганно посмотрел на побелевшего от страха мальчишку..

- Врешь – сына не возьмёшь! – сквозь зубы прохрипел крестьянин, давясь кровью, после чего, собравшись с силами, начал надвигаться на рыцаря. Он делал осторожные шажки, едва-едва передвигая ногами, будто ступал по натянутому над пропастью канату. Время от времени он обрывисто взмахивал перед собой правой сжимающей грязными пальцами древко ножа рукой. Левой, уже успевшей запачкаться красным, продолжал держаться за шею.

Мой святоша чуть отпрянул – лезвие ножа очень некстати оцарапало железный нагрудник и явно целилось в прорези доспехов. Как только между ним и богохульником образовалось расстояние, чуть большее вытянутой руки, он прекратил пятиться, выставил для опоры правую ногу вперед. Вздохнул и нанес удар. По горизонтали, целясь чуть выше голеней. Перерубить кости, однако, не вышло. Острие прорезало плоть и крепко застряло в коленных чашечках, так что сразу и не вытащишь. Представив какая эта боль, я зажмурился.

Крестьянин же прочувствовал ее на собственной шкуре, потому пронзительно завопил, чем спугнул сов, что сидели на ветках близстоящих осин. Он выронил нож, охнул, сжал зубы настолько сильно, что треснул резец, и как только Байрон вырвал из его плоти холодную сталь, упал животом в траву.

- Поставь над ним нечестивого, и Диавол да станет одесную его. Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех! - произнес мой святоша, довольный, будто кот, искупавшийся в крынке сметаны, и, изогнув руку в локте, вонзил клинок пытающемуся ползти бородачу прямо в хребет.

Крестьянин неестественно выгнулся, захрипел, а после затих, и липкие от крови штанины перестали волочиться по земле. Провернув острие внутри его тела, Байрон рывком извлек меч, с которого беспрестанно текли алые капли.

- Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, и жена его вдовою! - вновь лесную тишь нарушили слова псалма, и вновь сталь вонзилась в спину крестьянина, на этот раз чуть выше лопатки.

Бородач затих, щекой вжавшись в землю. Мой святоша пнул его ногой по ляжке и удостоверившись, что он мертв, выдернул меч, окропив землю неблагородной кровью.

Мальчик, в этот самый момент потерявший отца, стоял на коленях, не смея даже поднять взгляда на надвигавшегося на него Шампиньона и размазывая слезы по впалым щекам. Почувствовав клинок на плече, он вздрогнул и всхлипнул, а я понял, что мне все-таки придется вмешаться.

- Ты каешься? – строго спросил мой святоша

- Каюсь, господин, - мальчишка заплакал, - Вы моего отца убили. Вы и меня убьете?

- Ты заслужил смерть, отрок, ты еретик, как и твои поганые родичи, закрой глаза, я обещаю убить тебя быстро. Больно не будет.

Скованный страхом мальчик послушно прикрыл глаза ладошками, время от времени поглядывая из-под пальцев на замахивающегося Шампиньона. Мой святоша вздохнул, занес меч над головой, однако ударить не успел.

- Его убить не позволю, - я старался делать голос сердитым, стуча по рыхлой глине копытом.

Мальчишка, услышав мой голос, свалился навзничь, обхватил руками голову и сжался в комочек. Я его понимаю, он вряд ли до меня встречал говорящих коней. Шампиньон, обернувшись и не опуская меча, недовольно дернул плечами:

- Никакой пощады безбожникам – это наш святой путь. Ты ведь понимаешь, что он сын еретика? Я ему помогаю. Таких, как его отец, бог наказывает вплоть до седьмого колена. Знаешь, что это значит? Весь их род ждет злоключения и напасти. Зачем отроку такое? Уж лучше смерть, разве нет? Он мне на небесах еще спасибо скажет. Когда мы будем беседовать в раю, куда у отрока еще есть шанс попасть, если он умрет сейчас.

Я едва удержался от остроты, чуть не поинтересовавшись, как он будет расхаживать по воздухам в таких тяжелых доспехах, но решил не накалять ситуацию, потому спокойно сказал:

- А мне кажется, что бог и без тебя разберется наказывать его или нет, - я обошел Шампиньона и заслонил собой мальчишку, - я ведь сказал, ты его не тронешь, я не дам.

- Ой, да, чтоб тебе околеть, глупая кляча, с чего ты взял, что разбираешься в столь сложном теологическом вопросе лучше, чем я, воин Христов? Отойди, я просто снесу мальчонке голову. Быстро. Он даже испугаться не успеет.

Я смерил моего святошу, насколько это возможно для коня, презрительным взглядом и не сдвинулся с места. Не знаю на что мне сдалась жизнь этого мальчишки, но его смерти я не хотел. Мальчик, почувствовав мою защиту, задышал увереннее, пусть и из страха не поднимался с земли.

- Ну, и ладно, - Шампиньон, сняв с головы шлем, швырнул его в траву, обиженно чертыхнулся и со злобой вложил меч ножны, - твоя взяла. Пусть щенок живет, ему же хуже.

Явно раздраженный он опустился на колени перед деревянным поруганным распятием, коснулся губами нижней части креста и начал читать молитву. Мальчик, осознавший, что смерть ему не грозит, поднялся на ноги и стремглав помчался по тракту, шлепая по грязи босыми пятками. Рыцарь посмотрел ему вслед и стукнул кулаком по сырой земле, услышав слова мальчишки, которые тот бросил напоследок.

- Он погрозился меня убить, ты слышал? – пожаловался мне Шампиньон, - Отродье еретика позволило себе такую дерзость. Мою честь уязвили.

- Не совсем. Он сказал, что Старая Марта убьет тебя. Обычные детские глупости. Кроме того, много ли чести в убийстве старика, болезного крестьянина и мальчишки? – поинтересовался я, еще не зная, что с этого момента наша участь была предрешена.

Слова мальчишки ранили моего спутника сильнее, чем я думал, потому на развилке мы вместо правой дороги выбрали левую.

- Щенок явно бежал в свою деревню, - заметил рыцарь, придерживая поводья, - мы держим с тобой путь в Святую Землю, мой добрый друг, вот уже много недель, но нам придется немного задержаться в этих краях. Какой смысл в борьбе с сарацинами у Гроба Господня, если здесь совсем рядом люди позволяют себе рубить кресты?

- Как скажешь, Шампиньон, как скажешь, - понуро ответил я, стуча по земле копытами.

Как же мне хотелось его придушить, к несчастью, зависел я от него также сильно, как он от меня. Да и будучи конем сделать это было не очень сподручно. Радовало лишь то, что с каждым шагом почва становилось все тверже и тверже. Идти по тракту – гораздо лучше, чем месить ногами грязь.

- Я же просил не называть меня так, Гедеон, - рыцарь недовольно нахмурился. – Я Шампинь. Шампинь, не Шампиньон. Я не позволю никаких насмешек над моим родом, ясно тебе?

- Твоим родом? Я такой же Шампинь, как и ты, а значит имею право на любую насмешку, - заметил я, и был абсолютно честен с истиной.

- Ты не такой, как я, - он замялся и начал кусать нижнюю губу, с детства так делал, когда не мог подобрать нужных слов, - по крайней мере после нашего паломничества в Александрию.

Я знал, что святоша стесняется меня. Всегда стеснялся. С самого детства. А после того, что случилось в Египте… Что ж здесь я не могу его судить. Хочу, но не могу.

- Не такой как ты, это какой?

- Сам знаешь, - буркнул рыцарь и начал шептать молитву. Он едва шевелил губами, но в его мурлыканье я смог расслышать девяностый псалом, который вспоминался им всякий раз при воспоминании о том, что я говорящий конь.

- Что боишься вечных мук? Потому что я членораздельно и весьма велеречиво говорю? – я не смог удержаться от остроты.

- На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия, - мой святоша закрыл глаза и время от времени вздрагивал, будто сидел на иголках.

Я в итоге смог уговорить его на привал. Мы целых два дня без продыху были в пути, солнце давно скрылось за деревьями, уступив место месяцу – своему младшему бестолковому брату, который едва-едва освещал наш путь, потому даже исполненный праведного гнева Шампиньон согласился, что отдых мы заслужили. Он спрыгнул с меня, схватился за поводья и потянул в лес, на хорошо проглядывающуюся с тракта лесную поляну.

Костер он разжег не сразу. Валежник и хворост, которые мой святоша смог найти, отсырели от дождя и холодной росы, однако, спустя какое-то время, он, повозившись с огнивом, все-таки смог добыть вожделенные искорки, пряча тлеющие хворостинки от ветра раскрытыми ладонями и подкладывая к ним самые сухие ветки и солому.

Мы скоро отобедали и без лишних приготовлений приготовились спать.

- Да, хранят ангелы твой сон, друг, - повернувшись набок произнес Шампиньон, положив под голову железную рукавицу.

- Боюсь, даже они не уберегут от твоего храпа, - грустно заметил я, предвкушая беспокойную ночь.

Уснул он быстро. Прямо в доспехах, решив, видимо, с ними не возиться и предварительно привязав меня за поводья к гарде воткнутого в землю меча. Спал он очень беспокойно и просыпался как минимум дважды. Особенно мне запомнился второй раз. Уже светлело, утренняя заря вот-вот была готова дать ночному небу немного алой краски, как вдруг мой святоша вскочил с земли с громким воплем. В него словно вселился бес. Он часто дышал, захлебывая слюной, кусал пальцы до крови и бил кулаками по земле. Я смотрел на него с жалостью и, не буду кривить душой, с плохо скрываемым страхом.

- Иисус проклял меня! Архангел Гавриил говорил со мной, - он полз на меня на четвереньках и продолжал бить по земле, смотря мне прямо в глаза, - он говорил, что я проклят, что ты дитя тьмы и колдовства... Он сказал, что ты убьешь меня, что ты зло, что мой брат давно умер, так говорил мне Гавриил, он шептал мне это в самое ухо, вот в это ухо! – он, чертыхаясь, ткнул себе в ушную раковину, - ты мое проклятье! Моя боль! - он заплакал, размазывая слезы, и свалился навзничь, рухнув лицом в траву.

Я не знал, что мне делать. Страх, липкий и гадкий, похожий на утробную желчь ужас проник во все мои члены и не давал двигаться. Я глядел ему в глаза, как он смотрел в мои, и видел в них боль, слабость и желание смерти. Моей смерти. Между тем, он затих, лишь слабо сопя, уткнулся головой в земляной бугорок. Я не посмел сомкнуть глаз той ночью. Это было слишком. Даже для него.

Мы не обсуждали это утром, не было свободной минуты. И особого желания у меня. Шампиньон вел себя так, будто бы ничего не случилось, а я не решился уточнять хорошо ли он спал этой ночью, потому мы после скорого завтрака и его утренней молитвы продолжили наш путь по тракту.

Чем дальше мы шли, тем больше я волновался. Гиблое место. На деревьях почти не было листьев, а те, что продолжали цепляться за ветку, гнили, источая ужасную вонь. По обочинам лежали трупики ворон и сорок. Я внутренне, съежился переступив мертвую лисичку, в разлагавшейся мордочке которой хозяйствовали черви.

В воздухе пахло плесенью и мертвечиной. Ветер становился злее с каждым новым шагом, а вышедшее, наконец, из-за облаков солнца ужасало своей мертвой бледностью.

- Мы с тобой избранники. Оба. Так решил Господь. Он любит тебя несмотря ни на что, и я люблю. Верь не, люблю. Я много думаю в последнее время, - сказал вдруг Шампиньон, - очень много. О Христе думаю. Представь, Гедеон, из всех людей, ты только вдумайся в это, из всех, он выбрал именно нас с тобой. Он избрал меня. Еще в колыбели Его Святая Матерь принесла мне лилию и вложила в уста. Я помню, Ее дыхание, Гедеон, - он вцепился обеими руками мне в гриву, - я не могу Его описать. Запах роз и ладана – едкое зловоние и чад в сравнении с ним. Я съел эту лилию…

Дальше я не слушал из принципа. Я все равно знал, каждое слово этой истории. К тому же мое внимание привлекло совсем другое.

Чуть поодаль от нас, у моста двое мужчин в помятых рубахах и палашами за поясами под руки вели молодую монахиню. Она была красивой, даже в этой нелепой черной мешковине. Аккуратный маленький носик обрамлялся россыпью веснушек, ямочки на щеках пленили получше любого силка, а в ее глазах, глубоких, как мировой океан, утонул бы самый целомудренный аскет.

Когда один из них - чумазый, с грязными рыжими усами - ударил ее в живот, так что девушка согнулась, я понял, что снова будет драка.

Шампиньон на этот раз решил обойтись без речей. Он ненавидел, когда при нем били женщин, обычно объясняя это тем, что не может забыть разбитое лицо матери после кулаков отца. Потому не говоря ни слова, он извлек из ножен меч, знакомо блеснувший в лучах тусклого солнца серебристым отливом и натянул поводья, заставив меня встать на дыбы. Я понял его. И в целом не был против небольшой заварушки.

Мой святоша на полном скаку снес голову одному из мерзавцев, прежде чем те успели сообразить, что к чему. Удар был мастерский. Меч вошел в мясо, словно в масло, раздробив и перерубив позвонки. Голова, неказистая и небрежная (Бог точно над ней не старался), оросив мою холку кровавыми брызгами, упала с тела и покатилась по мосту. Второй тут же отпустил монахиню, схватившись за свои неряшливые лохмы на висках и позеленев от увиденного. Это была глупая ошибка. Ему явно следовало хвататься за палаш, потому что вторым ударом Шампиньон разрубил ему кадык, сделав на его шее неровный рваный надрез, который тут же начал сочиться алым. Монахиня испугано вскрикнула, рухнула на колени передо мной и закрыла голову руками, наверняка позабыв все молитвы, пока бедолага рядом с ней держался за горло и давился кровью. Мой святоша спрыгнул с седла и, поймав чумазого усача за волосы, потащил его к реке. Ударом в голень, он подкосил мерзавцу ноги, после чего с силой погрузил лицом в мутную речную жижу.

- Спаси мя, боже мой, яко внидоша воды до души моей, - обычно торжественный в такие моменты голос рыцаря был совершенно бесстрастным.

Усач дергался, вода вокруг его головы медленно окрашивалась в бурый. Он захлебывался кровью и водорослями. И Бог свидетель, это было заслуженно. Спустя какое-то время мерзавец отправился в ад. Я никогда не верил в Преисподнюю, но знал, что тот, кто бьет женщин, особенно таких красивых, как эта, должен вариться в котле. И если дрова под него будут подкладывать черти, кто я такой, чтобы с этим спорить.

Монахиня оказалась той еще прелестью. Вблизи я смог лучше рассмотреть ее лицо. Она была словно последний луч солнца перед закатом, словно глоток воды, который делает умирающий от жажды. Совершенство во плоти.

Это казалось мне насмешкой. Какой же до омерзения невинной она была. Пленительная лепота, западающая в саму душу в этом ветхом совершенно не подходящем ей саване, свидетельствовавшем о том, что для жизни (самой что ни на есть настоящей жизни) она мертва. Разве для этого Бог, если он есть, создавал такую красоту? Чтобы она чахла в монастырских стенах, теряя с беспощадным временем свою прелесть? Шампиньон без раздумий сказал бы, что да, но Шампиньон был круглым дураком.

Мой святоша помог ей забраться в седло, уверяя, что он защитит невесту Христову от любой напасти, а у меня на душе скребли кошки от мыслей, что я заперт в этом гадком и мерзком теле, от которого за эти десять лет, я устал, как старик от сварливой жены. Десять лет назад я бы легко вскружил ей голову, а сейчас… Сейчас я глупое животное.

- Они рубят кресты, - ее голосок звучал, подобно кимвалу и гуслям, несмотря на сбивчивость дыхания и нотки страха - по всей округе. Бог проклял это место. Сначала упал скот. Потом помутнели реки. Потом люди отвернулись от Христа, увидев в нем врага. Они убили настоятельницу и старого священника, а дом Божий, окормляемый нами предали огню

- Не плачь, сестра, - Шампиньон говорил, словно мертвец, едва шевеля языком. Он раскраснелся и вспотел, скорее от злости, чем от недавней рубки, - я не пройду мимо твоего горя. Я уже который день держу путь в Иерусалим, чтобы сразиться с неверными и отобрать у них Гроб Господень. Этой ночью я встретил трех крестьян, что осквернили крест неподалеку отсюда. Я напитал свой меч их кровью. Он узнает вкус плоти и твоих обидчиков.

Я слушал их разговор и проклинал злодейку-судьбу, отгоняя все зловредные мысли, что лезли мне в голову. Я хранил молчание. Не хотел пугать ее своим голосом. Говорящий, чтоб его, конь – это не лучшее зрелище для неискушенной и напуганной.

Монахине нужен был отдых, потому вскоре мы решили сделать привал. Меня позабавило, что мой святоша несколько раз предлагал ей прочесть совместную дорожную молитву, но она твердо отказывалась, чем изрядно его смутила. Я отметил, что к этому времени солнце опять укатилось за горизонт, хотя готов был поклясться, что по тракту от моста мы двигались не дольше часа. Мы разбили небольшой лагерь прямо у дороги. Шампиньон расстелил свой плащ на траве и бережно уложил на него монахиню, которая почти сразу же уснула, не выдержав напряжение дня.

- Господь испытывает нас, - заметил Шампиньон, - мир, в котором убивают монахинь, - это страшный мир. Человек – грязь и дрянь.

Мне страшно хотелось уколоть его, сделать ему больно за то, что он посмел ее коснуться. Сделать то, чего не мог я. Эта монахиня будила во мне то, что, казалось, должно было умереть десять лет назад.

- С чего ты вообще взял, что там в небе, на облаках, кто-то есть? С чего ты взял, что все, что написано в Библии – это не глупые россказни?

Рыцарь отвернулся от меня и посмотрел на разгорающееся пламя костра.

- Потому что, если там никого нет, если небо пусто, как наш отчий дом, выходит, что мы совсем одни. А я не хочу быть один.

Он лег спать, сняв с себя доспехи и не читая ночных молитв, а я понял, что в нем, как и во мне, при встрече с этой прелестью, что-то надломилось. К моему удивлению, стоило Шампиньону сомкнуть глаза, как монахиня проснулась и грациозно поднялась с земли. Она смотрела на меня, улыбаясь. Ветер игрался с ее рыжими волосами, будто ребенок любимой игрушкой, а я дивился самой что ни на есть дьявольской красоте, не смея отвести глаз.

Лес затих. Она шагала ко мне в абсолютной оглушающей тишине.

- Меня зовут Марта. И я расскажу тебе кое-что, - она вплела пальцы в мою гриву, - сказку о двух братьев. Храбрых. Смелых. Истинных воинов. Они любили друг друга. Нерушимая братская любовь. Страшная сила. Могущественнее любой магии, - в ее глазах блеснул огонь, - Старший был силен и свиреп, младший красив, любимец женщин и пиров. Их ждало много странствий. Много битв. Много крови, - ее дыхание обжигало, - судьба привела их в далекую страну, - она гладила мою шею, - здесь младший брат встретил женщину и воспылал к ней любовью. Преступной страстью, которую нельзя было насытить без преступления перед Богом. Девушка оказалась слишком невинной и далекой от сетей любви. Тогда он взял ее силой. И насытился ей. Да, он сполна ей насытился. И это было прекрасно. Бог видел это, но не вмешался. И младший брат понял, что делает все правильно, не зная, что мать девушки, узнав о случившемся, прокляла его. Он поступил как животное, и стал животным. У этой сказки есть мораль, знаешь, какая?

Он вдруг отступила от меня. И зарычала, подобно дикому зверю. Монашеское облачение медленно сползло с нее, обнажив великолепное тело. Она говорила на странном наречии, изогнув пальцы и закатив глаза, пока Шампиньон спал как убитый рядом. А затем меня объял огонь. Сотни язычков пламени накинулись на мою кожу, обжигая плоть. Я закричал и дернулся, изогнув хребет так, что тот сломался, словно ветка. Я чувствовал, что скукоживаюсь, что страшная сила наполняет меня и разрывает на куски, а потом…

Лежа на земле, я смотрел на свои руки. Человеческие руки, покрытые странной едкой слизью. Я плакал, а Марта гладила меня по волосам и согревала своим дыханием.

- Все имеют право на второй шанс. Ты давно искупил свой грех. Не спрашивай, кто я, знай лишь, что, услышав о твоем горе, я не смогла пройти мимо, я полюбила тебя и поняла, что без тебя не смогу, - ее голос дрогнул, - но мои чары слишком слабы, они не смогут вернуть тебе человеческое тело навсегда.

Бог, если он есть, словно влепил мне хлесткую пощечину. Я не знал радоваться мне или плакать, во мне было так много самых разных чувств, что мое сердце едва держалось, чтобы не разорваться. Слова Марты подействовали отрезвляюще, спустив с седьмого неба на землю. Однако, я не успел ничего сказать, к моим губам прикоснулись ее губы, а рука почувствовала холодную рукоять ножа.

- Убей своего брата. Тогда ты останешься человеком, а я буду рядом. Всегда буду рядом. С тобой. И нам никто не будет нужен, - ее нежные руки легли на мои плечи.

Новый поцелуй. Еще слаще прежнего. Я встал на ноги и тут же повалился на четвереньки. За десять лет я разучился ходить на двух ногах, потому к Шампиньону я полз, словно животное. Марта была рядом, она поддерживала меня, помогала идти и не выронить кривой черный нож из руки. Я взглянул на спящего брата. Где-то вдали на луну завыл волк. Затем посмотрел на Марту и зажмурился, ослепленный ее красотой.

- Сорви с него крест, он будет мешать

Новый поцелуй придал мне сил, потому я не посмел спорить, перерезал веревочку на шее брата и бросил распятье на землю.

- Мой герой, - она была такой ласковой и нежной, гладила меня, забывшего, что такое любовь, по волосам и щекам, - а теперь убей его.

Я замер. Луна блестела, отражаясь от ножа, и слепила. На моих глазах выступили слезы. Искренние слезы. Это так неправильно, но так неизбежно. Я поцеловал брата в лоб и уронил на его лицо слезу. Выбора не было. Я заревел, как раненый зверь, и вонзил острие клинка в грудь Шампиньона. Тот, словно назло, проснулся и дернулся всем телом с ножом в груди, обдам мое лицо капельками крови. Я надавил на рукоять сильнее, прорываясь сквозь ткань рубахи, мгновенно пропитавшей липкой красной густотой, и мягкие мышцы.

Брат схватился за мою руку, посмотрел на меня угасающими глазами, без всякой обиды, кашляя кровью, после чего прошептал:

- Я снова чувствую лилию, ты мне веришь? Во рту, - он высунул язык и ткнул в него липкими пальцами, а его голос дрожал от подступивших к горлу спазмов, - как тогда, в колыбели. Ныне отпущаеши раба твоего владыко…

После этих слов его веки неестественно дернулись, и он затих, вытянув ноги.

- Умер, дрянь! – раздался у меня за спиной мерзкий старческий голос и пронзительный смех.

Обернувшись, я в ужасе попятился. Сгорбленная обнаженная старуха, похожая на жирного слизня, с полипами и папилломами на сморщенном желтом лице, улыбалась беззубым ртом и вычесывала вшей длинным черным когтем из седых сальных прядей. Я хотел молиться, но не знал слов молитв, потому дотянулся до распятия, которое забросил в кусты, и выставил его перед собой.

- Что вылупился, образина? - хихикнула старуха, - страсти будем предаваться или нет? Или больше меня не хочешь?

Она, не переставая хохотать, щелкнула пальцами и меж ее ног появилась метла, на которую она взгромоздилась своим неуклюжим и толстым телом и хохоча взмыла в воздух, сделав круг над мертвым телом моего брата. Она улетала куда-то вдаль, а я провожал ее взглядом, чувствуя, как что-то внутри меня оборвалось.

Шампиньон остывал. Я лег с ним, обнаженный, покрытый кровью брата, и обнял его ноги, вздрагивая от рыданий.

К рассвету я снова стал конем, но оно и к лучшему, человеком я быть не заслужил и никогда им не был.

Аминь?