Бесконечный закат

Art feasts upon its maker.

(David Mitchell, The Bone Clocks)

Nothing lasts and yet nothing passes either, and nothing passes just because nothing lasts.

(Philip Roth, The Human Stain)

часть 1

полгода до полуночи

«Сегодняшний день…»

Зои думает.

«…самый длинный в году».

Зои смотрит.

Часы на электронном табло только что сменились датой. На очереди температура и атмосферное давление.

Зои идет.

Она дрожит: даже в июне зябко в пять утра. Сырой холод нагло пронзает легкую одежду, но неровные шаги под ней все равно мягкие и медленные. Вчерашний день четко отпечатался в памяти Зои, но ей все равно овладело зыбкое чувство пробуждения от столетнего сна. Возможно, стоило бы потревожиться, но Зои не до того: в странных ощущениях она давно привыкла не выискивать опасность, но выжимать из них новый опыт, отпечатывать в словесные фотографии и складывать на полки до нужного случая.

Улицы еще спят: свет не горит, людей нет. Одинокая Зои посреди холодной пустоты проезжей части никому не мешает и даже ничего не нарушает: светофоры еще не зажглись, и некому остановить ее запретительным сигналом. Спящий город не двигается — и его очень удобно рассматривать. Зои не знает, когда в последний раз всматривалась в его лицо, но десятки мелких расхождений с его текучим обликом вязко выныривают из памяти.

Новая брусчатка в проулке; свежая краска на фасаде здания аптеки; трещины в асфальте парковой аллеи, выросшие без присмотра, будто чужие дети: все то, что не способны оценить ни местные, ни гости, но только те, кто вернулся издалека. Горьковато-терпкая чуждость родного подпитывает навязчивое чувство пробуждения от столетнего сна.

Зои находит нужный угловой подъезд. Сюда можно попасть только со скрытого от лишних глаз внутреннего двора — место в самом сердце города, но случайно тут никто не оказывается. Отперев замок и притронувшись к дверной ручке, Зои понимает, как сильно волнуется. Входить страшно.

Иногда эстафетную палочку не несут на бегу; иногда ее держат, стоя на вахте. Полгода — очень неудобный срок: слишком мало, чтобы сделать что-то по-настоящему стоящее, но достаточно много, чтобы бояться потратить зря.

Зои входит.

Кресло в кабинете не приходится настраивать — и высота, и наклон спинки, и уровень подлокотников уже подогнаны под нее.

Зои не решается.

Она не включает питание компьютера и не открывает файл с текстом „Полуночи“. Она недвижимо сидит в кресле несколько минут, а затем покидает квартиру и не возвращается до темноты.

***

«Это бесполезно. Бесполезно. Бессмысленно».

Зои удивлена. Она рассматривает свои чувства и видит только ровное спокойствие, немного нарушенное концентрическими кругами, что расходятся от брошенного в октябрьскую лужу планшета. У ее руки не было причин сделать это.

«Или же», с горечью думает Зои, «я просто не заметила их вовремя».

Тревожные размышления отвлекают, поэтому она замечает незнакомца не сразу: он уже стряхивает воду, энергично размахивая спасенным планшетом из стороны в сторону.

«Нет-нет-нет, это никуда не годится, нельзя так обращаться с техникой». Последнее слово он произносит будто имя божества: чуть медленнее и тише, с едва уловимым благоговением.

Зои слишком ошеломлена происходящим, чтобы как-то на него реагировать. Металлическое устройство с кнопкой и лампочкой выныривает из кармана плаща, незнакомец направляет его на планшет и нажимает кнопку: раздается жужжащий звук, похожий на собачий свисток. Спустя несколько секунд складки плаща снова поглощают его, стремительно, как шляпа фокусника, его обладатель садится на парковую лавку рядом с Зои, а в руках у нее совершенно сухой и исправный планшет.

«С-спасибо».

«Пустяки, не благодарите. Вам нужен был мастер — а мне было нетрудно помочь».

Зои мрачнеет. «Боюсь, доктор мне сейчас нужен больше, чем мастер».

Он улыбается, но смотрит в сторону: наверное вспомнил смешную, но непонятную шутку. «Это мне тоже вполне под силу!»

Ему тридцать с небольшим, но глаза и того моложе. Свободная линия плеча, расширенные зрачки, взъерошенные волосы, небрежная одежда и какая-то слегка дикая пластика источают энергию: незримую, но такую плотную, что Зои может потрогать ее пальцами. Рассматривая его, она постепенно приходит в себя. «Простите, но ваше лицо кажется мне смутно знакомым. Мы не встречались ранее?»

Он отвечает почти мгновенно, будто ждал этого вопроса. «Очень вряд ли. Я сегодня впервые в этом городе, и очень сомневаюсь, что вы могли бывать в других посещенных мной местах».

«Хотите сказать, у меня на лице написано отвращение к путешествиям?»

«Нет, вовсе нет. Напротив, в вас угадывается редкое желание заглянуть за край, окунуться в страшное и неизведанное. Просто так вышло, что люди обычно не бывают там, где бываю я. Они еще не научились странствовать иными мирами». Зои удивляет ровное спокойствие его голоса: ни похвальбы, ни кривляния. Ей нравится умение шутить с невозмутимым лицом.

«Меня зовут Зои. Как называть вас?»

«Вам нужен доктор. Вы так сами сказали».

***

Он появляется нерегулярно и всегда неожиданно. Неведомо чем, но она заинтересовала его и они часто делают то, что сближает людей сильнее всего — увлеченно болтают об отстраненных глупостях. Он проявил невероятную (даже по меркам придирчивой Зои) эрудицию, а его фантазия широка и бездонна как океан.

Он выдумывает целые миры, населяет их невероятными созданиями, сочиняет истории расцвета и упадка целых цивилизаций и рассказывает их не запинаясь, не останавливаясь обмозговать следующую деталь. Они приходят к нему сразу целиком, и с ним так и не случилось бедствия, которое часто изводит Зои — ему ни разу не пришлось отказаться от уже придуманного, потому что оно опрометчиво заложило слишком тесные рамки для будущего вымысла. На всех парах он несется по лабиринтам, которые сам же строит на ходу, всегда сохраняя себе путь к выходу.

Он отказался называть свое имя. Ему нравится быть просто "доктором". Она не настаивает.

***

«…ый вопрос. Даже не представляю откуда начать».

«Обычно говорят "начните с начала", но это чаще плохой совет чем хороший. Начинать рассказывать с самого начала истории — все равно что начинать описывать человека с обстоятельств его рождения».

«Иногда остроумно, но чаще всего не к месту».

«Именно».

Зои недолго молчит. «Дело в том, что книга не вполне моя».

«Работаете в соавторстве?»

«Да, пожалуй, можно так сказать».

«Вас это тяготит?»

«Мне это непривычно. Я так никогда раньше не делала. Привыкла полагаться только на себя».

«Но не в этот раз?»

«Но не в этот раз». Помедлив, Зои отвечает на незаданный вопрос. «Мы… скажем так, коллектив единомышленников. У нас давно назрел общий замысел, и сейчас уже бесполезно искать, кого следовало бы называть автором идеи. Она захватила нас всех. Все чувствовали, что это важнейшее, чего касались наши руки, но никому не хватило решимости взяться за воплощение в одиночку, ведь это отодвинуло бы в тень остальных».

«У вашего коллектива очень рыцарские представления о справедливости».

«Именно это и объединило нас в свое время. Даже она», — Зои, вероятно, приподнимает планшет и указывает на него пальцем или кивком головы, — «о рыцаре, который ищет Святой Грааль».

«И находит?»

Голос Зои улыбается. «Спойлеры, доктор. Спойлеры!»

***

«…зовут себя линками. Похожи на людей, но с особенностью: если они находятся недалеко друг от друга, то со временем становятся все более и более похожими. Знания, навыки, память, вкусы, даже формы тел — все обобщается, выравнивается и усредняется. Если два линка проведут не разлучаясь несколько лет — они станут неотличимы друг от друга даже для самих себя. Они верят, что их души не замкнуты в телах, но постоянно парят за его пределами, и поэтому смешиваются с душами соседей».

«Людям не хватает чего-то такого, чтобы избавиться от предрассудков и подозрительности».

«Не спешите делать выводы! Общество линков расколото, притом именно из-за этой особенности. Большинство считает ее благом, но есть и те, кто полагают ее проклятием».

«Но почему? Как можно считать проклятием естественное стремление к единству?»

«Примерно так и мыслят моудлы — линки, которые не беспокоятся о всеобщем усреднении, а одобряют его. Но есть и другие, анакосмы — и они считают, что разнообразие ценнее единства. Для анакосмов невыносима сама мысль, что общением с любимыми друзьями они могут постепенно разрушать их. Они ценят волнение и притяжение инаковости, а у линков оно тает с каждым проведенным вместе часом. Поэтому они живут поодиночке, далеко от больших городов, встречаясь с другими как можно реже, общаясь почти исключительно по переписке».

«Высокую цену они платят за свое право быть другими».

«Они платят за другое право. Линки вообще очень коммунальны и не особенно амбициозны. Даже среди анакосмов мало кто хочет отличаться. Что им на самом деле важно — так это возможность видеть отличность в других. Собственное отличие — почти всегда просто неизбежный побочный эффект».

***

«…план. Полгода времени работы с текстом на автора, и в это время запрещено общаться с остальными авторами».

«Но… зачем?»

«Что-то вроде рыцарского обета: мы видим это духовным испытанием, которое надо проходить в одиночку».

«Во всяком случае, вы не одна в своем путешествии. Даже если других сейчас не видно и не слышно».

Зои отвечает не сразу. «Они не могут помочь, но мне приходится с ними считаться. Даже если бы все свои полгода я потратила на чтение — я бы не успела прочесть и половину всего, на что сослались мои предшественники. Каждый раз, когда я пытаюсь внести правку — не могу отделаться от чувства, что разобью нечто важное и даже не замечу».

«Но ведь удобно, что огромная часть работы уже сделана до вас?»

«В каком-то смысле — да. Но это же и угнетает. Я вижу былые энтузиазм, жар, страсть. Те, кто были до меня, не только много читали, они еще и путешествовали, общались со множеством людей… Их время было насыщено, заполнено до предела. Мое же… просто утекает сквозь пальцы».

«Не очень-то хороший у вас вышел план».

«Почему вы так думаете?»

«Вам плохо. По-моему, этого достаточно».

«Мне еще повезло. Я начала в июне. Сама природа напоминает о том, сколько мне отмерено. Неудобно работать, когда все наоборот. Представляете? Чем ярче мир, чем больше цветов распустилось — тем меньше времени у тебя осталось. Это должно быть невыносимо».

«Если бы я был поэтом, я бы сказал, что вас прокляли высшие силы, чья жестокость не знает границ».

«Я… никогда не смотрела на это с такой стороны».

«Может, пришло время начать?»

***

«…увы, тяжело. Моудлы относятся к анакосмам как к опасным заразным больным, чураются общаться с ними больше необходимого, даже по переписке. Это, понятное дело, создает последним массу сложностей. Анакосмы тоже избегают моудлов, потому что не хотят уподобиться им — для них это значит потерять себя. Хорошо хоть обходится без проявлений враждебности».

«И кроме этого, анакосмы избегают друг друга».

«Верно. Это ограничивает их образ жизни и карьерные перспективы, а также обрекает на одиночество, подчеркнутое радушием и общинностью моудлов».

«Наверное, анакосмы испытывают странные чувства, когда им приходится общаться с моудлами. Им должно казаться, что это всегда один и тот же линк, заполнивший собой целые города»

«Они никогда не говорили об этом, а я не спрашивал. Думаю, вы вполне можете оказаться правы».

«Среди анакосмов есть ученые или художники? А среди моудлов? Мне всегда казалось, что для таких занятий нужно быть индивидуалистом».

«Многие анакосмы интересуются творческой и исследовательской работой. Однако, обычно их труд интересен только им подобным. Это может показаться странным, но моудлы вполне способны решать свои творческие задачи сами. Они делают это неторопливо, но надежно. Если анакосмы мечутся в чаще неизведанного поодиночке с мачете наперевес, то моудлы постепенно вырезают ее бензопилами, превращая неизвестное никому в доступное для всех. Отдельные находки анакосмов для них чаще всего неинтересны, потому что их почти никогда не получается повторить простым и понятным способом».

«У вас получился какой-то очень грустный мир».

«Теперь и вы это видите. Мне кажется, людям повезло гораздо больше, чем линкам. Вам сложнее добиться что единства, что разнообразия, но хотя бы не приходится между ними выбирать».

Несколько минут собеседники молчат.

«Вы упоминали, что уже бывали там когда-то давно. Что-то изменилось с вашего прошлого визита?»

«Да. Количество анакосмов уменьшилось в три раза. Через несколько поколений их и вовсе не останется».

***

«…ничего».

«Погодите. Вы хотите сказать — совсем ничего? Ни одной правки?»

«Да, именно так. Я начала в конце июня, сегодня выпал первый снег — и я все еще не сделала ни одной правки. Вернее, я их делала, пыталась делать, много раз, но… В конце концов всегда возвращала текст в тот вид, в котором он мне достался».

«Вас настолько тяготит страх порушить чужую работу?»

«Больше нет. Раньше это было так, или, во всяком случае, так казалось. Сейчас дело в другом: я вижу, что они не нужны. В первые дни я подумала, что объем слишком мал, что в сто пятьдесят две страницы никак нельзя уместить все, что мы хотели сказать. Но он идеален. Композиция, персонажи, диалоги, ритм повествования, отсылки — все ровно такое, каким и должно быть. Даже ни одной опечатки не было».

«Это же отличные новости! Но вы, кажется, не рады. Вам не нравится, что все сделали без вас? Что не осталось места для отпечатка вашей руки?»

«Нет, вовсе нет. Дело в другом. Идеален только текст „Полуночи“. Но не она сама».

«Что вы имеете в виду? „Полночь“ — это же книга? Что еще может быть в ней, кроме текста?»

«Я не знаю! Это и сводит меня с ума. Мы написали то, что в совершенстве отражает замысел. Но написанное оставляет совершенно не то впечатление, совершенно не тот след, которого мы хотели».

Доктор не прерывает.

«Я уже упоминала: это история о рыцаре, который ищет Грааль. Он узнает, что смертельно болен, и, несмотря на еще не ушедшую силу, близость смерти ощущается им совершенно неметафорично. История „Полуночи“ занимает двенадцать часов: в полдень он узнает, что обречен, а в полночь его поиск закончен. Эти двенадцать часов обнажают его сущность, заставляют ответить на вопросы, которых он раньше избегал; пройти испытания, к которым он считал себя неготовым; начать жить по-настоящему, с полной отдачей. Благодаря этому на него находит озарение и он получает свою награду: вечную жизнь. Эта история должна дарить надежду. Должна обещать вечность тем, кто умеет ценить день».

«И что же не так?»

«Я перечитывала „Полночь“ много раз. Каким-то непостижимым образом она всегда оставляет в читателе совершенно противоположные чувства: безнадежность, пустоту, тщету и нищету жизни. Будто все буквы правильные, но слова из них складываются не те».

«Возможно, чего-то не хватает? Может, вам надо не исправить написанное, а добавить что-нибудь?»

Зои энергично мотает головой. «Не могу — структура повествования целостная и симметричная, как у правильного многогранника. Любое добавление сразу обнаружит свою чужеродность, будет выглядеть нелепо и неуместно. Как клякса на чистом листе».

Какое-то время собеседники молчат.

«Если я ничего не изменю в тексте — то и те, кто будут после меня этого не сделают, и все наше великое дерзание окончится провалом. Я так долго искала изъян в тексте, что точно могу сказать — его там нет. Я не понимаю, как такое может быть, но его там нет».

«В чем же тогда дело? Возможно, изъян где-то еще?»

***

«…тысячи лет? Странный вопрос».

«И все же, пожалуйста. Ответьте, окажите услугу».

«Я вас разочарую. Я бы делал ровно то же самое, что делаю сейчас. Сидел бы на лавке в заснеженном парке и разговаривал бы с вами. В конце концов, мне не так часто выпадает шанс побыть просто чьим-то спутником».

«Но это же так глупо. Вы бы могли делать что угодно! Вы могли бы создавать что-то великое, не опасаясь, что вам не хватит на это времени».

Доктор задумчиво молчит. «Если бы я вдруг узнал, что мне предстоит такая длинная жизнь… Вначале я бы попытался построить что-то монументальное. Добился бы успеха в этом. Несколько раз. Потом победил бы злодея. Выиграл бы войну. Спас бы мир. Наслаждался бы своей значительностью и властью, даже если они не признаны и не замечены другими. Но потом я бы, пожалуй, начал от этого уставать. Я бы стал замечать, что вся эта возня придает мне гораздо меньше мудрости, чем мне хотелось бы думать. Что все, у кого я нахожу чему поучиться — намного, намного младше меня. Я бы понял, что когда у тебя так много времени — нет смысла бояться потратить его зря. Я бы увидел, что превратился во что-то совершенно немыслимое для себя прежнего, что успел умереть уже десять раз, даже несмотря на вечное восстановление тела. Вы правы, ответ надо уточнить: мне бы понадобилось прожить тысячу лет, чтобы делать то, что я делаю сейчас».

Зои не отвечает.

«Люди всегда куда-то спешат. Смотрят слишком далеко вперед, в будущее, но ведь будущего нет нигде, кроме как в нашем воображении. Действительность знает только настоящее, и презирая его — в итоге презираешь и себя, и ее саму. Эта вечная спешка — ваш бич, ваш ад на земле. Нет ничего, что делало бы людей более несчастными».

«Доктор, скажите мне, только, пожалуйста, не врите. Мы с вами точно не виделись раньше этого июня?»

«А разве это так важно, Зои?»

***

Разбитый вид уже давно стал для нее нормой. Но сейчас в ее движениях скользит какая-то болезненная резкость, непонятно откуда проросшая лихорадочная решительность. С размаху она кладет на стол кабинета стопку бумаги — отпечатанную рукопись. Садится за компьютер, пишет письмо. Отправляет.

«Организаторам,

Никаких больше итераций. Эта последняя. Мы закончили».

Ответ приходит почти мгновенно.

«Тринадцатая,

Вы уверены? Прошу подтвердить окончание проекта».

Зои отвечает.

«Организаторам,

Рукопись завершена. Проект „Полночь“ считать законченным».

Она выключает питание лэптопа, закрывает его.

И кладет в камеру инсинератора вместе с рабочим планшетом. Закрывает, нажимает на кнопку. Открывает, чтобы убедиться — камера пуста. Техника уничтожена. Снова садится за стол, где теперь нет ничего кроме рукописи. Достает из сумки пачку салфеток, ручку, и… чернильницу. Погодите-ка, эта ручка, что, перьевая? Где она только умудрилась ее достать?

Зои обращается к рукописи, медленно и громко. «Теперь — только вперед и вниз. Никаких больше резервных копий. Теперь ты снова смертна и я снова смертна, как и должно было быть с самого начала».

Она набирает чернила в ручку, вытирает салфеткой, но неопытность дает о себе знать — на заглавной странице сразу же появляется огромная клякса. Зои это не огорчает. Напротив, она улыбается во весь рот.

Она пролистывает страницы распечатки, пробегается по ним глазами. Не читает — нет смысла, текст давно развернулся в ее бессознательном в своем истинном виде — не ожерельем символов, слов, предложений или сцен, а змеем: текучим и живым — самоподобным, симметричным и нерегулярным — которому время является как нечто твердое и цельное, где будущее обуславливает прошлое с той же легкостью, что и наоборот. Она будит этого змея, потому что хочет говорить с ним.

Она переворачивает последнюю страницу, и на нее смотрит пустая оборотная сторона. Она берет ручку и пишет — быстро, рвано, отчаянно — кажется, у нее участилось сердцебиение, сбилось дыхание.

Поставив последнюю точку, она поднимается с кресла и несколько минут, не шевелясь смотрит на рукопись. Решает.

И поднимает ее со стола, и кладет в пустую капсулу инсинератора.

Зои закрывает капсулу. Нажимает на кнопку.

Закатное солнце сегодня лучится торжественно. Зои прислушивается к своему телу и понимает: они видятся в последний раз.

«Сегодняшняя ночь…»

Зои думает.

«…самая длинная в году».

***

Наушник остался в пункте наблюдения. Наверное, Зои снова пошла в парк. Вероятно, там ей опять встретится "доктор". Что же, пускай. Она заслужила один вечер без моего подслушивания.

В квартире стало очень пусто, и дело тут, конечно же, не в уничтоженной технике. Неужели все кончено? Кажется, за эти неполных семь лет я успела изрядно привязаться и к автору, и к ее книге.

Что бы Зои сделала, если бы проверила, сработала ли кнопка инсинератора во второй раз? Избавилась бы от рукописи по старинке, настоящим огнем?

Почерк мелковат, но читается легко.

«

Это бесполезно. Бесполезно. Бессмысленно.

Самой большой ложкой, до которой только можешь дотянуться, загребать с горкой, набивать, набивать, набивать полный рот, давиться, глотать через силу. Запихивать в себя столько, что не можешь двинуть челюстями, чтобы прожевать. Будто бы от этого каши в тарелке станет больше! Пожирать жизнь не жуя, не чувствуя вкуса, а когда она заканчивается — жаловаться, что не хватило. Не считать мгновений — это ведь ниже моего достоинства.

Ничего уже не изменить. Моя тарелка пуста.

Дни как бусинки ожерелья: вот первый, за ним второй, за ним третий… Много, но когда-то счет оборвется. Как мне хотелось, чтобы они не кончались! Ни на десятитысячном, ни на стотысячном, ни на миллионном. Я была достаточно умна, чтобы понимать, что с телом этот фокус не прокатит, но может вышло бы с душой? Сделать нечто настолько ценное и значимое, чтобы оно, неограниченное ничем земным, нанизывало эти дни на нитку вместо меня. Демо-версия бессмертия. Вечная жизнь для бедных.

Мгновений в одном дне больше, чем всех дней: и отпущенных мне, и тех что были до этого, и тех, что будут после. Это потому, что их невозможно сосчитать. Сплошным покрывалом они заполняют собой все, незаметно составляя существо тех самых дней, которых мы так хотим…

»

Последние три слова перечеркнуты одной резкой линией.

«

…я так хотела побольше откусить. Оказывается, в деле рождения бесконечностей полнота побивает неограниченность.

Вы, что хотите бессмертия! В неограниченной ничем жизни вдоволь места для неограниченных ничем страданий, боли, сожалений. А что ваши чувства? Что ваши возможности справиться с ними? У них-то всегда будут границы. Страдания — это пустота, боль — это холод. Они могут заполнить собой любую бесконечность, они могут разлиться хоть на всю вселенную. Бывает ли вообще что-то хорошее неограниченным? Радость, любовь, страсть — их можно хранить, ими можно делиться, но что от них останется, если вы разобьете границы сосуда? В холодном равнодушии безграничного космоса любая полнота растворится без следа.

Жизнь и литература — великие дары. Но у них есть нечто общее — они теряют всякий смысл без вовремя поставленной точки.

Спасибо огромное за добавку, но мне хватит.

Я наелась.

»

часть 0
резервные копии

Тревожная, подавленная, посеревшая. Плечи осунулись, походка стала мелкой и неуверенной: она будто спит на ходу от усталости, слишком глубокой, такой, что не излечится никаким сном. Я напоминаю себе, что судьба немилосердна к ней в последнее время, но все равно очень трудно поверить, что передо мной та самая Зои, из-за которой весь сыр-бор.

Августа предупредила ее о шестерых людях в масках, что будут присутствовать при разговоре. Но, очевидно, одного предупреждения ей явно недостаточно, чтобы чувствовать себя комфортно и в безопасности. Мы сидим на раскладных стульях: трое в кабинете, еще трое в спальне. Седьмой раскладной стул пустует: это место Августы, Зои же занимает самую почетную мебель в комнате — рабочее кресло.

«Не стесняйтесь, настройте его под себя. Мы все хотим, чтобы вам было удобно».

Минутное молчание нарушается только скрипом кресла и щелчками рычагов-фиксаторов. Расчет Августы оправдывает себя — возможность сесть поудобнее немного расслабляет Зои и, надеюсь, располагает к нам.

«Спасибо за приглашение, кресло очень удобное, но давайте уже начинать. Думаю, вам есть что мне объяснить».

Говорит только Августа. Мы — немые актеры, и наше время еще не пришло. Ее голос негромкий, ровный, отполированный, почти машинный. Он меня раздражает. Кажется, я никогда к нему не привыкну.

«Тут вы совершенно правы. Я должна вам ответы, много ответов, и мне неловко, что приходится вас задерживать. Но начну я с вопросов. Вы не против?»

«Как будто у меня есть выбор».

Мое лицо улыбается под маской. Августа сейчас не может себе этого позволить.

«Хорошо. Итак, Зои, мой вопрос: какое технологическое решение стало самым судьбоносным в последнем веке?»

Теперь очередь Зои улыбаться. «Будто школьный экзамен. Это общеизвестно: ВЭ- и ЭВ-преобразования».

«Отлично. Раз уж вам пришло в голову сравнение с экзаменом, давайте продолжим его. Дайте, пожалуйста, развернутый ответ. Как именно эти технологии повлияли на общество?»

«Преобразование "вещество-энергия", открытое первым, окончательно решило одну из самых острых экономических и технологических проблем: энергетическую. То, что любое обладающее массой вещество является эквивалентом внушительного количества энергии — довольно старый результат, но долгое время он оставался сугубо теоретическим, потому что у нас не было действенного метода извлечь ее. ВЭ-преобразование открыло этот путь. Из одного ведра воды оно позволило получить энергии больше, чем вся мировая экономика потребляла годами. Прошло несколько десятилетий, и мы отказались и от ископаемого топлива, и от ядерных реакторов. Цена электричества стала практически нулевой».

«Но несмотря на это, область применения инструмента была чрезвычайно узкой».

«Да. Именно поэтому появление преобразования "энергия-вещество" сотрясло человечество еще раз. ВЭ-преобразование годилось для получения нужной нам энергии, притом из смехотворно малого количества вещества. Но в этом же заключалась и проблема — нельзя было использовать его для утилизации заметного количества чего бы то ни было, ведь образованную в результате колоссальную энергию негде хранить, а выпущенная на волю — она бы просто уничтожила всю нашу планету. ЭВ-преобразование создало отводящий канал — и безграничные возможности по преобразованию мусора, даже самого токсичного и радиоактивного, в чистое сырье: кислород, азот, железо, золото, любые другие металлы. Редкие элементы, которые раньше приходилось выискивать в земной коре и добывать грязными инвазивными способами — стали доступны в немыслимых ранее количествах».

«Это называли алхимией нового времени, помните?»

«Да, ВЭ-ЭВ связку не сравнивал с философским камнем только ленивый. Делать золото, да еще и не только из свинца — из чего угодно. Правительствам, однако, почти сразу пришлось заземлить эту поэзию. Они запретили использовать в качестве начального звена ВЭВ-цепочек живые организмы, древесину, воду, камни, грунт и прочие естественные минералы, опасаясь, что производство начнет буквально пожирать окружающую среду. Это вызвало взлет цен на мусор. Свалки уподобились золотым городам из древних мифов: с тех времен осталось огромное количество отменной сатиры о резкой смене ориентиров политиков и бизнесменов — места, которых они видеть не хотели, а уж тем более за них отвечать, внезапно сделались средоточием их интересов».

«Была одна история про мэра, которого граждане готовы были убить из-за чудовищного количества мусора на улицах города после коллапса коммунальных служб. Прошло несколько лет — и те же граждане переизбрали его в должности ровно за то же самое. Как его звали, то ли Гвардиа, то ли Гардиа…»

«Гарденер. Он был мэром Аслана. Теперь подобное невозможно: мусорные ведра в домах заменили инсинераторы — название, правда, не совсем удачное, они ведь ничего не сжигают, а превращают мусор в удобные для перевозки иридиевые слитки. Тогда же стала чрезвычайно прибыльной добыча старого мусора. Рыбаки переоборудовали свои лодки, чтобы фильтровать из океана пластиковую взвесь, а рыбу стали выбрасывать обратно в воду…»

«Многие тогда пророчили конец экономической эксплуатации. Практически умерла добывающая промышленность, в депрессивные регионы рекой полились инвестиции бизнес-гигантов, само производство будто освободилось от материальных пут».

«Освободилось, да не полностью. Долгое время ЭВ-преобразование могли использовать только для создания простых веществ: технология была слишком ограничена, чтобы произвести что-то сложнее однородной металлической атомной решетки или кислородных молекул. Добывать сырье стало ненужно, но его все еще было нужно обрабатывать и производить из него вещи. Также никто не отменял необходимость есть, а любая еда устроена куда сложнее чистого металла. В экономике осталось более чем достаточно мест для неустранимого эксплуатируемого труда».

«ЭВ-преобразование сильно шагнуло вперед с тех пор…»

«Да, мы научились синтезировать соль, биополимеры, инсулин, сплавы и другие сложные вещества с достаточно простым, выражаясь фигурально, чертежом. Но даже самую простую микросхему все равно приходится паять, и далеко не всегда это делают роботы».

«Она слишком большая для того, чтобы сделать ее точное поатомное сканирование. Природа красноречиво показала нам, что слушать — гораздо сложнее, чем говорить».

«Правильно. Так что, профессор, я ответила на ваш вопрос?»

«Более чем, Зои, более чем».

«Но это не последний вопрос в билете, верно?»

«Вы очень догадливы. Но не беспокойтесь, остался всего один».

«А потом ответы».

«А потом ответы. Итак, вопрос второй, он же последний: слышали ли вы что-нибудь об ордене януитов?»

«А слышали ли вы что-нибудь о Деде Морозе? Все о них слышали».

«Полагаете, их не существует?»

«Всемогущей тайной организации, которой удается влиять на политику ведущих мировых государств и при этом избегать обнаружения? Нет уж, я в такое не верю. Раньше были иллюминаты, тамплиеры, сионисты, а теперь вот стало модным новое слово. Конспирологические теории — это не про реальность, а про человеческую психику и ее любовь к созданию демонов: объектов для страха, ненависти или восхищения».

«Давайте тогда сыграем в игру. Допустим, забавы ради, допустим, что януиты существуют. Вы писатель, у вас хорошее воображение, вам должно быть несложно. Окажете мне такую услугу?»

«Допустим».

«Допустим, что януитам это все удается за счет того, что у них в руках есть недостающее звено технологической цепи, о которой вы рассказали минуту назад. Допустим, они знают, как совершить глубокое атомное сканирование, назовем его для краткости ГАС, любого предмета. Хоть простой микросхемы, хоть целого лэптопа. Этого рабочего стола или подлинника „Черного квадрата“. Как думаете, достаточно такого было бы для мирового господства?»

«Способность копировать дорогую патентованную электронику, делать из мусора даже еду… Звучит слишком сказочно».

«ВЭВ-цепочка тоже показалась бы сказкой сто лет назад. Даже философскому камню есть куда расти. Так что? Могла бы такая сказочная сила дать сказочную власть?»

«Пожалуй, да. Но зачем она им? Из чистой любви к могуществу? Чего бы они хотели?»

«Если бы януиты существовали, они были бы банальны. Они бы хотели блага для человечества. Развития, свободы, счастья. И поменьше смуты, страданий и войн».

«Тогда почему бы не отдать эту тайну в общественное достояние? Это бы уничтожило последний оплот неравенства и положило бы конец всем страданиям и войнам».

«Они бы опасались терять то единственное, на чем основано их влияние. А еще — они бы совсем не спешили соглашаться с вами по поводу конца всем страданиям и войнам».

«И что бы они мне возразили?»

«Мир общедоступного ГАС жил бы по другим законам, чем тот, что мы можем видеть. И когда я говорю "законы" я имею в виду нечто куда более фундаментальное и неподвластное человеческой воле, чем кодексы, принимаемые парламентскими голосованиями. Вот, скажем, такая мелочь: любой ключ, каким бы сложным он ни был — можно будет скопировать. Любую бумагу, любую подпись — и очень дешево. Людям придется куда сильнее полагаться на доверие друг к другу, а они к этому пока совсем не готовы. Вы правы, в таком мире не будет войн, какими мы их знаем, потому что не будет конфликтов, какими мы их знаем. Но какие новые выпрыгнут на нас из этого ящика?»

«Иными словами, если бы януиты существовали — они бы пользовались теми же клишированными отговорками, что и любые люди, облеченные властью, и не отягощенные желанием ею делиться. Предсказуемо, но вы же просили меня подключить воображение. Я пыталась придумать что-нибудь поинтереснее».

«Увы, Зои, ваше воображение все же вас подвело. Вы так и не поняли главного». Августа дает знак движением руки. «Пожалуйста, взгляните».

Наш выход. Мы, шестеро немых, снимаем маски, Зои поднимает на нас глаза. Мне бы хотелось, чтобы она вскочила, опрокинув кресло, но, видимо, ей там слишком удобно.

«Святые небеса…» только и произносит она, всматриваясь в наши идентичные лица.

«Одной копии было бы недостаточно, остались бы понятные сомнения. Но семь однояйцевых близнецов, насколько мне известно, не рождались еще никогда. Это должно вас убедить. Можете подойти, осмотреть, попробовать на ощупь. Нам важно знать, что вы не считаете это фокусом».

«Спасибо. Я воздержусь».

Не сговариваясь и не ожидая сигнала от Августы, мы одновременно надеваем маски обратно, а те трое, чьи кресла стоят в спальне — уходят. Зои становится чуть легче.

«Мы полагаем, что люди еще не готовы к миру, где их можно свободно копировать. Сегодня януитам нужно семь Август, но завтра снова нужна будет только одна. Шестерых из нас вечером превратят в иридиевые слитки, а кто именно останется — определит жребий. Общедоступность ГАС потребует от людей совершенно иного отношения к собственным жизням и личностям».

«Очень впечатляющая демонстрация, не стану отрицать, но сейчас я теряюсь в догадках еще сильнее, чем когда пришла сюда. Раньше мне было непонятно, что может понадобиться от меня незнакомцам, а теперь… Ваше внимание пугает. Что януитам нужно от меня?»

«Нам нужно, чтобы вы закончили свою последнюю книгу. Несмотря на болезнь, которая рискует убить вас очень и очень скоро».

«Откуда вы…» Зои не заканчивает фразу. «Впрочем, чему я удивляюсь. Вы копируете людей. Вряд ли взлом медицинских баз данных слишком сложная задача для вас»

«Буду с вами откровенна — уже довольно давно нам известно о вас все. В том числе ваша история болезни и ваши черновики».

«С каких пор? Зачем?»

«С тех самых, когда мы поняли, что вы способны создать нечто, что поможет нам построить новое человечество. Что-то такое, что научит людей иному отношению к себе и другим. Совсем немного, но в таком деле на счету каждая капля. Мы сочли, что у вашей текущей работы хороший потенциал, но потом узнали о вашей болезни. Злая ирония судьбы — начинаете писать о смертельно больном, о личном переживании смерти — и вот, пожалуйста, ничего не упустите. Все поставлено под угрозу…».

Зои качает головой. «Не поставлено под угрозу, а полностью уничтожено. Врачи говорят, что я, скорее всего, не проживу и года. Этого никак не хватит на "Полночь"…»

«Вы сами сказали это. Мы умеем копировать людей?»

«А смысл? Скопируйте меня хоть десять раз — все копии умрут в течение года».

«Необязательно слушать и говорить одновременно. Мы сделаем ГАС вашего тела, создадим резервную копию, и вы будете работать над книгой сколько сможете. Потом, незадолго до вашей смерти, мы напечатаем еще одну вас, и вы передадите дела своей новой версии, и уже она продолжит работу. Это можно повторять годами. У вас будет столько времени, сколько нужно. Мы предоставим жилье, деньги, технику — все что пожелаете. От вас понадобится только писать».

Зои молчит. Осмысление услышанного стоит ей немалых усилий.

«Вам необязательно давать ответ прямо сейчас. Можете выйти, прогуляться в парке, как обычно это делаете». Забавно: кажется, Августа не замечает отвращения, который отвесила ей Зои взглядом. Неужели я тоже делаюсь такой неэмпатичной, когда говорю? Или мне так хорошо удается скрывать то, что я вижу? «Мы будем ждать вас здесь».

«А если я не соглашусь?»

«Не хочу, чтобы это прозвучало слишком нагло, но вы согласитесь, Зои. Януиты не делают предложений, от которых есть смысл отказываться. Кроме "Полуночи" у вас сейчас нет ничего: здоровье на исходе, от друзей вы отдалились, ваша семья разрушена, вы живете только литературой. Вам нужно время, чтобы принять свое будущее, но в итоге вы согласитесь».

Когда Зои уходит, квартиру наполняет тишина. Августа ужасная собеседник: с ней совершенно не о чем поговорить.

***

«Только одно условие: я не хочу общаться со своими… клонами. Сделайте так, чтобы мы никогда не пересекались. Хочу сохранить свою душу в единственном экземпляре».

«Как угодно. Но знайте, этим вы лишаете себя уймы веселья».

«План, который вы предлагаете… Он такой грубый, такой нелепый».

«Но он сработает, и это главное. Я понимаю вас, Зои, вы склонны к перфекционизму, но иногда обстоятельства сильнее нас, и это вовсе не повод сходить с пути. Некоторые критики даже считают, что ваша любовь к совершенным формам вредит вашей литературе, что вы пишете слишком геометрично, до такой степени гладко, что человеку нет места в ваших текстах, что они враждебны к читателю».

Зои хмыкает. «Они враждебны в основном к критикам, которые не могут ничего сказать по сути, и поэтому ограничиваются пустыми общими фразами».

«Возможно, возможно. Я, увы, не литературовед».

«Я правильно понимаю, если бы вы могли вылечить меня… вы бы не стали предлагать это безумие с чередой перерождений?»

«Конечно. Так было бы намного проще. Особенно, если это можно было бы сделать без вашего ведома».

«Но что вас останавливает? Вы можете создать что-угодно из чего-угодно».

«Все так, но нам нужно знать, что именно мы хотим создать. Человеческое тело состоит из астрономического числа атомов. Мы можем его отсканировать, получить глыбу данных, в совершенстве описывающих его структуру и сохранить ее на внешних носителях. Но что дальше? Если бы мы могли найти в этом коде все то, что отвечает за вашу опухоль, и убрать ее, клетку за клеткой — то следующее ваше воплощение было бы спасено. Но мы так не можем, мы не знаем, мы все еще потеряны в этом океане информации, и у нас нет кандидатов в хорошие ориентиры. Пока что — нет».

«Даже философскому камню есть куда расти».

«Не печальтесь из-за пустяков. У вас есть время. Остальное — нюансы».

«Я и не думала печалиться. Не каждый день мне предлагают бессмертие».

«Не преувеличивайте. Наша помощь — не больше чем симпатия щедрых меценатов. Свое бессмертие вы создадите сами».