Трагедия в космосе

«…И ладонь его стала её прозрачной ладонью, и она положила ладонь на его лоб.

Тотальность сияла далекими голубыми гигантами, разбитая скорлупа блестела в ночи.

Преграда внутри пала: хлынула память, и он жил тысячу лет, в сравнении с которыми всё остальное – ничто».

***

Я отложил тетрадь в сторону. Кажется, «тысячу» необходимо заменить на «два миллиона», но это горькая мысль. Отвлечь себя не получалось, написанное навеяло густую меланхолию. Я ощутил жалость к себе, своему ускоренному развитию и развившейся вследствие этого чувствительности. Врачи предупреждали: все «эмбрионы» похожи. Одного-единственного стихотворения, чудом уцелевшего с далекой Земли, где поэт преклонялся перед то ли богиней, то ли просто музой (не вполне понимаю смысл этого слова…) хватило, чтобы начать царапать собственные строки. Вот и родились эти смутные мыслишки о реинкарнациях, лунных и влажных ночах на Земле!

– Ладно тебе, Дональд, – бросил Барт, виртуозными движениями разворачивая на весу костюм для гибернации. Опутанный многими проводами, словно вставшими дыбом из-за укреплявших их металлических стержней, костюм казался грузной меховой шубой. Такие вышли из моды давным-давно, в суровое и прекрасное время: небо было голубым, и люди под ним украшали себя… Маргарет тосковала по эпохе плоских небес, просматривая старые фильмы.

Я, видимо, слишком безрадостно вздохнул, вспомнив о грозившей ей опасности. Это и уловил Барт. До сих пор мысль о Маргарет сновала лишь вокруг да около моего сознания; но теперь, буквально на пороге встречи… Взгляд в иллюминатор: планета уходит красной звездой за пределы поля видимости. Остаётся шагнуть в пустоту. Совершить последний рывок.

– Да не беспокойся ты, – продолжал командир, переждав мое стыдливое молчание. – У нас очень дельные ребята, ты это впервые слышишь? Даже не представляю, какую штуку пришлось бы подсунуть, пожелай некто нанести кораблю вред. Адам вот – техник хоть куда. Он в два счёта исправит плоды твоего энтузиазма… Чёрт, они уж давно восстановили всё. Проблема решена! – Барт рассмеялся своей маленькой оговорке.

Я натужно улыбнулся. «Навредить», подстроить неудачу – трогательные выражения из книг, вещающих о временах, когда люди еще имели роскошь быть порознь. Впрочем, предельно ясно: никакие слова не могут, да и не должны успокаивать меня в той ситуации, в которой мы с Бартом оказались. Особенная эта судьба не пытала ни одного живущего, никто и никогда не ожидал встречи, вскоре предстоящей экипажу сей скорлупки. А значит, и тревога просто обязана бить в колокола, гудеть, не затухая, после каждого услышанного или произнесённого слова. Пора, впрочем, загнать панику внутрь, к чёрту нытье! Пусть моё лицо станет мраморным, как у какой-нибудь статуи из фильмов; Барт не должен догадаться, что происходит под слоем камня. А там мрак, и полыхание призрачных пламён, какие-то сгорбленные, пускающие слюни зомби.

Я мотнул головой, отгоняя наваждение. Следует держать себя в руках хотя бы для вида. Если Барт увидит дрожь в ладонях, я сразу же пойму и – не смогу вести звездолёт. Он задавит превосходством, чёртов командир. И никогда не увижу моей Маргарет. Просто я не астронавт, вот и всё. А других не нашлось.

Барт бросил подготовку, приблизился, развернул сильным движением мой корпус. Указал сесть.

– Так, парень, слушай. Я распрекрасно вижу, с каким видом ты жамкаешь костюм… Будто в могилу укладываешься, специально для тебя вырытую, а не в сон. Я всё крепился, знаешь ли, но дальше некуда. Пусть сия беседа не входит в уставные отношения, но она необходима. Пара минут не принесет большого выигрыша. Но это не значит, что хоть что-то потеряно. Слышишь?! Не значит! Знай, Дональд, – он бросил взгляд в иллюминатор, в тьму, коей измерялся наш будущий шаг, и глаза его затуманились, – я сейчас ведь сентиментальничаю с тобой, это ясно. Недоумевай! Я и сам в другое время выругался бы на любые сопли. Привык заниматься делом. Наверное потому, что не знаю, чем можно заниматься ещё. Я вижу, в каком ты положении: допустил череду ошибок, и наша судьба изменилась. Но все мы, астронавты, еще оставшиеся в живых люди, пока в одной упряжке. Большинство ребят опытнее тебя. Вся жизнь их проходит… – нет, дергается, как раздавленный жук! – сполохами посреди бесконечных гибернаций: каждая на тысячи лет. Между снами минуют в лучшем случае недели. Неделя! Это становится символом жизни, число семь… Забавно, только вот хочется от всего этого выть. Я вынужден следовать инструкциям, что успевают превратиться в древнейшие архивы. Такова судьба каждого странника звёзд, любого разведчика. Ты счастливчик, ведь с молодости осядешь на одной планетке и примешься ее возделывать. Отдашь себя почве, так сказать. Да с любимой женщиной в придачу. Так вот, про недели… Чтобы как-то продолжать жить – имитируя судьбы старых времен, до того, как человечество обратилось в пронырливые банды разведчиков – я начал обращать внимание на слова и секунды. Поэтому я тут разнюнился, понимаешь?

– …Тем более сейчас, когда нам предстоит чудовищный шаг длиной в миллионы лет? – слабым голосом отозвался я.

– Именно, именно, малыш! – с силой выговорил Барт. – И я чувствую: последнее слово перед этими миллионами кое-что значит. Несмотря на то, что наш сон продлится… как средней длины сон. Быть может, не более пары секунд.

– Я боюсь не найти там Маргарет, – признался я.

– Не перебивай. Про то, что они всё починили, я уже сообщил, и точка. Я не собираюсь повторяться, дурень ты этакий!.. Ладно, прости. В общем, твоя Маргарет спит и видит сны. Это первое. Второе, Дональд… Ты винишь себя за то, что позволил себе сесть за штурвал. Я виню себя… вернее, винил пару часов назад, ибо доверил… Ты прошел только ускоренный курс подготовки. Вот и не сориентировался в параметрах червоточины достаточно быстро и выбрал не тот туннель. Ну и хрен с этим, Дональд! Я сам в чём-то виноват, подгонял, наорал на тебя… Смотри, вхожу в твое положение. Теперь уж ничего не изменить. Мы прочно легли на эти миллионы вместо пары тысяч. Слышишь, как от натуги гудят паруса?!

Он ободряюще хлопнул меня по спине.

– …Просто… чтобы ты твердо знал: абсолютно не имеет значения, прибудем ли мы раньше или позже на миллиончик-другой… Технологии базы надежны: она сохранит людей вплоть до следующего Большого взрыва. А теперь представь: мы будем лететь сквозь время, сопоставимое с периодом существования биологического вида… Это взлёты и падения цивилизаций, и это не игрушки, Дональд! Так не сохраннее ли будет человеческий род, пролежав во сне дурацкий лишний миллион, а не начав развиваться себе во вред? Мы уже принесли миру одну катастрофу, Дональд.

В сущности, командир прав: за такой промежуток времени человечество может сгинуть сотню раз, на планету упадет метеорит, да мало ли что. А капсулы находятся в бункере глубоко под поверхностью. Раз уж я проложил своими кривыми ручонками (выражение Барта; «не обижайся, но это правда» – прибавил он) маршрут столь дикой дальности, то игра выходит на совершенно новый уровень, и именно я возвысил её. Другой вопрос: какой прок забрасывать себя дальше в пучины времени, так и не вспыхнув полной жизнью? И неизбежно не затухнув… Время, так сказать, изотропно. Это противно личности, а как насчет целого народа?..

– У растущей, как грибы после дождя, цивилизации не более шансов выжить, чем у Маргарет – дождаться тебя. А на самом деле, гораздо меньше. Так что за ойкумену, начало которой ты положишь, тоже будь спокоен!

Грибы после дождя! Командир тоже развлекался познавательными фильмами. Но сейчас я ощущаю от псевдовоспоминаний одну растерянность. Что мы делаем тут, в бездне парсеков от… того, где мы должны быть, но никогда не были. Показалось, что командир прощается со мной, и я выразил ему это. Барт медлил.

– Люди моего возраста… Иногда не просыпаются.

Он быстро лег в «саркофаг» и захлопнул крышку, не дав мне более ничего сказать. Странные у него понятия о ритуалах перед великим путём, у этого Барта! Он презирал их, один-единственный из легендарных путешественников.

Медленно подготовившись, я тоже лёг. Речи командира не воодушевили, скорее тревожно удивили, тягостные предчувствия сжимали сердце. Малодушно хотелось продления сна, избытка сновидений, чтобы что-то опять пошло не так – но только не просыпаться через секунду; я боялся узнавать, жива ли еще Маргарет… окажется, там и тогда. Да, я действительно не астронавт; просто слабый человек, а ведь ныне (хм, ныне?), в век земного апокалипсиса, вдруг ставший огромным из-за тысячелетних разведок миров, нужны герои.

Апокалипсис вслед за людьми тоже расширился до космических размеров. Он, так сказать, покинул планету вместе с собственными жертвами. Против нас и время и пространство.

Крышка моего «саркофага» захлопнулась. Пришла мысль, что я вернулся в родную стихию. Осталось только свернуться калачиком, если бы это было возможно. Пока Барт путешествовал среди звёзд, я был замороженным эмбрионом. Барту это легко давалось; возможно, он не избил меня из-за ошибки именно потому, что ему было по большому счёту наплевать на какое-то там возрождение жизни. Он успел своеобразно привязаться ко мне: любил превосходить. И в то же время желал (взбрело в голову, что желал), чтобы я встретил Маргарет. Нет ошибки в смутном подозрении: он не просто сухой профессионал, за которого себя выдаёт. Вот, наконец он проговорился: «…не знаю, чем можно заниматься ещё». Этот человек разочарованный, а значит, хотя бы немного романтик. Его тронула идея: встреча любовников через два миллиона… Но такая перспектива слишком близка мне, чтобы не повергать в один лишь холодный ужас.

Господи, да какими словами-то бросаюсь. «Романтик»… Какое значение это всё имеет ныне, среди уничтожающих самое понятие человеческого времён и пространств? Фантасмагория, и более ничего. Я просто устаревший продукт колонии, когда-то дышавшей прошлым.

Дыхательная жидкость наполнила легкие. Свет реальности медленно померк. Можно теперь предаваться мечтам и воспоминаниям, тем более что именно это предписывала инструкция в целях более плавного перехода в сон. Я почти любил Барта, которого прежде боялся – все семь лет своей сознательной жизни.

***

Маргарет, еще один «эмбрион», сидела рядом, держала за руку. В этот час на обзорной террасе базы мы были одни. Экспедиция спала, а Маргарет плакала.

Я утешал её как мог, с ненавистью поднимая глаза на титанические облака, ревущие, с воем сшибавшиеся – они плели вязь на высоте десяти километров. Облака состояли из какого-то твердого вещества и всё же парили – нашим детям предстоит разрешить эту загадку.

Только рады ли будут дети, что их привели сюда?.. Каждую пару минут на базу обрушиваются слепящие водопады излучения, – сквозь разрыв в облачном покрове – ведь здешнее светило слишком близкое. Автоматический зонд ошибся, планета оказалась малопригодной для жизни.

Возненавидел я облака не сам по себе, а из-за Маргарет. Воспитанная на сказках о старой Земле, она носила под сердцем недавно ещё только воображаемого первенца для новой, свежей действительности, она бредила небом синего цвета. День разгрузки звездолёта моя возлюбленная ждала как праздник. Пока не увидела эти облака и это солнце… И руки её опустились.

Она не могла бы ничего изменить в одиночку. Средств в экспедицию вложено много. Звездолёт тоже не вечен. В ходе вполне демократического обсуждения приняли решение обустраивать базу здесь. Требовалась дополнительная защита от излучения, как и особо устойчивая техника.

И вот решено отправить корабль обратно за помощью, на склад материалов, вмурованный в одну из малых планет Солнечной системы. Полетят я и Барт. Конечно, выбор был. Рэй Кларк, например, куда лучший пилот, нежели я, хотя формально обладает той же квалификацией. Дело только в том, что его ребёнок уже родился. И Маргарет, моя удивительная бедная Маргарет захотела, чтобы летел я.

– Будет несчастной семья из двоих, из матери и сына, потерявшая отца, – просто сказала она.

– Пожалуйста, не говори так. Ты знаешь, что звездолёт вполне надежен и рассчитан как раз на два полёта…

Итак, я вызвался наперёд жеребьёвки, хотя сердце разрывалось. Мне кажется, я устрашился заглядывать в глубины нравственной чистоты своей избранницы (потом, уже в другом рукаве галактики, поймал себя на том, что рациональное помышление о пролетевших с момента последней близости тысячелетиях растворяет мои действительные воспоминания подобно отраве, превращая реальность её рук и губ во что-то сюрреалистическое. Хотя, возможно, это просто следствия сна… Но разве сон сам не помнит и не считает время? Тогда я не хочу знать о себе ничего, я боюсь собственных глубин). Я не любил задумываться о корнях всех нас, уходящих в земные родословные. Казалось достаточным помнить: мы с Маргарет происходим из прославленного своей духовной ясностью и благородством общества, хотя все признаки я замечал только у нее. Быть может оттого, что себя я знаю так, как никогда не буду знать её. Довольно и того, полагаю, что человек создан для маленького мирка.

В зале заседаний Маргарет взяла последнее слово, и решение было принято.

…И затем все готовились к массовой гибернации до нашего с Бартом возвращения, ибо бессмысленно затевать даже небольшую стройку без надлежащей защиты. Грусть прощания отравляло ощущение, будто люди ложились в сон из солидарности с Маргарет, которая обещала встретить меня молодой, сколько бы лет не прошло. Будущее не должно обращаться только вокруг нас! Мы двое – не солнца, а только астероиды, материал для будущих планет.

«Они не узнают, – говорил еще Барт в звездолёте, – что прошло в тысячи раз больше лет. Мы изменим показания приборов, вот увидишь», – хитро прищурился он…

Что? Барт никогда не решился бы на подлог! Он лёг слишком быстро и захлопнул крышку, готовясь почти что умереть! Это ясно помню. Вселенная не отнимет у меня разумения. Спится, или только мечтается перед сном? Когда я держал за руку плачущую Маргарет, пролетела мысль, что всё повторяется в дальних далях. Да, похоже сплю, вспоминаю во сне, а что ещё делать! Интересно, сколько прошло? Двести, восемьсот тысяч?

Ладно. Не важно. Люди спят эту ночь, набираясь сил перед сном куда более долгим. Им надоело, всем уже хочется жить, но люди стиснули губы, закрыли глаза, думая о нас как о красивой паре. А мы с Маргарет сидим и глядим на пейзаж, стиснув до побеления костяшки переплетённых пальцев. Вчера вечером мы узнали кое-что.

– Милая, – шепчу ей на ухо, – если ты волнуешься из-за нашей дочери, прошу тебя! Это совершенно безопасно, множество задокументированных прецедентов. Вы уснёте вместе и проснётесь. Вы – одно существо. - Я положил руку ей на живот. Она отрицательно помотала головой. Смахнула последние слёзы.

– Нет, я… Прости, сама не знаю. Я молилась у себя и… приняла, что жить надо здесь. Ничего не поделаешь.

– Тебя никто не упрекает, – быстро ответил я. – Поверь, трудно каждому. Кто ожидал, что планета окажется настолько, гм… странной?

– Странной!

Она словно ушла в себя. Или что-то сосредоточенно изучала на горизонте.

– Маргарет, милая Маргарет, да что с тобой?

– Хочешь, расскажу ту вещь, что разбудила во мне меланхолию? – вдруг оживилась она, но легкость её речи была печальна.

– Конечно, дело не обязательно в ней, она только пробудила…

Любимая вложила в ладонь мою бинокль и указала пальцем на тень, что быстро скользила по выжженной поверхности планеты. Я воскликнул от неожиданности, увидев суетливую толпу: валуны и камешки, поспешавшие вслед за облаком. И вдруг всё понял.

Я рассмеялся, подумав рассмешить и ее. Вынул из кармана проектор и показал на ближайшей стене увеличенное видео: плетёный шар, похожий на перекати-поле земных пустынь, быстро снуёт по острым камням. Но это не все. Спереди он выбрасывал коленчатые чёрные ножки, как бы обутые в точёные сапоги на каблуках, а сзади отталкивался ими…

– Биологи рассказывали про них. Они всегда бегут в тени облака. Если остановятся – смерть от излучения…

– В них есть что-то невыразимо грустное. Какая-то разлука, какая-то тоска… Они не могут жить, им некогда совершить малейшее дело, существа вынуждены бежать, бежать, бежать… Успеть под облако! Жизнь высекает себя из мира как то, что болит. Господи, ну почему эти ноги столь похожи на человеческие?!

– Ну что ты! Простое совпадение, удобнее передвигаться, ты сама сказала: природа отсекает неподходящее... Можно ли назвать их ногами? – пришло вдруг в голову. – Структуры для поддержания хоть какой-то стабильности. С равным успехом они не сгибаются и не разгибаются, они нарисованы на…

– Это я и так знаю, – внезапно рассердилась Маргарет, прелестно надув щеки.

Так мы болтали в последний раз, наблюдая стада торопливых существ. Легко миновали они сеть оврагов широченными своими шагами, этакие стилизованные толстячки. Подобно волнам океана, толпы вторили изгибам крошащихся волн небесных.

…На следующий день, перед отлётом, пришёл в негодность один из генераторов защитного поля. А это означало опасность метеоритного дождя, к тому же окно для вылета было очень коротким, и я бросился помогать ремонтной бригаде. Я сидел в каморке, подключая обратно силовые кабели; пока не примчался главный техник Адам Радлов и с громоподобными возгласами не вышвырнул меня оттуда. Он кричал перед толпой в зелёном саду, что незаменимый генератор заискрил и оплавился, потому что «вот этот идиот, недостойный быть среди оставшихся» перепутал клеммы.

Я брёл к трапу звездолёта, спиной чувствуя смешанные взгляды. Поселенцы перешёптывались, будто Радлов до последнего не знал, кто именно выбран под начало Барта. Другие уверяли: техник недавно начал принимать наркотики. Я знаю, многие испытывали вину передо мной из-за поведения Адама, несмотря ни на что. Но более всего я запомнил печальный взгляд моей невесты. Попрощался я с ней куда более холодно, нежели рисовал себе в воображении.

***

Маргарет, Барт, я, даже Адам Радлов – тираническое время и земная (такая местечковая!) катастрофа разрубали, перепутывали и сшивали тела как попало, накрепко собирая нас в какое-то разболтанное единство. Но существование всё же вреднее, нежели получается выразить: время уродовало, растягивало на дыбе каждую индивидуальную судьбу. Последние расползались раскисшими соплями, ошмётками, а ошмётки те подгибали ножки и устраивались калачиками на дистанциях в сотни тысяч лет, воображая, будто они связаны, воображая, будто они живы, по старинке пытаясь нанизать себя на чью-то судьбу, а значит – явить человека. Но судьбы уж нет. Есть только времена и пространства. Человек пожелавший бороться с ними, должен обхватить их тело, а в итоге истончается до бесконечности, пропадает он сам.

***

На ледяном поле внизу скользит, словно мушка, чёрная точка. Барт указывает на неё, быстро и сосредоточенно переключая тумблеры. Ни одного лишнего движения, и к тому же он успевает обращаться с рукоятками нежно, памятуя, сколь хрупким мог стать их материал. Мы всё еще взламываем паутину забвения. У меня, признаюсь, подгибаются колени от её тяжести. Главное не думать. Я приказываю себе не двигаться мыслью никуда за пределы настоящего момента… и нашей цели. Необходимо начинать сначала, в человеческих жалких размерностях, чёрт побери!

Я уставился на экран. «Это тень, тень нашего звездолёта, Дональд. Что ты сидишь как оглушенный? Мы ведь вернулись».

И шаттл по спирали – ещё одна муха (этих вестников прошлого я размножал, помню, в колбе – пока ускоренно рос, сразу после того как человек, решивший стать моим отцом, принял решение разморозить эмбрион) – отправился на свидание с собственной тенью.

Когда парой часов ранее «саркофаг» распахнул свои створки, я испытал странное ощущение и запомнил его. Будто сам космос осознал себя. Будто спал, или просто всегда был, он, а не я, была и есть тотальность – и вот на её фоне оформилась какая-то малюсенькая скорлупка, некое существо. Абсолютно новое сознание. Младенец, который мгновенно знает себя как младенца, вновь и вновь наталкиваясь взглядом на стальные стены вместо чёрного провала тотальности. Сейчас я подумал: быть может, то была тотальность всех народившихся и сгинувших существ, снов во мне, призраков гибернации. Кожу на плече пощипывало из-за недавнего укола: в следующую секунду после пробуждения система впрыснула в кровь психоактивное вещество, для того чтобы враз забыть миллионы снов и восстановить связь времён.

У Барта, кажется, хорошее настроение. Он посвистывает, уверенно держит штурвал – мы разворачиваемся носом к ближайшему облачному провалу. Моя душа уходит в пятки. Это только кажется, что занимаемся рутиной: Барт, действительно, с видимым усилием симулирует рутинность. «Никто до нас такого не совершал. Мы герои», – твержу себе и забываю перестать повторять эти слова. Вновь последствия чересчур долгого физиологического покоя?

– Дональд, хочешь послушать радио? Развлечёшься. Настроимся на передачу спутника – наш радар уже засёк его; вращается по орбите как миленький.

Перед тем как замереть в пчелиных сотах титанового алькова, база должна была записать последнюю, отчётную передачу. Я почти дёрнулся, пытаясь закрыть от непринужденной руки Барта необходимый тумблер. «Нет, не надо, это ни к чему. Я хочу увидеть базу и всех друзей сразу и… уже не разлучаться».

– Холодно, Дональд? – бросил Барт непонятную фразу, вдруг недобро усмехнувшись. – Ну, сам в этом виноват.

Зачем он постоянно повторяет моё имя?

– Тэк-с, мы идем точно по старым координатам… И не обольщайся, оцепеневших пчёлок придется еще долго приводить в чувство!

Он пока ни словом не обмолвился про корректировку хронометра базы. Значит, у того обрывка сна не было аналога в реальности.

Под шаттлом разверзлась бескрайняя равнина планеты – подгорелое месиво серого и тускло-жёлтого. Потянулись томительные минуты. Настоящая пытка. Хочется вскочить и убежать из кабины, но я боюсь Барта. Это малодушие – сможет ли он понять? Даже если мы совершаем неслыханное. Это столь жестоко… Вдруг понимаю предельно ясно: Барту вообще плевать, у него никого нет! Господи, зачем я родился, всё валится из рук, попадаю в самые дурацкие ситуации. Будто мне делают одолжение, подвозя меня, случайного попутчика, к человечеству. Но куда движется сам Барт?!

Командир бегло взглянул и ткнул пальцем в подлокотник кресла. На пластике было выцарапано два миллиона лет назад: «Мы летим, подобно мотылькам на свет, туда, где единственно станем полноценными людьми. И чем длиннее путь, тем прочнее будущее».

Не стёрлось… Потому что некому было истирать это кресло. Вот оно – одиночество вещей. На жест командира не требуется ответа. Мы теперь одно существо, остриё, методично прорезавшее атмосферу. Полноценна личность там, где он уникальна, то есть на необитаемом острове. Вперёд, на встречу с людьми! Вся история хомо сапиенса – ничто перед этой встречей.

Тупой жёлтый лоб поверхности. И вздутия в пустыне, точно чирьи.

– Где база, Барт?

– Секундочку, я что-то не пойму…

– ГДЕ БАЗА, БАРТ?!!

– Ошибки быть не должно… Проверь-ка со мной.

С помощью гибкого кронштейна он разворачивает на меня монитор с показаниями радаров и координатами. Кронштейн хрустит, словно окаменелость.

Мы молчим, переводя взгляды с древних приборов на поверхность планеты и обратно. По крайней мере, приборы созданы на славу.

– Возможно, они просто куда-то ушли? В более защищённое место… – он бормочет как провинившийся школьник, прячет глаза. Рука на штурвале подрагивает. Ну что ж, если я в тебе и посмел усомниться, командир, то теперь мне уже плевать. Всё взорвалось и опало, одна пустота на месте сердца. Виноват только я.

Очевидно: в этом мире попросту не существует более защищённого места.

– Где-то в пещере… Стоп, взгляни-ка сюда.

Шаттл кружит совсем низко, клюя носом и обыскивая поверхность, из-под днища вырываются фонтаны песка. Каждые несколько минут небо вспыхивает зарницами, будто ядерными взрывами. Всё как тогда…

Но теперь появилось и другое: из-под туч в их собственную тень шёл странный дождь, скорее метель. Закрывая солнце, клубы на несколько минут создавали иллюзию хмурой скандинавской зимы с мерно падающими, мокрыми комьями слипшихся снежинок. Как в видеофильмах.

Командир одним взглядом дал знать, что понял меня, он тоже увидел. На его лбу выступили капли пота, веко дёргалось. А ещё он указал прямо вниз.

Мы прильнули к иллюминаторам.

Безрассудное, какое-то цирковое (фильмы, фильмы… там были акробаты, уродцы), но очевидно инородное движение происходит внизу: более десятка металлически блестящих блюдец на поверхности; вдруг прыснули в стороны как бы лепестками, стоило миру погрузился в черноту. Осколки же кружились друг подле друга, и что-то тянулось кверху…

– Это база, – исступлённо закричал я. – Разросшаяся база!

– Идиот! – рявкнул Барт прямо в ухо. – Мы же совсем низко. Наложи на экран масштабную сетку. Эти штуки не более трёх метров в диаметре.

Он бросил взгляд на другой монитор: «автоматы насчитали пятнадцать штук; да, именно здесь должна быть база».

Танец живого орнамента продолжался. Всплеск – и сжатие, всплеск – сжатие. Светло – тёмно. Тёмно – светло. «Подумать только, никаких суток…» – удивлялся я два миллиона лет назад.

Командир решил приземляться. Я непослушными руками кое-как натянул скафандр. Паника прошла. Известная банальность: незнание страшнее всего. И меня звали оглушающим шёпотом странные искусственные устройства, наследники базы. Они должны дать ответ, открыть дверь к Маргарет.

Лучше бы я никогда не выходил на ту поверхность.

***

Мы нерешительно приближались. Когда земля пылала отражённым огнем светила, приходилось раскрывать над собой специальные зонты-палатки и пережидать. Наши цели слепили глаза.

В итоге они оказались постройками будто бы человеческих рук – грибами на кривых ножках, скрепленных кое-как из кусков металла. А в их тени…

Сначала я вообще ничего не понял. Какие-то животные как по команде выдвигались, выбегали из-под защищавших их зонтиков в краткие минуты мрака и, выставив в молитвенном жесте бугристые клешни, хватали мягкие шары, что непрестанным дождём сыпались сверху. Такие же шары, исторгнутые твёрдыми небесами, скатывались по нашим скафандрам. Барт подхватил один из них и долго глядел вверх, на чёрный континент в небе, осиянный короной огня.

– Похоже на какие-то споры. Скудная жизнь планетки успела эволюционировать и добралась до облаков, – его тон был явно и через силу наигранным.

Ясное, но бесполезное умозаключение само проникло в мой обессилевший мозг: действительно, зачем вечно бежать, если можно закрепиться с обратной стороны облака? А эти твари, значит, питаются какими-то их продуктами и…

Мы постепенно приближались к существам, положив ладони на оружие. Я упорно отгонял догадку, но теперь она усилилась. Проклятые волны песка!.. Налетел ветер.

И ядерный взрыв.

Мы укрылись в палатках. По подбородку что-то текло: оказывается, я до крови искусал свои губы. Нет, не думать, не думать. Когда подберёмся вплотную, всё само разрешится. Сейчас ни к чему.

Из-под зонта Барта выкатилась «спора». И сразу сморщилась и почернела.

Сумерки и падение температуры. Не сворачивая палатку, я ринулся вперед.

– Дон…

Теперь уже не надо отгонять мысль; с чудовищной, испепеляющей ясностью она обрушилась на меня. Колени затряслись. Всё поплыло, только огромные, болезненные колеса катились перед пылающим осознанием. Нули – пачками, одна за другой. Нули – и двойка. 2 000 000 лет.

***

Они были похожи частью на горбатых оборванцев в лохмотьях, частью на гигантских ракообразных. Их кожа отслоилась и превратилась в защитные латы, мёртвую коросту, которая торчала обрывками на сгибах суставчатых конечностей. Их лица… Ум вопиёт, не признавая лицами: мёртвые, застывшие камни. Они кружились во тьме с поднятыми вверх, будто взывающими клешнями, но ни одно движение не выдавало малейшей эмоции. Набрав охапки спор существа, подобно веками отлаженному, до секунды просчитанному механизму, стягивались под зонтиком своего дома-карусели. И сразу полыхало пламя. А эти пародии на живую материю, впивались – абсолютно синхронно – в споры зубами и грызли их, грызли…

Бессвязные растерянные слова перемежались шипением микрофона: «да неужели… ну ясно… нет, невозможно верить. Почему они не уснули?.. База могла быть поглощена песками… Но, всего два миллиона. Конечно, здесь сильнее фон мутаций…»

Всё это было ни к чему. Я стоял один на один с абсолютным злом, которое Вселенная могла приоткрыть лишь мне одному – и сделала это.

Существа снова вышли наружу: словно медуза (удушающее море из фильмов) разом выпустила щупальца. Они даже не смотрели на нас. Да и как не выжглась сетчатка здешним солнцем?.. У них не было сетчатки – глазные впадины будто высечены резцом в камне, в этих идолищах, чувствовать коим больше ни к чему. Хватать и пожирать. У меня не было сил смотреть на их дьявольский танец, петляние друг подле друга. Они никогда не дрались.

Тело нестерпимо жгло сквозь скафандр. Плевать. Я допустил куда худшее: заснул без оглядки на два миллиона лет.

Наконец в микрофоне оформилась хриплая фраза. «Подойди к ним, спроси о чем-нибудь… Может, отреагируют. Манна небесная». И владелец голоса истерично рассмеялся.

Я подчинился голосу автоматически, переставляя ноги-ходули. Я схватил ближайшего за то, что когда-то было щекой. Он проковылял мимо меня. Да, абсолютный автоматизм.

«Невероятно. Это солнце выжгло в них не только человеческое. Но и всё живое. Они – последнее что осталось, ходячий минерал, приспособление лишь к…»

Меня бросило обратно в осознание происходящего. Я вспомнил наконец, что голос в шлеме принадлежит Барту. Да, он прав. Эти исчадия представляют собой вызов самой жизни. Жизнь вырезала из себя нежить. Но виноват только этот мир, весь, весь мир! Проклятый Дарвин! В бессильной ярости я грозил кулаками небу и что-то кричал. Скафандр плавился, тело горело, сетчатка умирала под лучами светила, к которому я запрокидывал голову… Светила, то есть сущего дьявола этого места.

Я вдруг ощутил кровную связь. Эти – и мои потомки. Маргарет носила ребенка, и она осталась зачем-то жить, а не спать, она не дождалась меня и состарилась, а он возмужал и… И сменялись поколения; Барту-то этого не понять, у него никого нет. И пожелай он вмешаться в жизнь Последних Пятнадцати Колоний, что лепятся к точке древнего рая – мне придётся отомстить ему!

Верно, я шептал что-то чувствительному микрофону, ибо услышал холодный и бесцветный голос: «не глупи».

Меня поразил его тон. Ведь Барт тоже наполовину умер. Я упал на колени в песок и расплакался. Два миллиона.

Чувство и потребность защищать… последнее, что у меня осталось. Я почти любил их, ибо чудовищность истлевшего страдания явно пересекла всякие границы. Страдания чьи: мои или их?.. Или никого. Я схватил за щеку – он проковылял мимо. Они ждали без защиты, ждали нас – и не дождались. Кое-кто, грязевой человечек, пытался обмануть Время.

– Барт! – закричал я. – Почему ты думаешь, что они не живые?! Как смеешь так говорить?! Ты же видел – они добывают хлеб… Держатся из последних сил.

– Это ты раскрой глаза, они почти роботы… Да, на Земле было иначе… Недостаточно прошло времени для эволюции самых разных, но нормальных – нормальных! – пород животных. Чтобы погибнуть, достаточно и дня… Меня учили: геологическая эволюция предшествовала биологической, но не наоборот, – он горько усмехнулся. – Для человека… Кажется, для человека это слишком много, – через силу заключил он.

Слишком много. Вот и всё. Чудовищно много. Единственное создание, которое чувствительно к времени изнутри, называется человеком. Я не знал, каким образом это могло быть, но это стало так.

Мы оказались совсем поблизости от «гриба». Существа сбились у наших ног, подобно павшей ниц пастве. Десятки маленьких челюстей монотонно перемалывали не пищу, но материал для строительства того, что выкрошил себе на забаву огненный ад.

Барт провёл почерневшей перчаткой по краю зонтика. Металл ела ржавчина, хрупкие истончившиеся листы подогнаны друг к другу грубыми клёпками.

«Как представлю себе этих, – громко начал он, – работающих молотками, взмахивающих вот так же одновременно, дабы соблюсти баланс энергии в итоге отбора…»

Он обернулся ко мне, и на лице я прочел застывшую маску благоговейно-сладострастного отвращения.

«Замолчи!» – закричал я…

Сокровенная сущность ада: ад – не где-то там, до него невозможно дойти. Он за границей времён, когда любое слово теряет свой образ, и Вселенная гогочет над самым смыслом.

«Барт, – я ронял слова, как горные обвалы (вот когда они стали действительно значимы, последние слова во Вселенной, ибо если другие колонии выжили, то почему за два миллиона лет не прилетели?), – Барт, ты знаешь, сколько моего времени прошло после свидания с Маргарет? Меньше недели, Барт. Меньше недели, Барт».

«Барт, Барт, Барт». Имя! Вот единственное, что ещё связывает меня с двуногими и двурукими.

Я пошёл, слоняясь, куда-то прочь. Человека я уже не видел. Из микрофона доносились затухающие, дрожащие слова. Но что они теперь значили?

«Мы можем вернуться… на борт. Пробудить других. Расшифровать сигнал спутника. Они должны были… диктовать длинную летопись. Почему они не спали? Да. Длинную».

Я лёг на спину. Возможно, летописи значат даже чересчур много, теперь, когда никого нет. Изнасилованные, изуродованные крупицы смысла.

«Ходячие минералы! Манна небесная!» – хохочет сошедший с ума.

Лицо любимой на фоне звезд. Лишь абрис, но самые яркие и холодные светила неба заняли место глаз.

Она поддержит меня. Ибо мир людей, моя жизнь случились всего-то менее недели назад: оно важнее, чем два миллиона лет. Только вместе с Маргарет, только перед сном жила жизнь. Недели важнее столетий. Есть разные типы времён. А значит – Маргарет ещё здесь и поддержит меня. И плевать на остальное. Это за миллионы сгинешь и пропадёшь, и можно сказать – никогда не был. А тут… Я чувствовал её. Осязал аромат. Не забыть через два миллиона узор веснушек – это ли не бессмертие и победа духа?! Она поддержит мою руку.

И правда, моя рука оказалась почти невесомой. Я рассматривал свою ладонь насквозь, не видя ни мяса, ни крови, ни ткани скафандра, придуманного сущими детьми. Сквозь открытый клапан с шипением выходил воздух.