Один раз в миллион лет

https://music.yandex.ru/album/3503812/track/29167617

В городе было холодно. В городе бродил закоулками настырный ветер, старчески покряхтывали рекламные щиты. Некоторые лежали поперек улиц, врезавшись в асфальт размалеванными физиономиями, некоторые все еще держались, и вот под ними-то надо было идти осторожно.

Предельно осторожно надо было идти.

Потому что улица — каких миллион. Ерошится осколками кирпичей, таращится пустыми окнами. Здесь этот магазин? Или...

Ян поправил на плече скользкую лямку.

— У Зеленого переулка точно был магазин, — Марина улыбалась, но в резком свете прожекторов эта улыбка казалась вымученной, рваной, как наспех выдавленные из тюбика остатки зубной пасты. — Супермаркет. Большой. Слушай меня. Сначала пройдешь по Оранжевой улице, потом свернешь к Зеленому...

Ян не перебивал ее, собирался, кивал — все молча. Он вообще мало разговаривал с тех пор, как случилось ЭТО. Теперь он больше думал, планировал, сидя в палатке под прожекторами. А в походах наоборот — все больше сомневался.

Зеленый переулок круто вильнул и выскочил опять на Оранжевую. Ян попятился — из раскрытых настежь дверей, черных окон к нему мягко, но настойчиво подбирался туман. Надо возвращаться, здесь уже становится опасно. Еще один заход и...

Зеленая и Оранжевая улицы ждали. Хотя под свинцовым небом, в тумане, все они казались одинаково серыми.

* * *

Он вошел в супермаркет, щелкнув переключателем налобного фонаря. Свет стал ярче; из-за дополнительных лампочек на груди и на лопатках вся его фигура отбрасывала нелепую тень. Такие же тени тянулись от полок — изломанные, густые. И запах был. Плохо дело... Назойливый, приторный — шел от дальней кассы. Оттуда, где уныло капало: «Кап. Кап».

— А может, ну его к чертям?.. — пробормотал Ян.

Облачка пара вырывались из засаднившего, как-то некстати разболевшегося горла. Если Они — тут, то назад, уже, пожалуй, не выйдешь. И самое поганое, что именно в такие моменты и начинается: а надо ли? Беги, не беги. Спасайся, не спасайся. Какого черта я сюда полез? Надо было с того трактора дизеля слить — и вали себе обратно в палатку. Консервы есть, продержимся. Но нет, полез! Зачем полез? Куда?..

Он осторожно двигался между полок, прощупывая тьму, словно слепой — дорогу, немея от каждого шороха, от каждого случайного звука. А Маринка? Тоже хороша. Супермаркет там есть! Ну понятно — баба. Прилипла и на шее сидит теперь, как вошь. Вошь — да куда она без хозяина-то? Ей питаться надо, существовать. Вот и Маринка...

...Из их прошлой жизни ничего почти не вспоминалось. Только одна яркая картинка: залитая солнцем железнодорожная станция. Скамейка. И Маринка. Сидит в пол оборота, а вокруг летают голуби. И ветер треплет ее темные волосы. Одна — неподвижная и правильная, под сапфировым небом и золотым солнцем.

Я тогда схватил сумку и ломанулся прямо из электрички. К той, что казалась мне самой драгоценной в мире, к ее угольно-черной фигурке. Ведь уголь — это тот же алмаз...

Нужная полка нашлась почти сразу. Он сгреб в охапку коробки, пакеты, банки. Бросил в рюкзак — не разбираясь. Разбираться можно будет потом, а теперь — хватать и сваливать, пока Они не нагрянули. И вообще, жуткая удача, что Их пока нет. Это вот аккумулятор еще тянет, да еще и запах... И нервишки-то как пошаливают. А вот как Они придут? А вот как окружат, а?

Ка-ап! Ка-ап!

Ян остановился. Опасность ощущалась всем телом — так приговоренный чувствует дуло направленного на него ружья. Шорох, еще один — нет, не крысы; крыс давно и в помине нет. Потными ладонями он сжал фонарь, медленно развернулся к выходу.

Нет крыс, вот ведь какая штука-то...

Ка-ап!

И теперь он услышал. Там, в пустоте, упали шаги. Как капли. Шаг — капля. Дзинь! Хлюп! Снова капля — еще один шаг.

— Я вам покажу, — бормотал Ян, а трясущиеся его пальцы, уже вскрывали пакет с ампулой, уже впрыскивали под кожу раствор для регенерации тканей. — Я — вам! Да я!.. Да вы...

— Чего желаете?

Продавщица стояла между рядами полок — очень густая, плотная, такая, какой и была тьма вокруг. Правда, она слегка светилась — белели в разорванной грудной клетке кости. Правая ее рука безжизненно висела вдоль тела, левая уходила в стеллаж. Ян выдохнул — медленно выдохнул, носом. Что-то она прятала. Определенно, что-то она прятала там, на стеллаже.

— Уходи!

Луч фонаря взметнулся, как световой меч; когда-то человечество имело роскошь смотреть фильмы и таким образом развлекалось. Узкий пучок света разрезал тьму, но продавщица уже исчезла. Зашла сзади? Они любят заходить сзади, — хорошо, лампочки на спине жарят вовсю, — но ведь как на нервы-то действует, а? Ведь как действует!..

— Уйди, — повторил он сквозь зубы, на всякий слушай полоснул лучом, не оглядываясь, и побежал. — Уйди, уйди, тварь!

Он знал, что все бессмысленно. Теперь, пока не выйдешь на свет, призрак не отцепится. Ни за что.

...Ян остановился в тесном, слегка разбавленном белесыми сумерками, проходе. Тело лежало перед ним, нелепо сложенное: разорванная грудь до самого живота, ошметки гнилого мяса на полу, ужас — в остекленевших глазах.

Да, все верно. Запах шел именно отсюда.

Он судорожно сглотнул, быстро накинул на лицо маску. Поздно, его уже тошнило. Сладкая, невыносимая вонь...

— Чего желаете?

Продавщица смотрела сквозь него — на собственное тело. Немного брезгливо, но, в основном, равнодушно.

— Оставьте меня в покое!

Она улыбнулась — кривая улыбка, как у Маринки, — но в следующий миг ее, наконец, нашел острый луч, перерезал, отбросил на стеллажи. Что-то зашипело — так еще давно, когда-то в другой жизни, шипела вода, впопыхах пролитая на конфорку.

— Чего желаете?

На этот раз она рассчитала все точно — в тесном проходе тяжело было мгновенно развернуться. Еще этот проклятый страх — вляпаться в раскисший труп, — нелепый страх, ведь сколько он их уже видел! И Ян опоздал. На секунду, может, на долю секунды, но что это такое перед теми, кто может перемещаться мгновенно?

— Чего... желаете.

Он замер. Укол был болезненным, укол был опасным. Так вот что она прятала в стеллажах! Призраки совершенствовались, призраки, раньше бесплотные, теперь могли брать в руки предметы. И Ян задержал дыхание, почувствовав под своим правым ребром длинный и острый нож.

— Ты не можешь, — сказал он одними губами.

— Почему?

Вблизи ее голос был сух, как глина, растрескавшаяся в пустыне.

— Потому что тебя... — Ян болезненно глотал слова. — Нет... В этом мире...

— А может быть, — шепот приблизился.

Выше она меня, ниже? Успеет пырнуть, не успеет?

— А может быть, это нет — тебя?

Он молчал. Призрак совсем рядом, во тьме, молчал тоже.

— Ты не уверен, правда? Твои города разрушены. Всё, что тебе осталось — только развалины. Развалины снаружи и там, в твоем сердце. Ты уже не знаешь, кого оберегать, кого любить, да и нужно ли. Если ты сомневаешься даже в этом... Кого на самом деле нет? Нас? Или тебя?

— Вас! — в последней отчаянной попытке освободиться, выкрикнул Ян.

Свет вспыхнул и тут же погас. И, подобно свету, боль загорелась в правом боку.

И тут же погасла — в одно мгновение.

* * *

...Он умирал, а сквозь него прорастали города. И оплетали его тело тугими корнями могучие деревья. И пролетали, не касаясь, где-то в стороне длинные слепые дни. Вязкие недели. Безрадостные столетия...

Ян пришел в себя резко, рывком — мучительным, точно его вздернули на дыбу. Над ним висело небо. Клочковатое, в завитушках туч, как густая овечья шерсть.

Нож валялся рядом. Фонарь тоже валялся рядом. Ян был жив — регенератор тканей трудился вовсю.

Где я?.. Встать.

Он встал медленно, хватаясь за какую-то ненадежную, вылизанную дождями доску.

Проверить снаряжение.

Он проверил. Налобный фонарь не работал. Спинной разбит. Грудной нехорошо мигает — суетливо, судорожно. Батарея, черт бы ее! Батарея...

И где же это я?

Он смотрел на улицу и не узнавал. Ни одного ориентира. Ни одного окна. Ни одного знакомого дома.

Тучи окрасились золотым — далеко над горизонтом вставала луна. Нагрудный фонарь вспыхнул еще раз. Беспомощно затрещал и погас.

Зато зажегся другой огонек. Призрачно-голубоватый — в черной глазнице окна, справа. И другой — на улице, среди капелек тумана. И еще — у перевернутых машин, под крышами подъездов. А потом — и вдруг волосы у него на голове встали дыбом — призрачным светом засияли стены, и дома, и сквозь них он увидел груды мусора и темные туши машин. И вот уже машины тоже становятся прозрачными, и город исчезает. Призрак, пристанище призраков...

Мираж, а не город.

Ян побежал. Он так не бегал еще никогда в жизни. Просто несся напролом через груды мусора и не знал, куда. И к кому. И надо ли...

* * *

Они ждали его у безобразного, откинувшегося на легковушку, трактора. Их колеблющиеся, изуродованные еще в здешней — земной — жизни тела слегка фосфоресцировали. Их безучастные лица были обращены к нему. Равнодушные глаза ничего не выражали.

— Фонарь, — сказал самый главный, высокий, как каланча.

И Ян тут же понял: да, фонарь. Никогда ему уже не ходить с фонарем. Никогда не рыться в развалинах, ругая Маринку. И вот, уже на локтях, на горле — холодные, невыносимо холодные пальцы. И ни один фонарь больше не зажжется. Никогда.

— Ложись.

Ян почувствовал, что его тянут к земле. Запрокидывают голову, фиксируют руки. Укладывают на спину.

— Пусти!.. — прохрипел он.

Он знал, что сейчас будет. Всех, убитых Ими, он находил в одной и той же позе — растерзанная грудь, ужас в глазах. Хорошо еще, регенератор... «По крайней мере, — подумал Ян устало, — регенератор — зверь. Я ничего не почувствую».

— Один раз в миллион лет, — сказали ему.

Холодные пальцы зажали рот, кожа треснула, как скорлупа спелого ореха. А еще с таким звуком рвется подгнившая, безнадежная ткань. Материя, неспособная уже выполнять своих функций. Ткань вселенной...

— Мир меняется, Ян, — услышал он над самым своим ухом. — И ты изменишься.

Ян открыл глаза. Призрак был совсем рядом. Через него можно было разглядеть улицу, дома, небо. Правда, все это приобретало грязноватый, бутылочно-зеленый цвет.

— Я не хочу... — пробормотал Ян.

— Потерпи, — ответили ему ласково. — Видишь ли, это происходит раз в миллион лет. А когда это происходит... Тут уж ничего поделать нельзя.

* * *

Он бежал, он скользил по воздуху. Он знал, что найдет эту ярко освещенную палатку и что генератор скоро перестанет работать, потому что в нем закончится топливо. И тогда, под покровом ночи, больше не боясь ничего и не сомневаясь, он и придет к ней.

И он ей скажет: Марина! Знаешь, почему они нас убивали? Знаешь, что значит: «Мир меняется»? Все призраки, всё, что мы с тобой привыкли считать сверхъестественным — лишь его изнанка. Изнанка, которая теперь — один раз в миллион лет — становится лицом.

Он протиснулся через последнюю стену, поплыл над полем. Палатка мерцала — безнадежно — в окружавшей ее черноте.

— Марина!

— Что?.. Ты?..

Мир уже выворачивается, хотел сказать он. Ты — последнее препятствие. Последняя соринка, еще не перешедшая на ту Сторону. И знаешь, не бойся. Я сам это сделаю. Ведь мы — то, что скоро станет Настоящим. И в этом настоящем нам суждено снова встретиться. Снова умереть. И снова родиться.

Он крепче сжал нож — призрачный нож в твердой, потной ладони. Он сделал шаг вперед — и остановился.

Изнанка... Марина, которую я всегда старался беречь... Так вот она какая — моя изнанка!

— Возьми фонарь, — сказал он. — Возьми батареи и беги.

А потом, глядя на беспорядочно прыгавшее в темноте пятно света, все еще сжимая нож в онемевших пальцах, он думал:

Только не от моей руки. Только не сейчас. Пусть мир меняется, сколько хочет. Пусть меняется...

Но не такой ценой.