Штиль

Лодка, «Мария», неподвижно стояла у причала. Краска на корме облупилась. Буквы имени выцвели почти до неразличимости. Мартин перешагнул борт. Дерево скрипнуло под его весом. Знакомый скрип. Как старые кости. Он поставил на дно ведро с остатками приманки – вчерашними, уже скисшими. Рыба не шла давно. Но ритуал был ритуалом. Без него день не начинался.

Он разобрал сети. Они были жёсткими от соли, тяжёлыми. Его руки, покрытые морщинами и шрамами от лески, работали сами по себе, автоматически. Спина ныла. Это старый знакомый враг, с которым он научился уживаться. Он закинул сети. Тяжёлые мокрые петли плюхнулись в воду без всплеска, растворились в серой глубине.

На сиденье у левого борта лежала свернутая старая куртка Лизы. Он положил её туда месяц назад. После похорон. Вернее, после того, как закопал урну с пеплом под розовым кустом у дома. Настоящих похорон не было. Священник умер за месяц до неё. Мартин в очередной раз смахнул ладонью пыль с куртки. Потом достал из кармана завёрнутый в бумагу кусок вчерашней лепёшки. Раскроил его пополам и положил одну часть на сиденье рядом с курткой.

«Завтрак, Лиза», – прошептал он. Голос его, привыкший к рёву мотора и ветру, прозвучал чужим и громким. Только едва уловимое дуновение ответило ему запахом, пахнущим застоявшейся водой и чем-то сладковато-тяжёлым. Гнилью? Химией? Он не знал. Незнакомый запах висел над водой уже неделю. Пробивался в дом сквозь закрытые окна. Лежал на языке.

Он сел на кормовое сиденье, спиной к берегу. Не хотел видеть пустые окна домов. Не хотел видеть, как чайки сидят на крышах портовых зданий и рыбацких домиков, нахохлившись, как каменные горгульи. Они не кричали, не дрались за добычу. Просто сидели. Молчаливые часовые умирающего мира. Их молчание резало глубже любого крика.

Сети нужно было проверять. Но он знал, что там пусто. Это было знание, тяжёлое, как якорь на душе. Он всё равно подтянул первую. Мокрые, серые нити. Пустые. Он бросил сеть обратно. Вода приняла её беззвучно.

Вторая сеть была чуть тяжелее. По крайней мере, ему так показалось. Он потянул. Что-то шевельнулось. Надежда – тупая и бесполезная – кольнула под рёбра. Он вытащил сеть. В мотке водорослей билась рыба. Одна. Маленькая сельдь. Но не такая, как раньше. Её чешуя была тусклой, глаза – мутными, покрытыми белёсой плёнкой. Она слабо трепыхалась, открывая жабры, розовые изнутри, но с тёмными пятнами.

Мартин смотрел на неё. Рыба билась о его сапог. Бессмысленно. Он наклонился, подцепил её двумя пальцами за хвост. Она повисла, безжизненно хлопая жабрами. Мутные глаза смотрели сквозь него. Он бросил её обратно в воду. Она перевернулась брюхом вверх и покачивалась на мелкой волне. Потом медленно пошла ко дну.

Бессмысленно. Всё было бессмысленно. Но что ещё оставалось? Сидеть в пустом доме? Слушать, как часы на кухне отсчитывают последние щелчки времени? Читать газеты, которые перестали приходить несколько месяцев назад? Последняя лежала на столе, раскрытая на странице с огромным заголовком: «НЕИЗВЕСТНОСТЬ: ГОРОДА НА КАРАНТИНЕ. ПРОДОВОЛЬСТВИЕ ПО НОРМАМ». Под заголовком – дата трёхмесячной давности. Потом пришли беженцы. Потом выстрелы на дороге. Потом тишина. По прошествии трёх месяцев с даты выпуска этой газеты, Мартин уже выкинул последний использованный фильтр для противогаза. Поэтому сегодня он впервые за долгое время был один на один с тем, что наполняло атмосферу вокруг. С тем, что стирало в пыль всё, что когда-то было ему дорого.

Он завёл мотор. Звук рванул тишину, как выстрел из пушки. Гулко отдался от бетонных стен причала, от пустых складов. Эхо прокатилось по мёртвой деревне и утонуло. Мартин толкнул ручку газа. «Мария» дрогнула и пошла вдоль берега, к месту, где раньше ловилась камбала. Вода расступалась перед носом лодки тяжелыми, маслянистыми волнами. Без пены. Без брызг. Только глухой всплеск и чёрные полосы какого-то налёта на поверхности.

Он прошел мимо старого причала Бена. Лодка Бена, «Удача», полузатонула у берега. Корма торчала из воды, как надгробие. На корме всё ещё висела старая удочка. Крючок болтался над водой. Пустой. Мартин не стал смотреть. Он знал, что Бен не захотел покидать родную деревню и не ушёл в горы с другими. Бен остался. Как и Лиза. Кашель забрал их почти одновременно. Два тихих вздоха на фоне мерно работающего на низких оборотах лодочного мотора.

Он заглушил его подальше от берега, там, где раньше кипела жизнь – крики чаек, плеск рыбы, гул других моторов. Теперь – ничего. Только его дыхание и тихий шелест волн, отходящих от бортов лодки. Шелест, похожий на шёпот. Шёпот о чём-то ушедшем. О чём-то мёртвом. Мартин сидел, глядя на серую воду. На серое небо. На серую линию горизонта, где город, расположенный в восьми километрах, на другой стороне залива, был скрыт густой пеленой дыма. Туда, где когда-то был Энди. Последняя искра в этом угасающем мире. Искра, которая, возможно, уже погасла.

Он достал из кармана оставшуюся лепёшку. Раскрошил её в воду. Крошки упали на поверхность и медленно пошли ко дну. Ни одна чайка не спикировала. Ни одна рыба не всплыла. Море приняло дар молча. Как принимало всё в последнее время. Как примет и его самого, когда придёт час. Он завёл мотор и повернул в сторону городского причала, оставив позади рыбацкую деревню. Ему нужно было вернуться в пустой дом. Встретить ещё один день, который, несмотря на раннее утро, длился для него уже слишком долго. День, похожий на вчерашний. Как и завтрашний будет похож на сегодняшний. Пока не кончится всё.

Лодка мягко ткнулась носом в старые автомобильные покрышки, служившие отбойником у причала. Скрип резины. Мартин заглушил мотор. Внезапная тишина обрушилась тяжелее, чем гул двигателя. Он перекинул ногу через борт, ступил на скользкие от водорослей и слизи камни причала. Под ногами что-то хрустнуло. Он посмотрел вниз. Раковина. Раздавленная. Рядом – ещё одна. И ещё. Целый ковер из осколков ракушек и пустых панцирей крабов под слоем серой слизи и чёрных водорослей. Раньше чайки дрались за это богатство. Теперь им было плевать.

Он привязал «Марию» к ржавому кольцу. Узел затянул туго, по привычке. Хотя кто мог её увести? Он огляделся. Причал был завален мусором. Выброшенные сгнившие сети. Пустые пластиковые бутылки, оплавленные канистры из-под топлива. Рыбацкие ящики с оторванными крышками. И пыль. Она уже висела в воздухе тонкой взвесью, оседала на мокрых камнях, смешиваясь со слизью в серую, липкую кашу. Запах здесь был иным, чем на воде у деревни: гниль была острее, с металлическим привкусом крови.

Он прошел мимо сгоревшего ларька старика Бенсона, где раньше покупали крючки и леску. Остов ларька почернел, крыша провалилась. Внутри торчал обгоревший скелет стула. Рядом валялся детский резиновый сапожок. Один. Ярко-красный. Непропорционально кричащий пятном цвета в этой серой безнадежности. Мартин обошёл его, на мгновение задумавшись о том, как он там оказался и почему не сгорел вместе с ларьком. Но всё это уже было для него слишком малозначимым. Он отбросил эту мысль из своей головы.

Тропинка от городского причала к главной улице была короткой, но теперь казалась туннелем в иной мир. По бокам – пустые сараи для лодок, двери сорваны или распахнуты настежь, внутри – тёмные провалы. На одном из порогов сидела кошка. Тощая, с вылезшей шерстью на боках. Она не испугалась, не убежала. Просто смотрела на него желтыми, помутневшими глазами. Потом медленно поднялась, развернулась и скользнула в темноту сарая. Бесшумно.

***

Он вышел на главную улицу. Здесь пыль лежала не просто слоем, а ковром. Под этим ковром уже едва угадывались силуэты человеческих тел, оставшихся здесь навсегда. Их было много. На улицах и в зданиях. Но Мартин давно перестал обращать на них своё внимание. Пыль при ходьбе поднималась плотным, серым облаком. При каждом шаге она забивала нос, лезла в глаза, оседала в волосах. Воздух стал густым от сладковато-тяжелого запаха тлена, приправленного режущим химическим аккордом. Как хлорка, смешанная с горелым пластиком. Воздух обжигал горло. И тишина... Тишина здесь была не как на воде – естественной, пусть и мёртвой. Здесь она была вытоптанной. Опустошённой. Кричащей своей пустотой. Он остановился. Глянул вверх по улице, на тёмные силуэты домов и туда, где раньше виднелись горы на горизонте, сейчас скрытые от его взора безжизненной пеленой. Туда, где, возможно, ещё был Энди. Шаг его стал тяжелее. Он поправил воротник рубахи, будто защищаясь от невидимой угрозы в воздухе, и двинулся вперед. К аптеке. К дому сына. К сердцу тихо умирающего городка.

Он шёл мимо магазина Рейли. Витрина была выбита. Осколки стекла, как зубы мёртвой гигантской акулы, торчали из рамы. Внутри – пустота и разруха. Полки повалены, пустые коробки из-под консервов валялись под ногами. На полу – тёмное пятно, запылённое, но всё ещё напоминающее кровь. Мартин не стал заходить. Он знал, что там ничего нет. Как и везде.

Булочная. Запах плесени ударил в нос ещё до того, как он подошел. В витрине, за пыльным, треснувшим стеклом, лежали остатки былого изобилия. Заплесневелые батоны, похожие на окаменелых змей. Расплывшееся месиво, бывшее когда-то пирожным. Мухи, ставшие с этим месивом одним целым. Выцветшая табличка: "СВЕЖАЯ ВЫПЕЧКА КАЖДОЕ УТРО". Ирония висела в воздухе гуще запаха тлена.

Аптека была его обязательным пунктом. По привычке. Глупой привычке. Дверь висела на одной петле, устало покосившись в сторону улицы. Внутри царил приевшийся хаос. Пол был усыпан осколками стекла от разбитых витрин, коробками, вывернутыми наизнанку, растоптанными упаковками лекарств. Кто-то методично перерыл всё. Отыскивая чудо. Находку. Последнюю пачку антибиотиков, обезболивающих, хоть чего-то. Беспорядок говорил об отчаянии, переходящем в ярость. Мартин обошел прилавок. Пустые шкафчики за ним были распахнуты. В углу валялся растерзанный плюшевый мишка – кто-то приходил сюда с ребенком? Или это был просто чей-то талисман надежды? И хотя это давно перестало иметь для него значение, он задавал себе эти вопросы, чтобы на мгновения отвлечься.

Он наклонился, поднял и перевернул блистер от таблеток. Пустые ячейки. На белой стене, чем-то, похожим на краску, была выведена надпись: "ЗАЧЕМ МЫ ЖИВЁМ?". Буквы были корявыми, неровными. Последняя "М" оборвалась вниз длинной полосой, будто рука писавшего подкосилась. Вопросительный знак был дописан уже внизу, у основания. Мартин бросил пустой блистер. Он упал на стекло с глухим стуком. Посреди обволакивающей тишины звук был слишком громким.

Он вышел на улицу. Солнце, бледное и холодное, как фонарь сквозь грязное стекло, пробивалось сквозь вечную пелену дыма на горизонте. Она прятала собой город. Источник беды. Так думал Мартин. Сначала – тревожные сводки по радио, голоса дикторов, становившиеся всё более надтреснутыми. Потом – беженцы. Он помнил их глаза. Глаза загнанных зверей, полные ужаса и чего-то ещё. Заразительного безумия? Они неслись на перегруженных машинах, фургонах, даже тележках. Кричали что-то невнятное. Просили воды. Потом – военные. Каски, автоматы, бронеавтомобили, колючая проволока поперёк дороги у выезда из города в сторону рыбацкой деревни. Резкие команды. Выстрелы. Один вечер – особенно много выстрелов. Потом – тишина. И этот запах, пришедший с востока вместе с последним настоящим ветром.

Мартин повернул на Песчаную улицу. К дому Энди. Сердце – старая, изношенная помпа – глухо стукнуло раз, другой. Энди выучился на инженера. Строил мосты. "Я буду соединять берега, пап", – так ответил Энди на своё 15-летие, когда отец спросил его, чем бы он хотел заниматься. Мартин гордился им. Последний звонок был почти два месяца назад. Голос Энди в трубке – не его голос. Хриплый, сдавленный, прерывистый. "Пап... ты...это. Не приезжай. Слышишь? Ни в коем случае. Держитесь с мамой... у воды...в деревне. Воздух здесь... он жжет... как кислота...". Потом – кашель. Страшный, рвущий. И обрыв. Тишина. Мартин звонил каждый день. Каждый час. Ответа не было. Только длинные гудки, звенящие в пустоте. Лишь после того, как исчезли военные, Мартин смог попасть в город, но Энди уже не было.

Дом Энди стоял на углу. Небольшой, одноэтажный, с палисадником. Розы, которые Лиза когда-то сажала, были мертвы. Высохшие, чёрные стебли торчали из зарослей колючего бурьяна. Дверь была приоткрыта. Мартин толкнул её плечом. Скрип. Запах пыли, затхлости и... чего-то сладковато-кислого. Испорченной еды.

Внутри – следы спешки. Опрокинутый стул в прихожей. Разбитая кружка на кухонном полу, коричневый засохший налет на плитке вокруг неё – чай? Кофе? На столе – открытый ноутбук. Экран чёрный, мёртвый. Слой пыли покрывал клавиатуру и тачпад. Мартин провел пальцем по пыли, оставив чёткую полосу. Рядом – кружка с заплесневевшим осадком на дне и открытая книга. Какую страницу читал Энди в последний раз? Мартин не стал смотреть.

Он прошёл в гостиную. На диване – смятое одеяло и подушка с вмятиной от головы. Мартин поднял одеяло. Оно пахло потом, и... Энди. Смесь духов, пота и чего-то неуловимого, родного. Он прижал одеяло к лицу на мгновение. Потом аккуратно сложил его и положил на диван, оставив два небольших мокрых пятна на пыльной ткани.

На тумбочке – фотография в рамке. Он, Лиза, Энди – лет десяти. Пляж, солнце. Все залито светом и смехом. Энди, мокрый, с ракушкой в руке, показывал её родителям. Лиза смеялась, закинув голову. Мартин, молодой, крепкий, улыбался в камеру. Сзади на рамке была наклеена надпись: "Семья Робертсон, лето 2001". Другая эпоха. Другая вселенная. Он взял рамку. Стекло было холодным. Протерев пыль с лица Лизы большим пальцем, вернул фотографию обратно. Не на своё место, чуть в стороне.

Он заглянул в спальню Энди. Кровать не заправлена. На стуле – наспех брошенная рубашка. На стене – плакат с изображением какого-то моста. Сложного, красивого. Мартин не знал, где он находился. Но знал, что в проектировании чего-то похожего участвовал Энди. Шкаф приоткрыт. Пустоты внутри не было – одежда, аккуратно сложенная или висящая. Энди не стал брать с собой почти ничего. Значит, надеялся вернуться? Или... не успел? На столе у окна – детские рисунки. Старые. Кораблики, домики, солнце с лучиками, мама и папа. Энди хранил их. Мартин сжал кулаки. Ногти впились в ладони.

Он вернулся в гостиную. Сел на диван, где лежало одеяло. Смотрел на чёрный экран ноутбука. Что Энди хотел ему сказать в последнем звонке? Что там происходило? Как он умер? Или... может, не умер? Может, бежал? Куда? Вопросы бились в голове, как мухи о стекло. Бесполезные. Безответные.

На пороге кухни он остановился. На подоконнике, в узкой полосе бледного света, пробившегося сквозь грязное стекло, сидел маленький жёлтый мотылек. С двумя чёрными точками на каждом крыле. Он трепетал, бился о стекло. Тихий, настойчивый стук. Туда-сюда, туда-сюда. Хрупкие крылья метались в беспомощном порыве. Мартин смотрел на него. Какая-то нелепая, дикая жизнь. Здесь, сейчас. В этом мёртвом доме. В этом почившем мире.

Он подошел к окну. Старая деревянная рама заела. Он дёрнул сильнее. Окно распахнулось со скрипом. Уличный слой воздуха, пахнущего всё той же гнилью и пеплом, неспешно проник в комнату. Мотылек метнулся на свет, проскользнул в щель и исчез в серой мгле снаружи.

Мартин стоял у окна, глядя туда, где исчезло жёлтое пятнышко. Потом резко, со скрипом закрыл створку. Щелчок задвижки. Он повернулся и вышел из дома. Не оглядываясь. Шаг его был тяжёлым. Пыль снова взметнулась вокруг сапог. Он шёл обратно к причалу. К лодке, к морю. К тишине, которая была хоть и мёртвой, но не такой кричащей, как этот покинутый город молчаливых мертвецов и немых вопросов.

***

Дорога обратно к причалу казалась длиннее, чем путь к дому. Пыль, поднятая его шагами, медленно оседала, ложась новым слоем на старый. Она покрывала сапоги, въелась в складки брюк, забила поры кожи. Начавшийся кашель прицепился к горлу. Он словно натирал его изнутри, будто рашпиль по мягкому дереву. Мартин шёл, стараясь не обращать на него внимания. Тёмные окна домов смотрели на него, как глазницы черепов. Пустота за ними была осязаемой, тяжёлой. Он чувствовал её спиной.

Тень почтового отделения лежала на дороге. На ступенях, прислонившись спиной к запертой, запылённой двери, сидел человек. Знакомый силуэт – мистер Хендерсон. Бывший учитель истории. Тот самый, что водил экскурсии школьников по старым фортам и мог часами говорить о битвах, изменивших мир. Теперь он сидел, обхватив колени тонкими руками, в которых билась мелкая, беспричинная дрожь. Его всегда безупречный твидовый костюм был покрыт серой пылью, как пеплом, на локте – тёмное пятно. На голове – ермолка, съехавшая набок, открывая седые, спутанные волосы. Он смотрел не на Мартина, а куда-то поверх крыш, в сторону гор. Взгляд был мутным, устремлённым в никуда, как у слепого.

– Кх...Хендерсон, – позвал Мартин, остановившись в шаге от старика. Голос его прозвучал хрипло от пыли.

Старик медленно, с трудом повернул голову. Глаза нашли Мартина, но в них не было узнавания, лишь туманное вопрошание.

– Воды... – прохрипел он. Звук был похож на шелест сухих листьев под ногами. Губы его потрескались, покрылись серым налетом.

У Мартина на поясе висела алюминиевая фляжка. Он отстегнул её. Вода внутри плескалась – остаток утреннего запаса. Он протянул фляжку. Рука Хендерсона дрожала так сильно, что Мартину пришлось вложить фляжку ему в ладони, обхватив их на мгновение своими, чтобы старик не уронил. Хендерсон схватил её с жадностью умирающего, прильнул к горлышку. Вода хлынула ему в рот, часть пролилась на рубашку, на пыльные ступени. Он пил, задыхаясь, с хриплыми всхлипами. Потом оторвался, вытер рот грязным рукавом. Дыхание его было частым, поверхностным.

– Спасибо... – прошептал он, и в его глазах на мгновение мелькнуло подобие осознания. – Они... все ушли. Вчера. Кто мог... – Он махнул слабой рукой в сторону гор. – В горы. Говорят... там выше... ручьи... чище воздух... Надеются... – Он снова закашлялся. Кашель был сухим, надрывным, сотрясал его хрупкое тело. Казалось, вот-вот разорвется изнутри. – ...переждать. Пока... это... не кончится.

– А ты? – спросил Мартин. Голос был ровным, как поверхность мертвого моря.

Хендерсон покачал головой. Слабо. Почти незаметно.

– Ноги... – прошептал он. – Не несут. Да и... – Он посмотрел на Мартина, и взгляд его стал чуть острее, печальнее. – Зачем? Что там? Другая долина... Другие руины... Другие мертвецы? – Он снова закашлялся, согнувшись вдвое. Когда кашель стих, он вытер губы и спросил тихо, почти с детской надеждой: – Ты же рыбачил? Поймал что?

– Нет, – ответил Мартин. Коротко. Чётко. Как удар топора по чурбану.

Старик кивнул, как будто это был единственно возможный ответ. Единственная правда в этом мире лжи и пустых надежд.

– Море... – начал он, и голос его сорвался. – ...тоже умирает? Оно... кончилось?

Мартин не ответил. Он вспомнил мутные, покрытые плёнкой глаза выброшенной сельди. Безжизненное погружение её на дно. Абсолютное молчание чаек, сидевших на причале, как на кладбищенских крестах. Он вспомнил чёрное месиво на берегу и мёртвых медуз, похожих на выброшенные полиэтиленовые пакеты. Море не кончилось. Оно стало другим. Чужим. Могилой.

– Отвести тебя домой, Хендерсон? – спросил Мартин. Его голос прозвучал неожиданно громко в тишине. – Посидишь дома. Там... спокойнее.

Старик снова едва заметно покачал головой и глубоко вздохнул. Мартин не стал забирать фляжку. Пустая алюминиевая колба стояла у правой ноги Хендерсона, как последний трофей безнадёжности. Мартин развернулся и пошел дальше. Шаги его были медленными, тяжёлыми, но неуклонными. Он не оглядывался. Знал, что увидит: старик, сгорбившийся на ступенях, смотрящий в никуда. Ожидающий конца, который давно уже наступил для всего мира. Только до него ещё не дошёл.

Причал встретил его гробовой тишиной. Даже слабый ветерок стих. Воздух застыл, тяжелый и пропитанный запахом гнили и химии. Море лежало перед ним не просто серым, а свинцовым. Без бликов, без ряби. Оно не почти не двигалось – оно тяжелело. Ленивые волны, с трудом заслуживавшие это название, накатывали на берег медленно, нехотя, словно преодолевая огромную вязкость. Жирные, маслянистые бугорки подползали, лизали камни, покрытые чёрной слизью и разлагающимися водорослями, и растворялись. Оставляя после себя лишь полосу чёрной, зловонной субстанции и полуразложившихся медуз. Береговая линия была усеяна ими, как павшими солдатами после двухдневной битвы. Ни крика чайки. Ни всплеска рыбы. Ничего. Только тихий, мерзкий хлюп воды о гниль.

«Мария» качалась у самого края причала, как последняя лодка Харона. Выцветшее имя едва угадывалось на корме. Мартин спустился по скользким от слизи камням. Каждый шаг отдавался в тишине гулко, как удар колокола в пустоте. Он ступил на борт. Дерево жалобно скрипнуло под ним. Мартин сел на кормовое сиденье, спиной к городу, к пустым домам, к горам, скрытым серой пеленой. Лицом – к открытому морю. К той свинцовой плоскости, где когда-то была жизнь, движение, соленый ветер в лицо. Теперь там была только пустота. И запах.

Он достал из кармана старый складной нож. Ручка из пожелтевшей кости была стёрта до гладкости от десятилетий использования. Большой палец упёрся в выемку клинка. Лезвие открылось с тихим, уверенным щелчком. Оно было узким, острым, отполированным до зеркального блеска ручной заточкой. Мартин провел подушечкой большого пальца по лезвию. Острота была абсолютной. Он всегда следил за этим. Острота лезвия, исправность мотора, крепость узлов – в этом был порядок. В этом был смысл. Теперь смысл кончился. Осталась только острота.

Он посмотрел на воду. Глубоко. Темно. Ни движения, ни тени жизни. Только чёрная глубина, поглощающая жалкие лучи бледного солнца.

Потом он встал. Движения его были медленными, осознанными. Он перерезал кормовую швартовую верёвку. Острый нож чисто прошёл через мокрый пеньковый канат. Концы упали в воду беззвучно. Он перешагнул к носу, перерезал носовой швартов. «Мария» вздрогнула, словно почувствовав свободу, и медленно, лениво отошла от причала. Её по инерции, после посадки Мартина, ещё немного покачивало. От бортов лениво отходила мелкая маслянистая рябь.

Мартин снова сел на корму, прямо у мотора. Спиной к горам, к Хендерсону на ступенях почты, к аптеке, к дому Энди с открытым ноутбуком, к пустому месту в лодке. Лицом – к открытой серой пустоте. Туда, где когда-то ловил рыбу. Туда, где когда-то был горизонт. Туда, где теперь не было ничего. Только вода и вечный закат мира, забывшего созидательный солнечный свет.

Он запустил мотор. Звук рванул тишину, как выстрел из крупнокалиберного ружья. Резкий, одиночный, чудовищно громкий в этой вселенской немоте. Лодка дрогнула всем корпусом и рванула вперёд. Не быстро. Мотор работал на малых оборотах, с глухим, недовольным урчанием. Но неуклонно. Унося лодку от берега в серую мглу.

Мартин не оглядывался. Рука его лежала на рукоятке газа. Он покашливал и смотрел прямо перед собой. На линию, где свинцовое море сливалось с пепельным небом в одну сплошную, безнадёжную, бесцветную плоскость. Он держал курс. Туда, где раньше были рыбные места. Туда, где раньше шли корабли. Туда, где теперь не было ничего. Только мёртвая вода и вечное угасание.

«Мария» становилась всё меньше. Сначала – четкий силуэт. Потом – тёмное пятно. Потом – серая точка на сером полотне. Потом – точка дрогнула, словно мираж, и растворилась. Исчезла. Море сомкнулось над ней беззвучно, без всплеска. Без следа. Как будто её никогда и не было.

На причале, на самом дальнем, покосившемся столбе, сидела одна чайка. Она расправила крылья – большие, серые, тяжелые. Но не взлетела. Просто сидела. Смотрела туда, где только что исчезла лодка. Где растворился Мартин. Где, возможно, когда-то был смысл. Голова её была повернута в сторону моря. И она молчала. Молчала в гробовой тишине мира, который умер, но ещё не понял этого. Молчала, как могильный камень над последней надеждой.