Цой жив

Димка разбудил меня звонком утром субботы. Нам, говорит, надо срочно встретиться. Хорошо, говорю, только учти — Цой жив. Димка аж откашлялся в трубку, но через полчаса уже примчался ко мне. К его приходу я специально переоделся в чёрно-белую футболку группы «Кино», думал продолжить наш с ним разговор недельной давности, да не вышло.

Неделю назад Димка пришёл ко мне, чтобы поговорить про Оленьку. Оленьке он собирался сделать предложение, да всё чего-то боялся, а чего я так и не понял. То ли того, что откажет, то ли того, что не так его поймёт. Хотя, как можно не так понять человека, который смущаясь и краснея, будет мямлить тебе что-то про руку и сердце? Во всяком случае, Димка представлял это именно на таких высоких патетических нотах, а я сказал, что красиво сказать он всё равно ничего не сможет, будет только мямлить. В таких случаях лучше ничего не говорить, а молча сунуть кольцо, всё остальное женщины обычно додумывают сами. Но Димка на мои доводы жестоко обиделся.

Я, говорит, не мямля. Сам ты, говорит, мямля. И музыка, говорит, твоя говно.

А мы в это время сидели, значит, на моей кухне и чай пили, а в колонках играло: «…и всё не то, и всё не так, когда твоя девушка…»

Ну и мудло, говорю, же ты. И чуть ему не вмазал за Витю, за Кино, за вот это вот всё, но он обиделся и ушёл сам. А я потом ещё полночи переслушивал «Чёрный альбом» и думал, что не так я уж был неправ, но мириться всё равно было нужно. И тут Димка позвонил сам.

— Цой жив, — сказал он мне с порога.

Я только спросил, выпьем ли мы по примирительному пиву, но он отказался. Иначе, говорит, ты мне не поверишь.

— Ну, хорошо, — сказал я ему, — рассказывай.

В пятницу вечером Димка назначил Оленьке встречу у памятника Пушкину и Гончаровой на Старом Арбате, том самом месте, где он впервые увидел её, когда она вся такая воздушная в лёгком сарафане и с вьющимися кудрями читала там случайным прохожим стихи. Пришёл туда с букетом розовых тюльпанов, как на их первом свидании, и с обручальным кольцом, для покупки которого даже измерил безымянный пальчик Оленьки, пока та спала, чтобы не прогадать с размером…

— Послушай, — перебил я его, — давай без этих ваших подробностей.

Опаздывать Димка себе никогда не позволял, а опоздать на свидание всей своей жизни не мог позволить и подавно. На Бауманской он с трудом втиснулся в полный вагон и уже через восемь минут был на Арбатской.

— И это, — говорит Димка, — на Арбат я раньше всегда ехал по Филёвской, а это, сам понимаешь, другая линия — Арбатско-Покровская, ещё и поплутал на выходе между этих переходов на три других станции…

— Да ладно, — говорю я, — какая разница. Арбатская есть Арбатская, хоть синяя ветка, хоть голубая.

— Большая разница! — встрепенулся Димка.

Из вестибюля метро Димка вышел к Воздвиженке, повернул к площади Арбатские Ворота и только, когда собирался сворачивать на Старый Арбат, понял что не так. Нигде не было тротуарной плитки, а на углу Никитского бульвара рабочие деловито закатывали тротуары в асфальт.

— Допустим, — говорю я.

А сам, конечно, думаю, ну какое тут допустим? То плитку, то асфальт, значит, туда-сюда катают? Благоустраивают всё, опять, значит, успокоиться не могут. Снова весь центр перепахают — ни пройти, ни припарковаться…

От Смоленской до памятника Пушкину было ближе, но Димка не торопился, специально вышел на одну остановку раньше, чтобы неспешно пройти по улице и собраться с мыслями. На Арбате было привычно многолюдно. Художники зазывали на быстрый шарж, девочка играла на скрипке, волонтёры собирали на корм для кошачьего приюта, африканец в ушанке из розового меха торговал матрёшками, туристы таращились на всю эту мозаику вечерней Москвы и только успевали отмахиваться от разноцветных рекламок ресторанов русской кухни и приглашений в Музей эротики…

— Отрепетировать торжественную речь хоть успел? — спросил я, но Димка пропустил подкол мимо ушей.

До памятника он дошёл раньше назначенного срока, Оленьки там, конечно же, ещё не было. Димка глазел на скульптуру Наташи Гончаровой под ручку с Александром Сергеевичем, вспоминал, как три года назад впервые увидел здесь свою Оленьку и только сейчас заметил, как удивительно она была похожа на Наталью Николаевну — воздушное платье, открытые плечи, вьющиеся кудри…

— Послушай, — снова перебил я его, — давай без этих ваших подробностей.

До семи оставалось ещё полчаса, но стоять на одном месте Димка уже устал и пошёл прогуляться до памятника Булату Окуджаве. Ну, этот, говорит, который «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Про «собрались», говорю, это Митяев, а Окуджава это про «виноградную косточку», но Димка снова пропустил мою реплику мимо ушей. Там, говорит, я вспомнил про тебя, друг.

— В смысле про меня? — не понял я.

— Ну, Окуджава, рядом стена Цоя, наш последний разговор…

— Допустим, — говорю я.

По дороге к Кривоарбатскому переулку его обогнала какая-то туристка с фотоаппаратом на шее. Машина времени там, спрашивает, я в правильную сторону иду? Димка не знал. Кафе, наверное, какое-нибудь новое открылось. Но это было не кафе.

Димка дошёл до дома №37, свернул за угол и упёрся в стену, на стене было написано — Машина времени.

— В смысле Машина времени? — не понял я.

— Вот и я не понял, — ответил Димка.

Он догнал ту туристку с фотоаппаратом, что спрашивала у него про Машину времени. Та, стараясь выбрать подходящий ракурс, фотографировала надписи на стене. Простите, спросил её, а это вообще что? Туристка в ответ попросила сфоткать её на фоне.

Димка взял у неё фотоаппарат, навёл объектив и щёлкнул кнопкой затвора, краем глаза успел выхватить на стене знакомую строчку «лица стёрты, краски тусклы» и тут же сообразил, что никакой это не Цой. Ну, говорит, точно не Цой же.

Я молчал. Боролся с желанием выскочить из дома, доехать до Старого Арбата и посмотреть, что случилось со Стеной Цоя. То плитку кладут, то асфальт закатывают… Неужели и до стены Цоя добрались? Закрасили её? Чем-то другим исписали?

— И в этот момент, — продолжил Димка, — я понял, что это Машина времени.

Вся стена была исписана строчками песен этой группы. Под огромной трафаретной надписью «И пока твой ангел с тобой, пой!» неровным почерком было дописано «Макаревич, мы поём с тобой!», а ниже мешались в одно большое и разномастное «пока не меркнет свет», «в сущности буря — пустяк», «она любила летать по ночам»…

И тогда, возвращая фотоаппарат обратно туристке, Дима спросил напрямую: «А это кто?». Туристка посмотрела на него с сожалением: «Вы не местный, наверное?». Димка был местным, но на всякий случай соврал, что приехал из Воронежа. «А что же, — спросила туристка, — у вас в Воронеже не слышали разве про Машину времени?», и ушла. Напоследок сказав, что в чём-то ему завидует. Она же все его диски уже заслушала, а ему это только предстоит. «Мы, фанаты, немного все эгоисты, — сказала она, — скорбим по кумиру, а сами жалеем о том, что больше он ничего не напишет. Он — прекрасный музыкант, а эта потеря — невосполнимая утрата для всех нас…»

Я молчал. Я думал, что это всё — театр фантасмагорий, нелепая комедия, игра одного актёра. Наверное, это всё — глупый несмешной розыгрыш. Ну, точно — розыгрыш. Вот так вот просто взяли и поменяли Цоя и Макаревича местами. Цой-то умер, то есть, конечно, жив, но Макаревич-то точно живой. Ни ума, ни воображения, ни совести. Похоже, Димку вчера разыграли на Арбате актёры со специальными декорациями, а он поверил. Ещё и мне рассказывает сейчас об этом.

Туристка ушла, а Димка остался стоять у Машины времени. Разглядывал надписи на стене, разноцветные, разномастные послания поклонников своему кумиру, вчитывался в строчки, искал хотя бы какую-нибудь зацепку.

«Псс, парень, — услышал он за своей спиной, — огоньку не найдётся?»

Димка обернулся и увидел мужчину неопределённого возраста. По-молодёжному драные джинсы, но тяжёлая шаркающая походка. Патлатые волосы, но сильная заметная проседь. Будто бы мальчуковый азарт так и не вышел из него вместе с первым кризисом среднего возраста, и душа молодого парня так и осталась в теле взрослого мужчины.

«Прекрасный музыкант, — Димка кивнул на стену и повторил слова туристки, — эта потеря — невосполнимая утрата для всех нас»

«Да, — оживился мужик, — сколько лет уже прошло, а эта боль до сих пор не утихает». И он тут же крикнул кому-то, позвал, мол, давай, иди сюда, тут наш стоит, свой, сейчас поговорим, обсудим, нам есть, что сказать друг другу, мы — фанаты, мы все одной крови, наша кровь есть музыка, что течёт по нашим венам… И он говорил, и говорил. Неспешной походкой в джинсах-клёш шёл к нам его друг с гитарой за плечами.

«Споём!», — хором сказали они, и друг ударил по гитарным струнам.

Димка знал эту песню, даже подпевал, он придумал, что спросить у них, и ему нужно было сойти за своего.

«Ну что же, спи спокойно, незабытый кумир!», — три раза пропели они переделанную строчку.

И Димка начал разговор о том, сколько лет прошло с того дня. Гитарист качнул головой, ответил, что двадцать семь, в августе будет уже двадцать семь. Димка отсчитал назад, переспросил про август, всё верно — выходил девяностый год. А тот, будто бы не расслышав вопроса, начал вспоминать тот август, пионерский свой мятый галстук, запись последнего их концерта, заезженные магнитофонные бобины…

«А как же Цой…» — начал тогда Димка.

И на него посмотрели так, будто он с Луны свалился. Да что, говорят, этот Цой. Когда-то, говорят, может, ещё и да, а сейчас точно нет. Не пишет, говорят, он уже ничего. Так, говорят, непонятно чем занят, концерты по клубам даёт для тех, кто ещё помнит былое, а так в политику полез, шоу у него ещё было кулинарное, да и то прикрыли, как он полез туда, куда не надо…

«В какую политику?» — не понял Димка.

«Ааакхххк, тьфффу», — махнули рукой музыканты. За Корею, говорят, он всё топит. Совсем, говорят, из ума выжил старый кореец. Ну, пусть и валит тогда, говорят, в свою Корею.

— За Северную? — переспросил я у Димки.

— Наверное, — сказал Димка, — не за Южную же. Но я уточнять не стал.

Я молчал. Я думал, что это всё — комедия одного актёра, а зритель здесь — вовсе не я. А Димка. Он не знал, как помириться со мной и придумал эту историю, даже не он, нет, он бы не смог. Это всё его Оленька. Это она же — любительница почитать стихов на публике. Вот она и придумала, как помирить нас с Димкой, а он, нелепый дурачок, послушал её, пришёл ко мне и тянет сейчас всю эту заученную речь.

— А как там Оля? — спросил я.

И Димка сказал, что ему тогда понадобилось срочно обсудить всё это с кем-нибудь. Но тебе, говорит, я звонить не стал, мне было неловко, я же сильно тебя обидел. И он позвонил Оле. Тем более, что прошло уже полчаса. Только Оля долго не брала трубку, а когда взяла, то незнакомым голосом ответила, что он ошибся номером. И тогда Димка набрал её ещё раз, и снова ошибся номером. Он решил, что это неполадки на линии, и набрал её рабочий. Но был вечер пятницы, и по рабочему никто не ответил. И тогда он набрал её домашний, но там снова никто не ответил. А потом он вспомнил домашний номер её бабушки, и набрал его. И трубку сняла Зинаида Степановна.

«Алло», — сказала она.

«Зинаида Степановна?» — переспросил Димка, уже не надеясь услышать знакомый голос.

«Да», — ответили ему.

«Зинаида Степановна, это вы?» — уточнил Димка.

«Я, я», — ответила ему трубка.

«Зинаида Степановна, это Димка! Я до Оли не могу дозвониться, вы не знаете, где она сейчас?

«Так в аэропорту, наверное, — ответила Зинаида Степановна, — вчера расписались, сегодня должны были улететь в свадебное путешествие…»

«Какое свадебное путешествие? — спросил Димка, едва сдерживая крик, — с кем расписались?»

«Так, известно с кем, — важно ответила старушка, — с Толиком Разумовским…»

Кто такой Толик Разумовский, Димка не знал.

«Баб Зин, — вдруг спросил он чуть ли не плачущим голосом, — вы меня разве не узнаёте? Это ж я, Димка. Мы с Оленькой…»

Но Зинаида Степановна уже повесила трубку.

— Так ты не сделал ей предложение? — зачем-то спросил я.

— Погоди, — сказал Димка, — я ещё не всё рассказал.

Димка припустился обратно по Арбату мимо ресторанов, открытых кафе, уличных музыкантов, художников, карикатуристов, туристов, сувенирных лавок, разноцветных рекламок… Димка бежал обратно к Воздвиженке, у площади Арбатские ворота ему сунули в руки какой-то флаер, он, даже не глядя, машинально убрал его в карман, подбежал к рабочим, что закатывали асфальт на углу Никитского бульвара.

— Эй, — закричал им Димка, — вы чего здесь асфальт кладёте?

— А что случилось? — рабочие даже оторопели от такой дерзости.

— Только плитку клали, а теперь асфальт! — сказал им Димка.

— Какую такую плитку, — засмеялись рабочие, — ты, молодой человек, попутал, видимо, чего. Асфальт кладём везде, как нам сказали класть, так и кладём…

И Димка развернулся и побежал к метро. Он всегда уезжал с Арбата по Филёвской, а сейчас специально побежал на Арбатско-Покровскую, долго плутал ещё между переходами на три другие станции, будто бы от этого могло что-то зависеть…

И тут позвонила Оленька. «Господи, это ты! — вскричал Димка. — Только не вешай трубку, умоляю тебя, не вешай трубку!». Оленька недовольно ответила, что ждёт его уже полчаса у памятника Пушкину и Гончаровой, но трубку вешать не стала. И пока Димка ехал шесть минут от Арбатской на Арбатско-Покровской до Смоленской на Филёвской, она слушала, как Димка оправдывался, мол, опаздывает из-за того, что перепутал ветки метро, и объясняла, что не знает никакого Толика Разумовского, и бабушка её тоже не знает никакого Толика Разумовского…

— Погоди, так ты ей рассказал про Машину времени? — спросил я.

— Нет, конечно, — серьёзно сказал Димка, — я, может, и мямля, но всё-таки не дурак. Ещё посчитает меня за сумасшедшего и не захочет от меня детей.

Димка вышел на Смоленской, повернул оттуда на Арбат. Оленьку он заметил ещё издали, она была такая же воздушная в лёгком сарафане и с вьющимися кудрями, как и три года назад. Димка бежал к памятнику Пушкину со всех ног, смотрел перед собой, стараясь не упустить из виду и этот сарафан, и эти кудри.

«Оленька, Оленька!» — крикнул он ей, чтобы она тоже заметила его, бегущего с букетом уже осыпавшихся розовых тюльпанов в руке, с заветной коробочкой, что топорщилась в нагрудном кармане рубашки у самого сердца…

— Только давай без этих ваших подробностей, — улыбнулся я, а сам, конечно же, порадовался за друга.

Ну, говорит, если без подробностей, то мы прошли по Арбату мимо Окуджавы до Кривоарбатского переулка, и не было там никакой Машины времени, там была стена Цоя, и надписи на ней все были на месте, и поклонники Кино всё также сидели под ней, и играли на гитаре его песни, и на Никитском бульваре не катали никакой асфальт, а клали плитку, и всё было на своих местах.

Ну, думаю, а где же ещё.

— А что если это был параллельный мир? — вдруг громким шёпотом спросил меня Димка. — А что если я тогда заблудился между этими станциями и попал не в то измерение? Там вместо одного музыканта погиб другой, Москву закатывают в асфальт, ещё бог весь что происходит, но самое главное — Оленька! Оленька вышла замуж за кого-то другого…

— Не люблю фантастику, — сказал я ему, — но за тебя и Оленьку рад.

Димка понял, что я ему не поверил, насупился, но тут же переключился на тему предстоящей свадьбы, позвал меня в свидетели, а уже, прощаясь, в самых дверях, протянул мне рекламку, которую ему всучили, когда он убегал с Арбата. Держи, говорит, тебе нужнее.

«Ретро-концерт!», — значилось на ней. Группа Кино и Виктор Цой 15 августа в 19:00 приглашают в кафе Генацвале на Арбатском переулке.

Верить влюблённому Димке — себе дороже. Но вечером 15 августа я всё равно пошёл в Генацвале, но кроме хинкалей не видел там ничего. И даже больше. Я ходил в типографию, где была отпечатана рекламка этого концерта, но на меня там, конечно же, посмотрели, как на дурака.

Фантастику я не люблю. Только отчего же теперь каждую пятницу после работы я еду к Старому Арбату, и брожу там в переходах четырёх станций на Арбатско-Покровской линии, и надеюсь на выходе увидеть закатанную в асфальт Воздвиженку? Но каждый раз я выхожу к неизменной стене Цоя на Кривоарбатском переулке.

— Виктор Робертович, — сказал бы я ему, — ну вы чего, какая политика? Бросайте вы это всё, мы вас уже заждались. Ведь только музыка стоит того, чтобы и жить, и ждать…