​В темной комнате

Руки в карманах костюма, волосы серебристо-седые. Кажется, что оба глаза его – невыносимо голубой и непроницаемо черный – обозревают пространство зала. Все знают, что на самом деле видит только один из них. Никто не знает точно, какой именно.

Морган Эван, номинант, главный претендент, любимец прессы и букмекеров. Тридцать лет занятий искусством, пять поколений художников за спиной, один зрячий глаз и ни одного сердца.

Он спокоен. Сегодня самый важный день в его жизни, вершина, триумф. Он спокоен. Он знает, что проиграть не может.

Зал «Уэйт-Британии» переполнен: известные творцы и художественные критики, победители прошлых лет, журналисты и покровители искусства пришли, чтобы поболтать о невыносимой экзистенциональности бытия за бокалом шампанского. И три других номинанта – растворены в толпе и все же окружены невидимым ореолом; подсвечены, как самые ценные экспонаты.

Морган поворачивает голову и видит.

Робекка одна: высокая, прямая, кончики волос подкручены, как усы джентльмена. Лицо закрыто ладонями.

Голубой глаз смотрит.

Будь ты проклята, будь ты проклята, будь ты проклята! Ты свихнешься, ты бросишь свою семью, ты останешься в одиночестве.

Ты не способна.

Голос взрослого. Взгляд перескакивает.

Крид Ди-Джонс, как всегда, среди молодых дам, учениц и воздыхательниц. Премия не важна: через два часа его скульптуры, выставленные в соседнем помещении, будут распроданы все до единой. Через два часа – не раньше. Номинация на премию увеличивает стоимость искусства на треть, победа – удваивает.

Голубой глаз смотрит.

Я не обязан прожить с тобой всю свою жизнь! Не обязан быть, жить, делать то, что ты говоришь. Я уйду, сбегу, уползу, не знаю как, но выберусь отсюда. Иди ты, иди ты на…

Голос подростка. Взгляд скользит дальше – неохотно, неохотно.

Четвертый номинант молод и слеп. Рыжие волосы – что языки пламени. Руки его, лицо и, должно быть, все тело покрыты веснушками.

Юнец. Выскочка. Щенок.

Голубой глаз смотрит.

Я боюсь этого моря. Боюсь, что, когда закончу рисовать, утону в нем. И все равно не могу, не хочу, не умею остановиться.

Голос ребенка. Морган вздрагивает.

Что это? Кто этот Мэттью Уорден?

Говорят, что картины его потрясающе, ослепительно хороши. Никаких каламбуров – ходит слух, что Мэттью ослеп, бросив первый взгляд на свой только что законченный «Солнечный бриз», первую «взрослую» картину. «И к лучшему, - заметил один обозреватель. – Ничего более прозрачно-яркого, сочного, бесконечного человеческий глаз – в том числе его собственный – никогда более не увидит».

Ложь. Чушь.

Глаза Мэттью – зеленая синь – никогда ничего не видели. Свет ламп нырял в них, как в толщу воды – и там оставался.

Морган никогда не видел его картин. Он никогда не видел ничьих картин, кроме собственных – с тех пор, как двенадцать лет назад врачи сказали ему, что спасти зрение не удастся.

Голубой глаз смотрит еще.

Кто этот Мэттью Уорден?

Чудесные, дикие места. Пики гор пахнут ландышем и небом, травы поют от прикосновений. Смогу ли я передать это, хоть немного, хоть немного? Даже если не смогу, все равно попытаюсь.

Юный голос. Неужели Художник?

Морган Эван закрывает глаза.

***

Когда ему было четырнадцать, он решил, что никогда не станет художником, ведь все художники – распутные и обреченные. Морган боялся сойти с ума, разрушить свое тело или остаться на улице. Его пугали галереи, где в рамах среди «Криков» и «Постоянств» мелькали мужчины – всегда в костюмах – и женщины – всегда обнаженные, хотя это было вовсе не необходимо.

Он стал программистом. Рисующим по вечерам программистом.

И по утрам. И на выходных. И в обеденный перерыв на клочке бумаги рисующим.

И постоянное, непрерывное Я ненавижу свою жизнь в голове.

В двадцать пять – пуля навылет, белый кафель, и латекс, и запах, пропитанный страхом. Врачи сказали ему, что спасти зрение не удастся. И вряд ли он снова сможет стать программистом.

Весну, лето, полгода, год он продержал себя запертым меж диванов и кресел, и все, что он сделал – это выучил путь от кровати до кухни.

На тринадцатый месяц он вышел из дома, и один глаз его был голубым, и в родном городе никто, никогда его больше не видел.

***

Четыре номинанта. Четыре запертые комнаты. Вход – только для членов жюри.

В зале под сводчатым потолком за четыре часа они наконец-то пришли к одному имени.

Морган знал точно, к какому.

К его имени.

Голубой глаз смотрит.

Робекка, улыбающаяся, сильная.

Плачущий, зашуганный ребенок. Нерешительная, неуверенная девушка. Получила высшее образование и не знает, что дальше. Больно. Плохо. Истерика. Рука матери замахивается. Отец, чтобы ничего не слышать, делает музыку громче.

Ди-Джонс, расслабленный, заигрывающий.

Из какого он района? Самого неблагополучного. Больная мать начинает рыдать всякий раз, когда мальчик не хочет спать днем. Таблицу умножения выучили еще до того, как отправить в школу. Но он не хочет учиться, не хочет, не хочет, не хочет. Притворится, что болит голова, лишь бы не возвращаться к одноклассникам.

Мэттью, высокий, огненный. Никогда ничего не видевший.

Собственные пальцы вместо кисточек. Обязательно, пожалуйста, тишина – в тишине можно сотворить невозможное. Вместо плесени на стенах – тишина. Вместо дырках на изношенных носках – тишина. Вместо родительских ссор тишина, тишина вместо школьных тычков и затрещин. Тишина, тишина, тишина. И в этой тишине рождается чудо. Море, в котором боишься утонуть. Пики гор так остры, что пахнут ландышами и небом. Цветок подсолнечника освещает дорогу, когда на улице холодно и сыро.

Голубой глаз зажмуривается. Да что же это такое сегодня?

Сыро и холодно внутри. Юнец. Щенок. Морган никогда не видел его картин. Неужели он может победить?

Голубой глаз обращается внутрь.

Безупречное, технически выверенное искусство. Эти линии совершенны, эти сюжеты закончены и отшлифованы. На его чашках из масла и акварели никогда не будет трещин, даже заполненных золотом. Картины прекрасны. Объективно наблюдаемая, совершенно отраженная реальность. Так сложно, так сложно.

Этот огненный слепец никогда такой не увидит.

Морган спокоен. Уже одиннадцать лет он ничего не боится. Не волнуется. Не радуется, не плачет, не любит. Голубой глаз в обмен на живое сердце.

Четыре номинанта. Четыре комнаты скоро откроются. Директор конкурса поднимается на сцену.

Они стоят рядом, все четверо, и слепец слегка касается его правого плеча. От него пахнет туманом, и морем, и нежностью, и ягодами земляники. Голубой глаз слезится. Невозможно, невозможно.

Директор вскрывает конверт. «И премию Вернера этого года получает…».

Тишина.

«Эван, Морган».

***

В своей комнате, окруженный безупречными, идеальными картинами, Морган давал интервью и позировал для фото – долго, долго. Ди-Джонс уехал в паб, продав все свои скульптуры, Робекку увезли на закрытую вечеринку. Рано и очень быстро ушел слепой Мэттью. Гости начали расходиться, а Морган, отделавшись, наконец, от корреспондентов, пошел бродить по чужим комнатам, смотреть на чужое искусство – не тревожащее, по полочкам расставленное искусство с клеймом «признано худшим, чем мое».

Вторая комната.

Черно-белые, текучие, иллюзорно-острые скульптуры. На треть поднялись в цене, проданы все до единой. Ди-Джонс, седина в волосах, красивый профиль; тридцать восемь лет, синий пиджак с ультрамодной заплатой на локте.

Голубой глаз смотрит и видит: мальчишка, который считает, что ему в жизни меньше всех повезло. Все не так и все не то, а с золотых блюд едят те, кто вовсе не заслужил. Уехать, выбраться, забыть, кто он такой и кто его создал. Любым способом. Как угодно.

Голубой глаз прищуривается – прочь.

Третья комната.

Глина и стекло; пышные женские фигуры, пронзенные лучами, сто раз отраженными и тысячу раз преломленными. Робекка (без фамилии, псевдоним), рост шесть футов и два дюйма, глаза тусклые и серые; дама средних лет, в отношениях не замечена.

Голубой глаз смотрит и различает: дочь, нежеланная, нелюбимая, не такая, какую хотелось бы, неидеальная. «Неряха», «синий чулок», «лентяйка», «нехозяйственная», «некрасивая», «ты же девочка». Не знает, как спастись. Не знает, чего хочет. Плачет, плачет, плачет.

Голубой глаз закатывается – дальше.

Четвертая комната.

На этот раз Морган посмотрит.

Ничего более прозрачно-яркого, сочного, бесконечного человеческий глаз никогда более не увидит. Желть и синь, подсолнухи и водопады, и море, в котором взгляд боится утонуть, и травы, и в центре – огромный, белый, неправильный, непропорциональный, самый прекрасный на свете вол глядит на тебя большими печальными глазами.

Голубой глаз смотрит и зрит:ребенок учится рисовать мир, который никогда не видел. Через сотни и тысячи фиолетовых носорогов, голубых светофоров и оранжевых людей он узнает, что красный цвет пахнет мускусом, желтый – осенью, что зелень выводит трели, а чернота – торжественные гимны. Он учится рисовать, ведь иначе не может, ведь он так любит, любит, любит рисовать, любит больше всего на свете, больше всего в этой жизни.

И Морган слышит. Голубой глаз слезится, и, пролетев потревоженной птицей сквозь прошуршавшую череду мгновений прошлых лет, Морган слышит, он слышит:

Боже мой, неужели я никогда больше не смогу рисовать? Страсть моя, жизнь моя, жизнь моя… Мамочка! Страшно. Мама, мама, мама!

Что это? Морган, глупец, чудак, двадцати пяти лет, тогда, когда у него еще было сердце. Было плохо, было страшно, и ничего не хотелось делать, и свое сердце, огненное сердце, рыжее, как волосы слепого парня, он выменял на зрение у черного человека.

Неправильное, невероятное море, золотые колосья и цветы вишни, запахи неба и гор он выменял у черного человека на зрение.

Большой белый вол, самый прекрасный на свете, смотрит на него со стены огромными, печальными глазами.

Двадцать пять тысяч фунтов. Будущие персональные выставки, освещение в прессе, обсуждение на званых обедах, приглашение в жюри. Он получил это все и проиграл. А Мэттью, огненный слепец, несомненно выиграл.

Морган закрывает голубой глаз ладонью и тихо плачет один в темной комнате.