​Пташка

Егор опустил саквояж на пень, отошел на три шага и оглянулся. Ладонь, сжимающая ребристую рукоять нагана, вспотела. Глаза будто обернули в несколько слоев пищевой пленки: всё туманилось, искажалось, плыло.

Саквояж едва заметно шевельнулся.

Егор похлопал ресницами и потер веки, отгоняя муть. Приказав себе ни о чем не думать, он взвел курок и выстрелил. Взвел и выстрелил. Взвел и выстрелил. И так, пока не кончились патроны. Револьвер глухо щелкнул, как клавиша печатной машинки: поставил точку.

В саквояже чернели отверстия. Он больше не шевелился.

Егор привалился к березе, сполз на землю и прижал револьвер к разгоряченному лбу.

Зарыдал.

***

Пингвины — это птицы, летающие под водой. Волки — это собаки, у которых луны вместо глаз. Овцы — это облака, бегающие по земле (среди них есть черные — это тучи). Ящерицы — это динозавры, которые решили не взрослеть и, может быть, только поэтому не вымерли.

Егорушка думал, что знает всех-всех животных на свете. Некоторых он видел в зоопарке, кое-каких в книжках, остальных показал YouTube.

Вот только животное, которое сейчас стояло перед ним, Егорушка не знал. Он понятия не имел, как оно называется, где водится, чем питается. Невиданный зверь немного напоминал павлина. И гораздо больше — костер. Потому что горел.

Языки пламени короной поднимались над изящной головкой, огонь волнами окатывал бока и вызывающе вздымался горящий сноп хвоста. Цвет оперенья был загадочен и неуловим. В нем сливалось золото маминой брошки, кровь разбитой коленки и каждый солнечный зайчик, выпущенный из зеркала. Кармин, гуммигут, киноварь, маджента. И пусть Егорушка не знал таких слов, он чувствовал: цвета — волшебные, и слова для них должны быть волшебные. Тут недостаточно «каждый охотник желает».

Птица покрутила головой, не сводя с Егорушки внимательных глаз. Сделала осторожный шаг навстречу и еще полшажочка. И вдруг — рванулась, нырнула, грудью оземь ударилась. Егорушка отпрянул и зажмурился, а потом смотрит: сидит перед ним на траве девушка. Такая рыжая, что хочется снова зажмуриться. Да еще и в красном сарафане.

— В-ты кто? — Егорушка так обомлел, что на языке «вы» и «ты» смешалось в кашицу.

— Разве сам не видишь? — она загадочно блеснула темными камушками глаз. — А чего ты тут делаешь, совсем один?

— Меня папа в окошко выбросил, — Егорушка обиженно засопел. — Вот я в лес и убежал, чтоб он меня потерял и испугался.

До леса Егорушка на самом деле не добрался. Струсил, а лучше сказать: поступил по уму. Если до леса дойдешь, так это дом будет невидно. А если дом будет невидно, как к нему потом вернешься?

Птица-девица вытянула шею и оценивающе поглядела на распахнутое окно. Дом был одноэтажный, приземистый — лететь недолго, падать не больно.

— Что ж он так, батюшка твой? — спросила с улыбкой.

— Кто? Папа? Да он… — Егорушка взял палку, ковырнул землю. — Да он говорит: «Не мешайся, не мешайся». Потом схватил и… в окно. У меня мама там. Знаешь, чего с ней?

— Чего? — спросила птица-девица и грустно так посмотрела, будто и отвечать не надо.

— Умирает она, вот чего, — Егорушка отшвырнул палку. — Ее в больнице лечили и не вылечили. Вот домой отдали.

Птица-девица протяжно вздохнула, покопалась в шевелюре и вынула оттуда перышко. Протянула Егорушке, улыбнулась.

— На-ка, возьми. Если печаль одолеет или случится плохое, кинь перо на пол и скажи: «Явись, не запылись». Тогда я приду и… — она замялась, подбирая слова, — постараюсь помочь.

Перо горело, мягонько так, по-свечному. Егорушка осторожно взял его — не жжется ли? Не жглось.

— Только никому его не показывай и не отдавай, — прошептала птица-девица. — Ни одной живой душе, ни одной мертвой. Уговор?

Егорушка кивнул, завороженно глядя на перо. Птица-девица поднялась на ноги и легко, словно ветерок, понеслась к чаще.

— Т-вас как зовут? — вскинулся Егорушка. Глупый язык снова подвел.

Она приостановилась и поглядела через плечо, чуть склонив голову.

— Зовут? — как будто смутилась. — Я тебе попозже скажу, — кувырнулась и взмыла в небо, хлопая горящими крыльями.

***

— Хочу чаю аж кончаю, — мама затушила сигарету о кучу окурков и ухмыльнулась.

«Наверно, страшно умирать вот так, когда тычут головой в мертвых братьев», — подумал Егорушка, глянув в пепельницу.

— Вита! — раздраженно воскликнул папа. — Тут ведь Егор.

— И что? Лично я считаю, надо уже сейчас… — она зашлась кашлем, — говорить с ним по-взрослому.

— Ради бога, ему всего пять!

— Бога нет, — мама закаркала: таким теперь был ее смех. — Стоит ли делать что-то ради пустоты?

— Не начинай.

— Я начинаю? Это я начинаю?!

— Да, ты начинаешь, — папа снял очки и принялся их протирать. Долго-долго тёр. Ему, наверное, просто не хотелось смотреть на маму.

— Иди уже, а? Принеси чай, пока я не сдохла от жажды по твоей милости!

Папа спросил Егорушку, не сделать ли ему какао. Не дождавшись ответа, ушел на кухню и загремел там посудой.

— Вот помру, вырастешь, как папашка, размазней и лохом, — тихо сказала мама и снова закаркала. Егорушка не знал слово на «л», но догадался — обидное. Других от мамы он в последнее время не слышал.

Спустя неделю, в день поминок, Егорушка нахватал по углам еще много незнакомых слов. Такая была шумная, наглая — говорила одна тетя — а ушла тихо, безропотно. Казалось — добавляла другая — уж кто-кто, а эта хиппушка должна когтями вцепляться в жизнь, да ноготки оказались хрупкие. Ну-ну — вторил незнакомый дядя — вот она париться и не стала. Четвертая стадия, ну и пусть. Пора, ну и ладно.

Егорушке так опостылели непонятные разговоры, что он забрался в шкаф под мамины платья и вынул из кармана волшебное перышко.

— Где это мы? — спросила, появившись, птица-девица.

— В шкафу.

— Никогда не бывала в шкафу, — она с интересом огляделась, погладила цветастые подолы и чихнула.

— Мама умерла, — сказал Егорушка и потребовал: — Расскажи что-нибудь. Расскажи сказку! — он не хотел, чтобы гостья приняла его за размазню и этого, как там, моха. А потому, рассудил Егорушка, надо говорить строго и требовательно.

И всё же не удержался, смягчил:

— Расскажешь, а?

— Конечно, — с готовностью согласилась птица-девица. Губы ее улыбались, но глаза печалились. — Правда, я не знаю ни одной сказки, ни одной небылицы, но могу рассказать быль. Рассказать о тех, кто живет в моем Лесу. О славных и жутких зверях. Чудесных зверях. Ты ведь любишь животных, Егорушка? — теперь глаза тоже чуть-чуть улыбались. — Живет в моем Лесу Кот Баюн, что играет на гуслях и поет песенки: денные и нощные, губительные и спасительные. Живет в моем Лесу пес Семаргл, огненный и крылатый, что летает над полями, разносит семена и согревает посевы. Живут в моем Лесу Востроухи, что слышат ход подземного червя и самый дальний зов о помощи. — Почти незаметно в саду выросла еще одна дикая яблоня и принесла первые плоды. — И живет в моем Лесу, у белодрева-великана...

— Я уже не ребенок, Пташка, — прервал Егор и, рухнув на диван, растянулся во весь рост. Ноги не помещались, свешивались с подлокотника. — Сказками делу не поможешь.

— Раньше, когда тебе было грустно, ты любил слушать мои истории, — робко отозвалась Пташка и тряхнула копной спутанных волос. — Как же быстро в этом мире летит время. Кажется, еще вчера ты был ребенком. А сейчас… — она пригляделась к Егору. — Да у тебя усы начинают расти!

— Они не начинают. Они уже растут, — Егор многозначительно разгладил светлый пушок над верхней губой. — Ну, что ты мне посоветуешь? Если в институте будет так же, как в школе, я просто чокнусь! Или выпрыгну в окно. Ни одного друга за десять лет, вообще ни-ко-го. Только у лохов нет друзей! — горько заключил он.

— В окно? — Пташка рассеянно улыбнулась. — Как тогда, в день нашего знакомства? Хотя в тот раз ты не сам выпры…

— Ох, Пташка! — сквозь зубы выдавил Егор. — Ты всё о прошлом. А я-то — о будущем!

Пташка виновато склонила голову, спрятав острый носик за волосами.

— У тебя обязательно появятся друзья, — сказала она.

— Ты мне их, что ли, наколдуешь? — в словах будто торчала заноза.

— Нет, что ты. Наколдованные друзья — вовсе не друзья. Ты сам их найдешь.

— И как же?

Пташка задумалась ненадолго.

— Просто ищи тех, кто верит в чудеса. Для них ты будешь своим.

— Ну спасибо за совет, — пробурчал Егор.

***

Их было четверо, и они вышагивали по поселковому кладбищу так, будто оно принадлежало им. Будто каждая пядь земли являлась их собственностью.

Первый нес себя гордо и величаво, как на золотом блюде. Рубашка с леопардовыми пятнами — похожую носила пустоголовая кокетка-Соколова из Егорова класса — внезапно придавала первому вид охотника, самолично содравшего шкуру с дикой кошки.

Второй, мускулистый, размахивал длинной веткой, то и дело ударяя по крестам и надгробиям. Бритая голова поблескивала на солнце, а на шее синела татуировка — меч с широким лезвием.

У третьего из кармана пиджака выглядывала бутылка портвейна, а в руке болтался пакет — очевидно, с закуской. Тело третьего казалось неестественно худым, в то время как круглые щечки горели сытым румянцем.

Четвертый был главным. Это чувствовалось в каждом его движении. И в линии подбородка. И в складках безразмерной черной толстовки, достающей до колен. И в темных очках, скрывающих половину лица. Под мышкой у четвертого небрежно торчал букет красных гвоздик.

Процессия остановилась недалеко от Егора. Главарь кинул цветы на ближайшую могилу, сказал что-то — и остальные заржали. Егор поймал себя на том, что вытягивает по-гусиному шею, разглядывая парней. И чуть не упал от неожиданности, когда они разом повернулись в его сторону.

— Ээ, привет, — Егор неловко махнул ладонью и ссутулился под напористыми взглядами незнакомцев.

— Кого потерял? — спросил второй, зашвырнув ветку в кусты.

Егор не понял, наезд это или нет. Промямлил:

— Да я никого не терял.

— Умер у тебя кто? — миролюбиво уточнил четвертый.

— Аа, — с облегчением протянул Егор. — Так это… Мама. Давно уже.

Четвертый подобрал гвоздики и направился к Егору. Остальные, ничуть не удивившись, потянулись за главарем.

— В смерти нет ничего плохого, — сказал четвертый, опустив букет на могилу Егоровой матери. — Смерть освобождает дорогу для чего-то нового. Какой толк держаться за прошлое? — он направил на Егора два черных зеркала очков.

— Да. Наверное. Вообще-то я даже по ней не скучаю, — вырвалось у Егора: черные зеркала провоцировали на откровенность. — Просто прихожу сюда, чтобы… подергать траву, — он кивнул на кучку вырванной осоки.

— А отец с тобой ходит? — поинтересовался четвертый.

— Да ему некогда. Новая семья. — Единокровная сестра в сентябре должна была пойти в первый класс, и Егор не собирался ее поздравлять.

— На вот, хлебни! — третий выдернул из кармана бутылку, протянул Егору. — И закуси! — пошуршав пакетом, достал кусок батона и сосиску.

Егор глотнул сладкого, обжигающего пойла. Куснул бутерброд. Внутри растеклось тепло и немножко уверенности.

— А вы кого навещаете?

— Мы навещаем всех, — ухмыльнулся первый.

— Смотрим, оцениваем обстановку, иногда дарим цветы мертвецам, которые выглядят брошенными, — добавил четвертый.

— Необычно. А я думал, вы пришли к кому-то знакомому. Видел, что ты, — Егор посмотрел на четвертого, — говорил что-то над могилой…

— О, я всего лишь сказал, что, когда мертвые восстанут, возможно, Степанида Семеновна Васькина, тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения и две тысячи десятого года смерти, вспомнит, что мы приносили ей цветы. И будет к нам лояльна.

— Теперь уже не будет, — хохотнул третий и, кивнув на отобранный у Васькиной букет, приложился к бутылке.

— Вы это серьезно? То есть вы верите в зомби-апокалипсис? — внутри у Егора всё затрепетало. В памяти всплыли слова Пташки о поиске друзей. Пусть восстание мертвецов — не самое приятное чудо, но все-таки чудо.

— Можно сказать и так, — пробурчал второй, почесывая татуировку.

— Мы верим в чудеса, — сказал четвертый, словно подтверждая Егоровы мысли. Отражая очками небо, он нараспев произнес: — Очнутся мертвые, как звери от зимней спячки. И раздастся глас, подобный грому во время майской грозы: «Вы чего это проснулись раньше будильника, нерадивые? Ну-ка марш в постели! Или хотите чего? — подобреет глас. — Попить, покушать, в туалет?». Да только ничего из этого не захотят «нерадивые». Порядок, гармонию, тишину — вот что возжелают они всеми своими небьющимися сердцами.

— Это из какой-то книжки? — уточнил Егор.

— Ага, из нашей собственной, — гордо вскинув подбородок, ответил первый.

— Кстати, нас зовут Буба, Армейцев, Жора и Морг, — представил всех по очереди четвертый. — А ты…?

— Егор.

— Так вот, Егор, — голосом сказителя продолжил четвертый, носящий прозвище Морг. — Тяжко спалось мертвым в хаосе, что творили живые. Потому-то мертвецы и проснулись. Шум и гам стояли повсюду. Проходили по земле то карнавалы, то побоища. Не было у мертвых ни минуты покоя. — Почти незаметно августовский день сменился ноябрьским вечером. — И тогда воздели они руки к небу и воззвали к справедливости. «Ой, слушайте, ну чего вы от меня хотите? — ответил им глас, что звучал теперь подобно несыгранному оркестру. — Я, конечно, могу пожурить ваших живых братьев и сестер, но вы же сами понимаете, поди не маленькие, что негативный опыт быстро выветрится из их голов. Или они всё исковеркают и превратят в скучную притчу. Так что, знаете, чего? Давайте-ка сами как-нибудь. А я пойду. Меня тут вообще никогда не было». Постояли мертвые, покумекали, да и отправились наводить порядок. Ежели бодрствовать, то всем…

— Ежели спать, то каждому, — подхватил Егор. — Я знаю это наизусть, Морг, — он уселся на чей-то надгробный камень, холодный и чуть влажный после дождя. — Когда вы уже дадите мне почитать эту вашу книгу про апокалипсис? — как можно более небрежно спросил он.

Четверо переглянулись.

— О нет, — сказал Морг, — мы не дадим тебе почитать нашу книгу. Мы дадим тебе написать ее. Вместе с нами. Написать одну очень важную часть, — и он улыбнулся, но не губами или глазами, а стеклами очков.

***

— Буба — такой самодовольный, вечно ухмыляется, но, знаешь, это его не портит. Жора всё время что-то жует, хотя тощий, как голодающий эфиоп. Армейцев, это который с татухой, почти всегда молчит. Честно говоря, думаю, он для нашей компании туповат. А Моргунов, Морг по-нашему, он… просто крутой, — Егор выдохнул, утомившись от собственной болтовни. — Никогда не думал, что буду дружить с такими чуваками! — с восторгом заключил он.

Пташка огляделась по сторонам. На стенах пузырились мертвенно-бледные обои; мебель, изрядно запыленная, казалась присыпанной пеплом; из трещин в оконной раме сквозило, а за стеклом из-за грязных разводов царили вечные сумерки. В каком-то закутке, судя по запаху, гнило яблоко.

— Где это мы? В шкафу было гораздо лучше.

— Ох, Пташка, ты совсем уже, — раздраженно отозвался Егор. — Я тебе говорил. Как только я поступил в ветеринарный, то сразу съехал от отца, и теперь живу с ребятами, — он мерил комнату шагами, и тапочки иногда сочно чмокали, отлипая от застывших лужиц на полу. — Даже за съём не надо платить. Это вроде, как я понял, квартира Бубиной бабушки, а она умерла. Он, кстати, вчера такое выдал для книги! Я сразу же записал, — Егор схватил со стола папку, раскрыл, зашелестел листами. — Я их не скрепляю, потому что всё время меняю местами куски. Не знаю, в каком порядке лучше расставить, чтобы получилось связно, — пояснил он. — Вот. Слушай. «Не пели они колыбельных, не рассказывали сказок, не увещевали. Пошли мертвые по земле огнем и мечом, голодом и тленьем, ибо только так можно было уложить непокорных в постели. Ежели спать, то каждому. И ложились дети, невинные только с виду. И ложились отцы, уличенные в слабости своей. И ложились матери, не любившие своих чад, — его голос дрогнул. — Каждый был грешен, и каждого давно пора было отправить на покой. И тогда-то воцарились над миром порядок, и гармония, и тишина». Ну, как тебе? — глаза у Егора сияли.

Пташка не разделяла его радости.

— Ты говоришь их слова, а значит думаешь их мысли, — прячась за завесой волос, произнесла она.

— Чегооо? — протянул Егор, вспыхивая.

— Прости, Егорушка, но… — после заминки ее голос обрел твердость. — Мне не нравятся твои друзья.

— Ты говоришь как папа, — Егор закатил глаза. — Как же хорошо, что я свалил от этого нытика и его семейки. И не называй меня Егорушкой! Мне что, пять лет?!

Пташка опустила голову.

— Отец просто волнуется за тебя. И я тоже.

— Первый раз в жизни я чувствую, что кому-то нужен. У меня наконец-то появились друзья. А вы — волнуетесь! — Егор скривился. — Да вы просто хотите всё испортить! Хотите, чтобы я всю жизнь… всю жизнь был… размазней! — Егор истерически встряхнул руками, будто желая избавиться от невидимых пиявок. — Всё, проваливай! Зря я тебя позвал.

Пташка послушалась и исчезла. Егор подобрал с пола перышко, покрутил в пальцах и, нахмурившись, сунул в папку. Изнутри обожгло: обида, сомнение, раскаяние — всё смешалось в жгучий коктейль. Егор подумал, не призвать ли Пташку снова. Окончательно разругаться или попросить прощения — пока не решил.

Егор потянулся к папке, и тут ему показалось, что в спину кто-то смотрит. Обернулся. В проходе стоял Армейцев и лениво почесывал татуировку.

* * *

Егор не помнил, как оказался на низенькой, неустойчивой табуретке посреди комнаты. Не помнил, как водрузил на колени папку с записями. Не помнил, как расселись вокруг него, будто на суде, друзья.

— Знаешь, Егор, — заговорил Морг. Очки, которые он не снимал даже в квартире, сейчас ничего не отражали. Они поглощали. Жадно впитывали остатки света, тепла и Егоровой уверенности. — Мы долго думали перед тем, как принять тебя в нашу компанию. Позвать жить с нами. Взять тебя в соавторы. Понимаешь, мы давно знаем друг друга, а ты был для нас незнакомцем, случайным встречным, темной лошадкой. Это я убедил Бубу, Армейцева и Жору, что всё получится. Я сказал, что мы станем командой. Семьей, — подчеркнул он. — Наш дом — твой дом. Наши секреты — твои секреты. И это так. Действительно так, — он выдержал паузу. — Вот только твой дом — не наш дом. Твои секреты — не наши секреты.

— Ээ, — растерянно протянул Егор.

— Ты знаешь, как важно для нас всё необъяснимое. Знаешь, что мы истово верим во всё фантастическое. Знаешь, что нет никого в мире, кто сильнее, чем мы, хотел бы увидеть чудо, — очки дрогнули на носу. — И ты скрыл от нас необъяснимое. Скрыл от нас фантастическое. Скрыл чудо.

Буба, Армейцев и Жора синхронно кивнули. Морг поднялся, и они последовали его примеру. Теперь друзья возвышались над Егором, как колья забора. Пролезть сквозь щели — легко, вернуться обратно — невозможно.

— Раз ты не доверяешь нам, Егор, боюсь…

Морг не успел договорить.

— Я покажу! — воскликнул Егор и торопливо распахнул папку. — Простите, ребята. Я не хотел скрывать. Я просто не подумал. Сейчас, сейчас, — дрожащие пальцы ворошили листы. — Да где же оно?!

Егор сам не понимал, почему до сих пор не раскрыл друзьям свою единственную тайну. Кажется, это было связано с каким-то давнишним обещанием. Общением, которое он даже толком не давал. Разве можно приравнивать небрежный кивок мальчишки к подписи в договоре о неразглашении?

Перышко выпорхнуло из папки и, золотясь, заскользило по воздуху. Повеяло теплом, будто в комнату незнамо откуда залетел луч летнего солнца. Егор ухватил перо за кончик, и чувство невесомого, мимолетного, ускользающего волшебства пробежало вдоль позвоночника.

— Ну! Смотрите! — Егор размахнулся и бросил перо на пол, словно козырную карту. — Явись, не запылись!

И еще до того, как перо опустилось на липкий паркет, Егор увидел, что друзья переменились. Непостижимо и страшно.

Буба потянул за уголок рта, как за торчащую нитку, и выгнутая ухмылка вдруг соскочила с лица, превратившись в лук с заложенной стрелой. Армейцев тронул татуировку, вроде собираясь по привычке почесать ее, но вместо этого ухватился за рукоять и вытащил из собственной шеи огромный меч. Жора незаметно превратил бутылку и бутерброд, всегдашних обитателей своих карманов, в качающиеся весы, от одного взгляда на которые у Егора болезненно сжался желудок.

А Морг просто снял очки. Под ними чернели пустые глазницы.

— Ну наконец-то, — устало и в то же время удовлетворенно сказал он, повернув лицо к Пташке.

Тотчас в нее полетела стрела, выпущенная Бубой. Пташка увернулась, присела под хлестнувшим лезвием меча и сделала кувырок. Руки взметнулись, превращаясь в крылья, и огненная птица распростерла их перед Егором. В первое мгновение он не понял, что она делает и почему не исчезает. Потом догадался: она осталась, чтобы защитить его.

Жора шагнул к Пташке, качнув чашами весов, ухватил за хвост и тут же с воплем отлетел в сторону. Его ладонь дымилась, в воздухе растекался запах паленой плоти. Тяжелый дух ударил в ноздри, и Егор вышел из оцепенения. Теперь он знал, что нужно делать. Папка с записями по-прежнему лежала на коленях. Егор выхватил листы, запалил их от крыльев Пташки и швырнул во все стороны. Легкий взмах двух горящих вееров — и рукопись разлетелась по квартире, поджигая замшелые шторы, осыпаясь искрами на мебель, поднося огонь к лицам бывших друзей.

— Хватайся! — крикнула Пташка.

Егор вцепился в хвост, как Жора пару мгновений назад, но не обжегся. Руки ощутили тепло, словно обняли кошку или другого зверька, сомлевшего под солнцем. Буба, Армейцев, Жора и Морг вдруг начали отдаляться и таять в мареве.

Первый отмахнулся от горящей бумаги, выстрелил, промазал. Второй кинулся к Пташке, занеся меч.

Всё исчезло, и на смену огненной яви пришел зеленый сон.

***

Даже под закрытыми веками было зелено. Егор распахнул глаза. В них, и в ноздри, и в уши всей своей мощью ударило лето — красками, запахами и звуками. Проморгавшись, Егор заметил Пташку. Она лежала совсем рядом, под раскидистым кустом, и была в человеческом обличии.

— Пташка, Пташка! Какой же я кретин! Прости меня, — Егор подполз к ней и обнял.

Пальцы уткнулись во что-то мокрое. Боясь посмотреть на Пташкин бок, Егор приподнял ее голову, и зелень отразились в огромных блестящих глазах. В следующий миг Егор и Пташка одновременно перевели взгляды на темное пятно, что росло чуть ниже ее ребер, захватывая земли красного сарафана.

Армейцев успел. Пташка была ранена.

— Пташка, Пташка… — шептал Егор, осторожно прижимая ее к себе.

Чувство вины — старый знакомый из прошлого — заявилось, сбросило макинтош, стянуло ботинки и расселось в душе, воняя заношенными носками. А вместе с ним заявились и приятели: страх, отчаяние, горечь.

— Ах, — слетело с Пташкиных губ.

— Чем тебе помочь? Что сделать? — Егор гладил ее лицо, бережно освобождая от налипших волос. — На помощь, — неожиданно для себя выдавил он. А потом заорал что было сил. — На помощь! Кто-нибудь! Сюда!

Вокруг поднялась суета. Из-под земли повылезали мелкие существа с большими ушами, поросшими пухом волос. Одетые в безразмерные обноски, в дырявых широкополых шляпах, надвинутых на глаза, существа заполонили небольшую лесную поляну. Они сновали туда-сюда, бесконечно причитая:

— Ой горюшко-юшко какое-ое! Ой матушка-ушка птиченька-енька наша-аша! — их нестройный хор порождал ощущение эха.

Егор не испугался неведомых существ. Он узнал их: то были Востроухи. Судя по всему, они обладали не только острым слухом, но и способностью быстро распространять новости. Не прошло и минуты, а по поляне уже расхаживал черно-белый кот — вальяжный и грациозный одновременно. На спине у него, прикрепленные ремешком, лежали гусли. Ремешок вспыхивал драгоценными камнями, сами гусли поражали филигранным резным узором, а на всех четырех лапах зверя красовались сафьянные сапожки. Кот Баюн, догадался Егор.

— Не лечи меня слишком тщательно, — тихо-тихо прошелестела Пташка, повернув голову к коту.

— Я и не собирался, — фыркнул тот.

Он уселся по-человечьи, скинул сапожки с передних лап и сделал пару движений, будто месил тесто. Примостив гусли на круглом животе, кот тронул струны. Листва прекратила шуршать, облака застыли в небе. Музыка взвилась ввысь и штопором вошла в сердце Егора. Потянула, выдернула. Мясистый, трубчатый комок сокращался, изливая кровавый дождь на Пташкину рану. Егор вовсе не возражал, хоть и чувствовал, что слабеет с каждой секундой. Музыка кота и песня кота — хоть в ней не угадывалось ни единого слова — выжимали сердце, как мокрую тряпку, и Егор отрывисто думал: ну и пусть, лишь бы ей, только бы она.

— Довольно, — сказала Пташка.

Кот глубоко вздохнул, отпустил струны, и всё стало как прежде. Пташка поднялась на ноги и помогла встать Егору. Он безумно огляделся, ища свое сердце, но вскоре уловил знакомый стук в груди.

— Пойдем, Егорушка. Нам нужно забрать кое-что, — Пташка потянула его за руку.

— Это Лес. Твой Лес, — дико озираясь по сторонам, пробормотал Егор. Только сейчас он осознал, где находится.

Вслед прилетело:

— Это Лес, что зовется Вырей. — Егор обернулся. Кот лизнул лапу и натянул сапожок, посверкивая смарагдовыми глазами. — Ты здесь чужой, человече.

— Спасибо, — выдавил Егор, имея в виду спасение Пташки.

Кот больше ничего не сказал, и Пташка потянула Егора дальше — вглубь Леса, вглубь лета. В том, другом мире, ноябрь-листопад, будто насильник, сдирал одежды с беззащитных деревьев. Здесь, в краю небылиц, ставших былью, липы, дубы и березы стояли нарядные, как на картинах.

На миг Егор снова почувствовал себя маленьким мальчиком. Мальчиком, который на этот раз все-таки дошел до леса.

— Пташка, прости меня, — повторил Егор. — Если можешь, прости.

— Ты не сделал ничего дурного, — Пташка сжала его ладонь. — Ты не знал.

— Кто они? Почему они…?

— Ты не знал, — повторила Пташка, — и не должен знать.

— Они придут сюда? Придут за нами?

— Нет, сюда они не явятся. Единственное место, в которое они не могут попасть, это Лес. Хотя могли бы, если бы схватили меня. И если бы ты отдал им перышко, — в голосе слышалась благодарность, и от этого Егору стало еще хуже.

— Тогда… значит… мы останемся тут? — он осмотрелся, словно уже подыскивал место для хижины. — Я не против. Давай останемся!

— Тебе нельзя тут, — отрезала Пташка.

— Но ты можешь жить в моем мире. Почему я не могу жить в Лесу?

— Потому что твой мир нуждается в чудесах, а мой… — она резко остановилась, повернулась к Егору, но тотчас скрыла лицо за волосами. — Мой мир ни в чем, ни в ком не нуждается. Тут есть только чудеса и чудовища, а люди не выживают среди них. Я точно знаю, — ее голос дрогнул.

— Пташка! Послушай. Мой лучший, мой единственный друг — говорящая птица. Если кто и приживется в Лесу, то это я.

— Если выживешь, будешь вечным изгоем, — прошептала Пташка. — Разве не этого ты всегда боялся?

Егор сделал осторожный шаг навстречу и еще полшажочка.

— Я боялся быть размазней и лохом, вот чего я боялся, — сказал он. — Но в тот момент, когда они напали на тебя, когда они сделали тебе больно… — Егор шмыгнул носом и отвел глаза. — В тот момент я понял, что есть вещи страшнее. Например, потерять тебя, — он потянулся дрожащими пальцами, отвел рыжие пряди и обхватил Пташкино лицо. — Знаешь, пока я боялся быть размазней, я был им. Может быть, я до сих пор остаюсь им. Но страха больше нет.

Пташка потянулась, привстала на цыпочки и поцеловала его в лоб. Она хотела пойти дальше, но Егор не двинулся с места.

— Подожди. Я хочу сказать тебе еще кое-что… Кое-что о моей матери, — глубокий вдох, шумный выдох. — Это я убил ее.

— Нет, вовсе нет.

— Да. В тот день, когда я встретил тебя. Я сидел и думал о том, что... что хочу, чтобы ее не было. Я просил, чтобы она умерла. И это исполнилось.

— Нет, Егорушка. Ты не просил о смерти, я точно знаю. Ты просил о чуде. В твоих мыслях было что-то про смерть, но оно мелькнуло и исчезло. Растворилось, как ночь в утре. Я не прихожу на зов темных мыслей, Егорушка. Я прихожу только к тем, кому нужно утешение. Это единственное, что я могу дать, — она помолчала и добавила. — И, может быть, немного любви.

— Пташка, я тебя…

Она дотронулась до его губ, прося приберечь слова, и Егор покорно проглотил «люблю».

— Ты не убивал маму, Егорушка, — Пташка неотрывно смотрела ему в глаза. — Но тебе придется убить меня.

* * *

Из озера, сверкающего, как хрусталь, выскакивали красноперые рыбки и выглядывали поросшие тиной головы. На валунах, что гигантской галькой лежали у воды, мелькали малахитовые ящерки и грелись, вытянув свои куриные лапы, кикиморки. Шуршали и покачивались папоротники, пропуская кого-то невидимого.

Воздух стал сладок и тягуч, будто превратился в мед. Он покрывал нёбо, обволакивал изнутри легкие, согревал и томил. Чувство было такое, словно у тебя температура, ты покачиваешься на волнах болезни, потихоньку захлебываешься ее теплым молоком — и это почти приятно. Но кто-то не дает тебе утонуть. Кто-то кидает спасательный круг с кисельного берега и кричит: «Выздоравливай, Егорушка! Поправляйся, мой хороший!». Кто-то подтыкает одеяло, гладит тебя по мокрым от пота волосам и рассказывает о славных, жутких, чудесных зверях.

Мама никогда не делала этого.

Это делала Пташка.

— Лучше не вырастать, не взрослеть. Как ящерицы, которые динозавры. Не повзрослеешь, не вымрешь, — в полубреду бормотал Егор.

Страшная Пташкина просьба торчала иголочкой в мозгу, но ни думать, ни говорить о ней не получалось. Вот бы взять эту иголочку и поместить в яйцо, а яйцо в утку, а утку в зайца, а зайца… Куда засунуть чертова зайца? Егор запутался.

— Держись, Егорушка. Крепись, мой хороший. Мы уже пришли.

Егор повел полусонным взглядом и обомлел. Древесные кроны были покрыты белыми саванами, сотканными из цветов. Под одним из деревьев, высоченным и неохватным, привалившись к стволу, спал человек. Лепестки падали на его черные волосы, черный кожаный плащ, черный саквояж и черный револьвер, зажатый в руке. Ветер сдувал белое конфетти, но дерево бросало его снова. Егор, уставившись на оружие, почувствовал, как сквозь дурман проступает тревога. Тревога сменилась тошнотной, когда он заметил, что у незнакомца запали глаза, иссохли слипшиеся губы и завосковело лицо. Мужчина под деревом спал вечным сном.

Пташка присела и смахнула лепестки с его лица. Почему-то это простое движение вызвало у Егора неприятное, горячечное чувство. Ревновать птицу к мумии — как нелепо.

— Он тоже... хотел жить тут… с тобой? — с трудом ворочая языком, спросил Егор.

Пташка молча обернулась, и он с удивлением понял, что теперь она выглядит иначе. Раньше Егор замечал остренький носик, темные глаза и рыжую копну волос, за которой Пташка любила прятаться. Теперь он видел суть. Истинную природу. Видел, что Пташка не человек.

Ее лицо было соткано из солнечного света и самых густых теней, что ютятся под деревьями. Сиял кипенный лоб — чернели глаза, светились щеки — темнели ямочки на щеках. И этот свет казался еще светлее, и эти тени казались еще темнее — потому что лицо обрамляло медное, буйное море волос.

Егор прищурился, глядя на нее. Да Пташка ли это? Его Пташка? К дурману, что отравил кровь, примешался новый яд — боль.

Лес отторгал его, но Пташка была частью Леса.

— Кто ты? — Егор покачнулся, ухватился за ветку, и сверху посыпался лепестковый снег. — Как тебя зовут?

— Я тебе попозже скажу, — ответила Пташка и пропала во тьме.

Когда Егор снова пришел в себя, то почувствовал разом прохладу и тепло. Сверху тело обдувало свежим ветром, а снизу грело мягкой периной. Постель, на которой лежал Егор, казалось, мчалась по воздуху. «Как чудесно, — подумал он, улыбаясь, — летающая кровать!». Приподнявшись на локтях, Егор увидел черный саквояж, из которого выглядывала птичья головка с огненной короной. Черный револьвер тоже был тут.

— Они задели не только бок, но и крыло, — сказала Пташка. — Поэтому мне пришлось обратиться за помощью. Сама бы я не смогла доставить нас на границу между Лесом и лесом.

Егор осторожно погладил перину, уже понимая, что это вовсе не перина. Шерсть, цвета предзакатного солнца, источала тепло, а в густом подшерстке пряталась пара семян. Семаргл, узнал Егор.

Уколовшись о просьбу-иголку, по-прежнему торчащую в мозгу, он вновь провалился в спасительное беспамятство.

***

Бежит Егорушка чистым полем, темным лесом, высокими горами. Слышит Егорушка за спиной крики страшные, да не оборачивается. Несет Егорушка в руке потертый саквояж, а за поясом — старый наган.

Ноги скользили по сырому лесному ковру. Еловые лапы, набрякшие после дождя, хватали за толстовку, словно молили: раздели наше бремя, возьми эту влагу, унеси тяжесть. Одежда намокла, и Егор совсем продрог. Да и лес, похоже, тоже замерзал и в тщетной попытке согреться кутался в пуховую дымку.

Это была самая обычная, не сказочная чащоба, но Егор вдруг подумал, что деление мира на быль и небылицу, на явь и сон — весьма условно. Лес чувствовал холод, а значит жил. А живой — почти то же самое, что волшебный.

— Я не буду этого делать, — сильно хотелось пить, в горле першило, и собственный голос показался Егору чужим.

Пташка промолчала.

— Я не смогу.

Пташка опять промолчала.

— Я не хочу!

— Сделаешь. Сможешь, — прозвенело бубенцами из саквояжа. — А хотеть для этого не нужно. Добрые молодцы из сказок не хотят убивать чудовищ, но им приходится.

— Ты не чудовище.

— А кто же еще? Потому-то я так хорошо в них разбираюсь и знаю, что некоторые чудовища ничего не смыслят в чудесах. Те, кто преследуют нас, как раз из таких.

«Уху», — подтвердила какая-то птица.

— Лучше вернемся в Лес…

— Ты там умрешь.

— Я оставлю тебя, а сам…

— Они тебя убьют.

— Ну и пусть! — Егор гневно уставился на саквояж и даже немного встряхнул его, чтобы упрямая птица прекратила спорить.

— Какой же ты все-таки мальчишка, хоть и с усами, — с теплотой отозвалась Пташка. — Сделай так, как я сказала. Не противься. Они сохранят тебе жизнь, если увидят мою смерть. А дальше… ты справишься, — Пташка тихонько рассмеялась, словно ребенок, замысливший невинное озорство.

Егор лишь примерно догадывался, что скрывается за этим «справишься». Мысли невольно повернули к отцу. Егор представил, как возвращается в старый, но еще крепкий дом. Как папа, при виде блудного сына, в волнении сдергивает очки, быстро протирает без того чистые стекла и водружает обратно на нос. Ахает, кричит жене, чтобы накрывала на стол, и вглядывается в Егорово лицо: «Ну здравствуй, сын».

«А ведь это он кормил, одевал и, как мог, воспитывал меня все эти годы, — осенило Егора. — Он защищал меня от матери, когда ее заносило. Он был сильным в своей слабости, а она — слабой в своей силе. Она сдалась болезни, позволила себе стать раздражительной и капризной, разрешила себе мучить нас. Надо же, почему я раньше этого не понимал? У меня была Пташка, но еще до нее у меня был папа. У меня есть папа».

— Помнишь, я обещала сказать, как меня зовут, — вновь заговорила Пташка.

— Помню.

— Я солгала. У меня нет имени, — Пташкин голос звенел вкрадчиво и нежно. — Поэтому я хочу попросить тебя. Назови меня, Егорушка. Когда всё случится. Когда всё закончится. Назови меня именем, в котором будет смысл. В котором будет любовь. И в котором будет прощение.

— Ты уверена, что всё получится, как задумано? — Егору преградило путь дерево, лежащее на земле, и он остановился. — Ты знаешь точно?

Ветер донес вопли. Не звериные. Не человеческие.

Они приближались.

— Не знаю, но верю, — ответила Пташка. — А теперь — пора.

Егор опустил саквояж на пень, отошел на три шага и оглянулся.

* * *

— Куда ты дел птицу?! — заорал Буба, сметая саквояж с пня. Из дыр высыпалось немного пепла.

— Только не говори, что ты ее зажарил и съел, не поделившись с нами, — Жора облизнулся и хохотнул.

— Что ты сделал, сука? — Армейцев двинулся на Егора, вытаскивая меч.

— Он сделал великое дело, — сказал Морг.

Все притихли и замерли.

— Наш друг Егор только что убил чудовище. Честь ему и хвала, — Морг коротко и почти беззвучно похлопал в ладоши. — Да, теперь мы не попадем в Лес, но это нестрашно. В Лесу чудовища сильны. Лучше выманивать их поодиночке. Убивать, загнав в угол. Именно так поступил Егор, — на черных стеклах выросли капельки; ноябрьское небо опять прохудилось. — Как известно, чем меньше чудовищ — тем меньше чудес. А чем меньше чудес — тем меньше веры в хорошее. Мы не лгали тебе, Егор, когда говорили, что повсюду ищем необъяснимое, фантастическое, чудесное. Так и есть. Мы ищем чудеса и выпалываем их, как сорняки. Твоя птица была крупным, жирным сорняком… Думаешь, она утешала только тебя? Приходила только к тебе?

Егор знал, что не только, но промолчал.

— Кому-то она являлась в добрых снах, другим встречалась на страницах сказок, к иным приходила собственной персоной. И для всех она была утешением. Теперь от нее осталась только горстка пепла, а пепел никого не утешит. Ни одного мальчика, ни одну девочку. И чем больше будет обиженных, одиноких и несчастных детей — тем больше будет обиженных, одиноких и несчастных взрослых. Они лягут в могилы, чувствуя, что жизнь была к ним несправедлива. И восстанут из могил по нашему зову, чувствуя, что теперь могут поквитаться. Поквитаться с самой жизнью.

— И воцарится над миром порядок, и гармония, и тишина, — Егор прямо поглядел на Морга.

— Именно так.

Егор вспомнил квартиру, где жил вместе с бывшими друзьями. Вспомнил плесень у раковины, гору немытой посуды, покосившуюся дверцу шкафа. Вот таким был их порядок. Грязным, насквозь прогнившим.

— Мы бы взяли тебя с собой, — Морг наступил на островок пепла и крутанул ногой, словно гасил окурок, — но, прости, ты нам не нужен.

Земля затряслась, разверзлась, и из дымящей щели выскочила четверка скакунов: белый, рыжий, вороной и какой-то тусклый, неясный, желтовато-серый. Буба, Армейцев, Жора и Морг по очереди вскочили на спины коней, покружили хороводом перед Егором и бросились в разлом. Почва срослась, и дождь, желая смыть следы всадников, полил сильнее.

Егор подполз к саквояжу и опустил руку внутрь. Пальцы утонули в мягком, еще теплом пепле...

— Ты была права. Некоторые чудовища ничего не смыслят в чудесах.

…и нащупали гладкую скорлупку.

— Ты заботилась обо мне всю жизнь, — сказал Егор, бережно извлекая и обтирая яйцо. — Теперь моя очередь, — он помолчал и добавил. — Теперь моя очередь, Вита.