Друзья

После отбоя договорились вызывать дух Пушкина. Кровати сдвинули. Новенький уже спать улегся, так его попросту на пол спихнули, делов-то. А нечего поперек отряда! Договорились, значит все, железно. Но он вроде не дулся даже, с краешку пристроился.

Форточки и дверь открыли, сразу холодно стало, и комары полезли. Но, так надо! Что ж теперь?! Из Красного уголка стащили старую стенгазету. Буквы написали с обратной стороны по кругу. Димыч с Рыжим спорили до хрипоты, надо писать Ё и Й, или нет. Чуть не подрались. Толкаясь и ворча, кое-как пристроили указательные пальцы на перевернутое блюдце. Все восемь человек.

— Только не мухлевать!

— Ясен-пень.

Ничего не происходило, все терпеливо ждали. Димыч бормотал:

— Дух Пушкина, приди!

Стрелку на блюдце он намалевал зеленкой.

— Криво!— задирался Рыжий.

— Ничего не криво!

— Косорукий ты пацан!

Димыч хотел уже послать Рыжего, но блюдце под пальцами дернулось и быстро задвигалось внутри написанного круга, от буквы к букве.

Д О С Т А Л У Ж Е П О Д И В З А… и встало.

— Видали?! Видали, да?

— Да это ты сам его двигал! — не унимался Рыжий.

— Я бы сам тебя куда-подальше послал.

— А чего оно встало-то? — чей-то вопрос прервал перепалку.

— Отпустился кто-то! — в голосе Димыча звучала угроза.

Повисла напряженная тишина.

— Это я, — еле слышно признался новенький.

— Ну ты и… — Рыжий отвесил парнишке подзатыльник.

За ним со всех сторон полился поток брани и упреков. Каждый стремился высказаться позабористей. Хлюпик покорно сносил ругань и оскорбления, только уши его пылали так, что, казалось, в палате даже светлее стало.

— И че ты отцепился?! — толкая каждую «т» и «п», наскакивал на мальчишку Рыжий.

До появления Хлюпика все насмешки доставались ему, конопатому, курносому, да еще и с копной медно-рыжих, неслушных кудряшек. Дразнили сильно, входя в раж друг перед другом. А если видели, что задели за живое, что щеки покраснели, аж веснушек не видно, а на глазах предательские слезы, тогда тебе точно конец.

Лопоухий Хлюпик к началу смены опоздал. В отряде все уже успели сдружиться и определить «кто ты будешь таков». От Рыжего тут же отстали. За это он был даже благодарен несуразному парнишке, состоящему из сплошных локтей и коленок, которыми он беспрестанно ударялся обо все подряд, шипя и растирая ушибы. Ими же он задевал всё и всех, ронял с тумбочек вещи, натыкался на парней, получая в ответ толчки и сердитые окрики.

— Отвечай, когда спрашивают!

— Я… — начал было Хлюпик, но осекся.

Голова безвольно повисла на тонкой шее. Это взбесило Рыжего: «Намылить бы тебе эту шею, чтоб не подставлял!»

— Чего «я»?

— Испугался, — одними губами пролепетал мальчишка.

Это глупое, наивное признание вызвало взрыв гогота. «Вот придурок! — пронеслось в голове Рыжего. — Не мог соврать, что рука соскользнула?»

Парни потешались вовсю, повторяя это «испугался» разными голосами, картавя и шепелявя, как малыши, корча плаксивые рожи.

Все это время новенький не поднимал головы, вообще старался не шевелиться, не дышать, ни чем не привлекать внимания. Терпеливо ждал, когда им самим это надоест, они перестанут принимать его за живого и потеряют всякий интерес.

— Испугался! Что ж ты запоешь, когда Черный Вожатый придет?

Вопрос вывел мальчишку из состояния «куколки»:

— Кто придет?

— Ха! Димыч, прекращай, а то он со страху и правда обделается!

Добавив Хлюпику пару затрещин, решили попробовать еще раз, но ни Пушкин, ни Бабка-матершиница, ни Пиковая дама блюдце не оживили. Разочарованные, решили перед сном сыграть в жмурки. Водить поставили новенького, естественно. Испортил все, пусть теперь побегает.

***

— На чем стоишь?

Повязка затянута так крепко, что в черноте перед глазами вспыхивают желтые и фиолетовые круги.

— На мосту!

Тычки в плечо заставляют вращаться вокруг себя снова и снова.

— Что пьешь?

Чуть не упал от толчка, но подхватили.

— Квас!

Смеясь, толкнули снова.

— Ищи три года нас!

Он, едва удерживая равновесие, неуклюже топчется на месте. Ноги плохо слушаются, голова кружится до тошноты, руки бессмысленно шарят в пространстве. Перемещается неровными шагами, медленно, неуверенно, натыкается на острые углы тумбочек, бьется о железо кроватей. Его, то и дело, тыкают в бока под раскинутые руки, дергают за вихры и уши, дают пинка под зад, хохочут, когда он делает неловкий выпад, хватая руками пустоту.

Снова толчок, и он начинает падать. Он уже готов встретиться с жесткостью пола, но падение не прекращается. Его переворачивает несколько раз через голову. За время полета, он все пытается сорвать повязку с глаз, но она не поддается. Поток воздуха бьет в лицо, не давая толком вздохнуть, в животе мерзко замирает. Но тут его подхватывают, ставят на твердую поверхность. Он мертвой хваткой вцепляется в первое, что попалось под руку. Пальцы чувствуют мягкую ткань.

— Пусти! Да пусти же! — слышит он незнакомый мужской голос.

Но пальцы не слушаются, не разжимаются, и ноги не слушаются, подкашиваются, он снова падает. Слышен треск рвущейся материи.

— Ну вот, пуговицу оторвал, с мясом. Говорил же, пусти!

С него снимают повязку. Глаза режет поток белого света, поэтому ему кажется, что перед ним стоит Пушкин.

***

Глаза уже привыкли, а Пушкин никуда не делся. Стоял себе, потирая гладковыбритый подбородок в окружении густых бакенбард.

— Как величать прикажете? — спросил он приветливо.

— Женя.

— Евгений, значит, — поэт улыбнулся, — люблю это имя!

Женька понимал, что нехорошо, вот так вот пялиться на человека, но не мог оторвать глаз от собеседника. Пушкин как живой! Вернее, как с портрета из кабинета литературы. Ростом чуть выше самого Женьки, с мечтательными, ясными глазами.

— А меня Александром зовут.

— Сергеевичем, — добавил Женька и смущенно пожал руку гения.

— Верно! — обрадовался Пушкин. — Приятно, знаете ли, когда вот так вот… по имени-отчеству…

— Ну так, вы же Солнце русской поэзии!

— Ой, умора! — Пушкин согнулся в приступе хохота. Смеялся заливисто, колотил ладонью по колену. — Ой, брат, потешил на славу! Это ж надо такое выдумать?!

Он потрепал Женьку по голове.

— Это не я.

— А кто?

— Не помню, — Женька покраснел, потупился.

— Бог с ним! — Пушкин похлопал Женьку по плечу. — Не печалься!

Отведя наконец взгляд от поэта, Женька огляделся по сторонам. Собственно, никаких сторон не было. Кругом было абсолютно пустое, белое пространство. В этой ни чем не ограниченной пустоте пролегал деревянный мост. На нем и стояли Женька с Пушкиным. Мост был длинный-предлинный, начало и конец его, пожалуй, могли упираться в горизонт, только горизонта здесь тоже не было. У Женьки закружилась голова, и он снова посмотрел на Пушкина. Тот стоял, опираясь спиной о деревянные перила, мечтательно глядел в пустоту.

— Александр Сергеевич, где мы?

Пушкин хитро прищурился.

— Мне-то откуда знать! Я что, Пушкин? — и снова зашелся в приступе хохота, потешаясь собственной шутке. Смеялся он заразительно, и Женьке стало весело. Они стояли на мосту, хохотали в голос.

— Ух! — крякнул поэт, утираясь клетчатым платком, — забавно вышло!

Тут Женьку прорвало. Он рассказал, что Пушкина все любят, «У Лукоморья…» каждый знает наизусть. Он в школе выучил фрагмент из «Мертвой царевны» и представлял себя Королевичем Елисеем, а теперь у него любимые строки «Мой первый друг, мой друг бесценный…», а на лето им задали Дубровского.

Пушкин кивал кудрявой головой и улыбался.

Женька еще хотел сказать, как он ненавидит Дантеса, и предупредить, чтобы Пушкин не ходил на эту Черную речку, но тут мост закачался.

— Пора, мой друг, пора! — поэт на секунду задумался и продолжил:

...Покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия…

Мда, надо будет записать, а то забуду, как обычно. Тебе туда! — он указал направо. — Друзья обыскались уже.

— Нет у меня друзей!

— Как же? — всплеснул руками Пушкин. — А эти?

Мост поодаль раздвинулся. На другой стороне толпились мальчишки из отряда, напуганные, взъерошенные. Долетали голоса:

— И что полиции скажем?

— Что исчез!

— Угу, растворился в воздухе!

— Скажем, пропал без вести.

— Это его Черный Вожатый забрал!

— Скажи еще, Пушкин!

Замолчали.

— Самим его надо спасать! — подытожил Димыч.

— Как?! — Рыжий чуть не плакал.

— Да не мельтеши! Ребят, давай все в круг, клятву дадим, что ли?

Димыч вытянул руку ладонью вверх, Рыжий положил свою сверху, следом легли еще пять мальчишеских ладошек.

— Пушкин, верни Женьку! — прошептал Димыч.

За ним повторили.

— Клянемся в вечной дружбе!

— Клянемся!

— Надо бы кровью скрепить.

— Дружище, ты б поторопился, — забеспокоился Пушкин. — А то ведь они, чего доброго, резать себя начнут!

Он легонько подтолкнул Женьку в спину, и тот взлетел, словно перышко, в миг очутился на другой стороне моста и положил свою руку сверху.

— Клянемся!

На Женьку набросились разом, обнимали крепко, хлопая по спине, перекидывали друг к другу, совсем не больно и не обидно, засыпали вопросами наперебой. В этом радостном шуме утонул незнакомый голос:

... Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен —

Неколебим, свободен и беспечен…

Мда… А хорошо, ведь! Надо бы записать…