Зеркало души

Если долго не идти в семейный бизнес — семейный бизнес придёт к вам. Ну или за вами. Это уж кому какая формулировка больше нравится — ситуация от этого не меняется абсолютно. Интересно, окажись у Серафима сейчас под рукой пламенный меч или сребряная петля, он бы пошёл искать нечисть, или сам к чёртовой (или к своей, там разницы особой не было) бабушке удавился? Ну вот, ещё и бабку вспомнил. Двадцать лет делал вид, что её вместе со всеми зверствами уроками не было, а теперь нате вам — получите и распишитесь! Осталось только панику словить на глазах у участкового, практикантки, оперов, экспертов и понятых — и всё, фул хаус, бабуля его даже с того света переиграла и уничтожила.

Говорила она, что внучек ещё пожалеет, но он предпочитал не заморачиваться. Хоть немного пожить вне всего того, чем из века в век промышляла семья, казалось большим счастьем. А бабкино "чтоб тебе пусто было" не представлялось чем-то страшным: он уже знал, какие зарплаты и у оперов, и у следователей. Двадцать счастливых лет, нечисть — только за столом во время дружеского чего бы то ни было пития и между строк в криминальной сводке Москвы, Питера и других больших городов. Здесь привлекать лишнее внимание никто не жаждал... до сегодняшнего дня.

Девушка лежала у самой реки. На шее, в треугольнике Пирогова – там, где сонная артерия ближе всего к тонкой коже — две небольшие рваные раны.
— Сумасшедшие! — в ужасе и отвращении пролепетала практикантка (надо бы имя её запомнить, что ли).
Как бы Серафим хотел, чтобы девчушка была права. Но бабушка — та была мастером дрессировки – натаскала его видеть истину за подобными «картинами» с первого полувзгляда. Синяк прямо под ранами — это отпечаток большого пальца, точечные кровоизлияния на животе — это от холода соприкасавшегося тела. И запах — мускус и железо — его Серафим узнает из тысячи. В городе завёлся сумасшедший вампир. Необходимо съездить домой и взять оружие, встретиться со старейшиной, собрать команду и пойти вылавливать кровососа… Стоп! Надо составить протокол, опросить родных и близких жертвы, восстановить её последний день в мельчайших деталях. Настойчивый старческий голос в голове, который шептал что-то с самого утра, перешёл на крик: «ты что, ополоумел, да этот упырь половину города выпьет, пока ты будешь играть в следователя!»

Было неприятно признавать одну простую истину: голос – не столько бабкин, сколько его совести и чести – прав. Поехавшая тварь не остановится на одной несчастной, особенно если это сойдёт ему с рук. И всё же его реальная (да, да, именно реальная!) работа может очень даже подсобить в решении вопроса.

- Эээ…

- Людмила.

- Да, точно, Людмила. Составьте подробный протокол. Женя! Скинь все фотографии и видео в телегу, и побыстрей. Валера! Пусть твои люди прочешут округу.

- Поняли, приступаем.

- И вызовите водолазов.

По окружению прокатился отчаянный вздох, но спорить никто не посмел – себе дороже.

- Людмила, ваша задача – сообщить о произошедшем родственникам погибшей и устроить поквартирный обход.

- Но, Серафим Владимирович, я никогда не…

- Ничего страшного, Валерий Иванович поможет, обращайтесь к нему по любому вопросу.

Валера что-то пробубнел себе под нос, а потом уже громче спросил:

- Сам-то куда, Шерлок?

- По делам… - Серафим отвечал скорее на автомате, всё больше погружаясь в свои не самые приятные мысли. Валере, знавшему начальника/товарища с института, такое поведение отнюдь не нравилось.

- Сима? Сима!

- А? Чего тебе?

- Ты что задумал?

Голос, теперь уже точно бабкин, укорил за то, что в его окружении есть подобные люди: те, кто видят «охотника» насквозь, знают сокровенные тайны, с кем он, в конце концов, не боится выпить. «Как можно было такое допустить!» Но Серафим не слушал, вместо этого изобразил на лице растерянную улыбку:

- Ничего, Валер. Надо к Лике заехать. Она сегодня в банке, верно? (Валерий утвердительно кивнул). Ну вот, а мне бы хотелось узнать её мнение по поводу ран, синяка и прочего.

- Ладно, верю. Передавай ей привет.

- Обязательно. Заодно уточню, передаёшь ли ты все мои.

«Признаю, ты не безнадёжен», - прошепелявила бабка прежде, чем Серафим погнал все отвлекающие мысли прочь.

Серафим любил пригородное шоссе. Мало машин, справа и слева – стена елового леса. Радио не ловит совсем, поэтому в подержаном ауди всегда есть хотя бы два-три диска. Сегодня Серафим поставил любимое – Юрия Антонова – и попытался «отключить мозги» на ближайшие полчаса. Но тревожные мысли, подобно липкой грязи, заставляли возвращаться в прошлое.

Он вспомнил, как по этому же шоссе приехал в город, как рад был встретить Валеру и насколько же выгоднее оказалось снимать квартиру вскладчину (а не жить в этой вот самой машине). Вспомнил нулевые, которые, судя по рассказам старших коллег, не сильно отличались от девяностых. Вспомнил Лику, когда она ещё была «молодая» - первое знакомство с местной нечистью, так сказать.

- Что хочешь от Валерия? – спросил он строго, стоило только другу выйти на кухню.

- Ой, а я-то думаю: рыжеволосый, зеленоглазый, росту маленького, сам поджарый – вас, Лауминых, во всех наших страшных сказках так и описывают: даже женщин. А это правда, что вы и сами колдуны: долго живёте, медленно стареете, выманиваете честных русалок на берег заклинаниями?

Серафим посмотрел на водную деву тяжёлым, недобрым взглядом:

- Мне из-за вас сказки вообще не рассказывали.

- О да, наслышана о методах воспитания твоей… бабки? Слу-у-ушай, а ты ведь у нас инкогнито, верно? К Михайло на поклон не пришёл, не представился по уставу. Ты что же, как и батюшка твой, крышей поехал на фоне горячей семейной любви?

Серафима подобные фразы давно уже не трогали: бабуля позаботилась, постоянно напоминая, что он - сын безумца и слабака. А вот страх, который заплескался в глазах нечистой вопреки развязному тону, вызвал в груди давно знакомые тёплые чувства, сама по себе на лице начала расцветать жёсткая улыбка:

- Плохая из тебя актриса, русалочье отродье. Играть тебя явно не учили, а вот меня, таких как ты – обезвоживать - с десяти лет натаскивали. Так что отвечай на вопрос и выметайся.

Анжелика нервно сглотнула, а после в упор посмотрела в малахитовые глаза последнего из рода Лауминых. Её учили никогда не поднимать взор на этих «монстров». Лика знала, что байки об убийственности их зелёных глаз – преувеличение, но перебороть наследованный страх было тяжело:

- Я люблю его, охотник. Клянусь, что никогда не причиню Валере вреда. Да и потом, ты что ли не знаешь: нам Михайло запрещает убивать.

Серафим скривился:

- Ты считаешь, что «запрещает убивать» должно меня успокоить?

- Повторюсь: я люблю его.

- А если я залезу в архив, много найду любимых тобой и случайно утонувших в последние… сорок лет?

- А ты хорош! Ну да чего это я… Пятьдесят. Пятьдесят лет. И нет, ни одного не найдёшь. Я ждала Валеру всю свою жизнь.

- А выдержишь его сколько? Одну сотую своей оставшейся, я хотел сказать, бесконечной?

- Разве этого будет недостаточно?

Серафим задумался.

- Не переживай ты, Лаумин. Я буду хорошей женой, во всех отношениях.

- Особенно когда дело дойдёт до ночных купаний?

- Так это же только на полнолуние. Ты же организуешь так, чтобы ваши ночные выпадали именно на дни матушки-луны?

С тех пор они с Ликой стали добрыми друзьями, Валера даже время от времени ревновать пытался, чем жену и мать троих детей ужасно смешил. С другой стороны - Анжелика ревновала к Серафиму – троих сыновей, которые души не чаяли в крёстном.

- Если кто узнает, что мои дети любят Лаумина больше собственных родителей…

- Не ной ты, Ликусь. И детей в свой мир тины и магии не втягивай. Они ж мальчишки – сама знаешь – обычные люди.

Анжелика от этих слов обычно грустнела: да, её дети – человеческие, смертные мальчики.

- Ээй, Ликусь, не грузись, - говорил в этот момент обычно Серафим. И как-то так он это делал, что все тревоги словно испарялись. Русалка подспудно понимала: «ведьмак в отставке» использует на ней какую-то свою, охотничью, магию, но разбираться не хотелось.

Так и жили они все вместе – счастливо, весело, задорно. Лика и Валя купили квартиру, Серафим начал зарабатывать достаточно, чтобы снимать в одиночку. Работы хватало, но и отдыхать они умели. Лаумин уже грешным делом решил, что сможет так дотянуть до самой что ни на есть настоящей старости – фатальная ошибка.

Теперь он едет на поклон к берендею.

Медведь, Михайло, Берендей, Старейшина – как ни называйте, главное – бойтесь. И они боялись. Самые сильные, первые существа, обладающие безграничной властью, берендеи исчезали не оттого, что их кто-то изничтожал, они просто уставали и уходили в правь. Как там было: с большой силой - большая ответственность? А про одиночество, видимо, читайте между строк. Могущественнейшие во всех трёх измерениях, медведи, в отличие от людей, не страдали жаждой власти. А если у кого и была склонность к подобным проказам, тот за 13 миллиардов лет существования человечества успел утомиться. В конечном счёте, ничего нового людишки не придумывали и не особо менялись. Единственное, что держало немногих оставшихся в бренной яви – обещание перед нечистыми и прочими тварями: «защищать и руководить». Вопреки «бессмертию» существ, с каждым годом нить клятвы тончала. Скоро будет свободен и он…

- Велимудр, простите, не знаю, как вас по батюшке.

Человек (либо существо, талантливо такового изображавшее) расслабленно сидел в огромном кресле у огня. Из-за «внезапного» появления гостя берендей даже бровью не повёл, а вот слова охотника вызвали на губах едва заметную улыбку.

- Давно моё имя никто вслух не упоминал – боятся. Однако же как приятно его слышать. Я за сто лет чуть не забыл, что не Михайло.

- Для вашего на меня гнева есть поводы покрупнее, чем использование имени собственного.

На лице, которое, как и всё тело, можно описать словом «массивное», изобразились одновременно презрение и насмешка:

- Вроде Лаумин, а делаешь вид, будто мне нужны твои представления по форме и прочая белиберда. Могол тебя ещё на подъезде двадцать лет назад приметила.

Протяжный крик раздался в зале. То птица подтверждала слова своего вечного хозяина. От утробных звуков по телу Серафима прошла крупная дрожь, но он быстро взял себя в руки:

- Я должен был прийти на поклон, выказать уважение и прочее…

Смех, звонкий, но абсолютно безэмоциональный, прокатился по комнате.

- Лаумин? Уважение? Мне? Я бы тогда точно решил, что Велес проклял вашу семью, обрёк на безумие.

- Это был бы его лучший подарок, - прошептал Серафим.

Но Велимудр услышал, лицо его стало не просто серьёзным – каменным:

- Не гневи ни правь, ни навь, охотник. Если бы сожрало твой разум Лихо – обречена была бы душа на нестерпимые муки в медленно угасающем теле.

- Ах, я совсем забыл, что вы здесь всё ещё верите в подобные байки, - неожиданно зло для самого себя бросил Серафим, которому ясно и доступно объяснили уже давно: Лихо, как и Бабай – всего-навсего человеческая выдумка. Никто их не видел – значит, и не было их никогда.

Медведь вновь улыбнулся, но уже намного шире. Клыки его были лишь немногим больше человеческих, но любой, кто видел Михайлову улыбку, понимал – перекусит и не подавится. Откинувшись на кресло, берендей сказал безапелляционно:

- Отрицая очевидное, ты никогда не сможешь победить своих врагов. Ведь ты их, по сути, и не видишь.

Серафима разговоры со старым духом начали утомлять:

- Давайте я, всё же, перейду к сути вопроса…

- В городе завёлся упырь, жрёт кого ни попадя и совершенно себя не контролирует. Нужно выловить. Знаю.

- Так а чего же вы…

- Его тянет к крови. Её запаху, вкусу и консистенции. Он молод и, как тупое необузданное дитя, пробует получать её в разных, максимально извращённых формах. Вычислить его в эти первые дни тяжело: он ещё думает, будто властен над своей жаждой, но при этом носится как сумасшедший по городу. Ты успел найти одну девушку - я провёл в правь троих. Но скоро жажда станет тем единственным, что над ним властно, и тогда он заявится туда, где мы его встретим…

- В банк крови.

Анжелика сидела в пустом кабинете и кропотливо заполняла документацию. Подработка в банке, вопреки низкой зарплате и горе бланков, отчётов и прочего, была отдушиной. Никаких вам убийств, избиений и прочих зверств, никакой спешки. Да и о том, что муж ловит тех самых монстров, которые погубили лежащего перед ней человека, можно временно не думать. Красота! Ещё немного, и она уйдёт сюда на всю ставку. А что, терапевт в банке крови – и звучит хорошо, и детей после учёбы можно на работу отвезти вместе с собой, чтобы что-то доделать.

Приятные мысли прервал странный шорох со стороны лаборатории с холодильниками. Вроде бы все уже ушли. Может, сквозняк? Шорох повторился, стал громче.

- Кто там? – громко спросила Лика.

Ответа не последовало, всё стихло. Но тишина была какая-то неестественная, словно натянутая струна: дотронься – оглушит. Анжелика поднялась и на цыпочках подошла к двери, открывать которую отчего-то совсем не хотелось – лучше, пожалуй, сначала приложить ухо. Для человеческого слуха всё тихо, а вот русалочий уловил. Редкий, почти незаметный, поверхностный и скорее по привычке, чем необходимый – вдох.

Не успела Лика отпрянуть от двери, как в кабинет ворвался он.

Растрёпанные светлые волосы лезут в глаза, но некогда человек этого совсем не ощущает. На мертвецки бледном лице выделяются вишнёво-алые губы, за ними – клыки, с которых стекает слюна. Серые, некогда красивые, кажется, глаза горят жаждой и агонией. Новообращённый упырь, который не ел уже пару часов.

Лика вдруг чётко поняла, что это конец.

- П-привет, - дрожащим голосом начала она. – Как тебя зовут?

Но вампир уже не мог её слышать. Голод полностью поработил разум, до него не достучаться, не сейчас.

- Ах ты ж, не повезло… - прошептала Лика, с грустью думая о решётке на окне и мысленно готовясь к неминуемой смерти.

Нет, она не боялась. В отличие от Михайло она, конечно, не знала, что ждёт её за пределами яви. Но к каждому жизненному повороту: счастью или неурядице – Лика привыкла относиться как к приключению. Сейчас всего лишь наступил момент вступить в очередное… Да уж, именно что «вступить».

И так вдруг стало обидно. Да, ей 88 лет – по человеческим меркам, она уже дряхлая, отжившая своё старушка. Да, у неё было отличное детство и неплохая юность. Но, по правде, по-настоящему жить, радоваться, любить она начала лишь когда встретила Валеру. Опытная русалка 68 лет отроду, она вела себя с ним как девчонка, хотела поведать о себе всё и знать всё о нём, хотела защитить его от всех невзгод и утонуть в ощущении тепла и безопасности в его объятьях. Она была, наконец-то, счастлива. У неё впервые появился друг, она родила прекрасных мальчишек. Всё это связано с Валерой. И теперь, из-за глупой случайности, ей придётся оставить его, сыновей, Серафима. А самое отвратительное – не по своей вине, но она причинит им ужасную боль.

«Так не пойдёт, - решила русалка. – Они хотя бы должны знать, что я до последнего боролась. И потом, умирать – так с песней».

И, улыбнувшись своей самой обворожительной, нечеловеческой улыбкой, Анжелика запела. То были прекрасные, поразительные звуки, в которых невозможно разобрать слова – сам голос словно стал водным потоком, несущим память о красивой, но печальной истории. Упырь замер, в глазах промелькнуло что-то человеческое: не то боль, не то отчаяние, не то ненависть к самому себе, а возможно, всё вместе. Лика тем временем боком двигалась к столу, на котором лежал скальпель, используемый ею вместо ножа. Шаг, другой, вот она уже у цели, вот протягивает руку – но жажда побеждает морок.

Вурдалак страшно скалится и кидается на потенциальную жертву. Анжелика хватает инструмент, буквально падает в угол и вытягивает руки со скальпелем перед собой. Она не хочет, чтобы последним воспоминанием стало лицо убийцы, поэтому крепко зажмуривает глаза и начинает вспоминать мужа, сыновей и Серафима. Мгновение, другое, на третье она слышит удивлённый хрип. Неужели ржавый и далеко не серебряный скальпель смог нанести чудищу вред? Открыв глаза, Анжелика вскрикивает: лицо вампира – в нескольких сантиментах от её собственного. Слюна также стекает с клыков, в глазах ещё больше безумия, чем прежде, на шее – сребряная петля. Кто-то резко тянет удавку на себя - и упыря отбрасывает в противоположную стену. В дверях стоят Михайло и Серафим – он-то и держит петлю.

- Ты в порядке? – спрашивает охотник севшим, испуганным голосом.

Анжелика кивает и вскрикивает вновь – вурдалак высвободился из удавки и, крича нечеловеческим голосом, с ожогами на шее и ладонях, бросился на охотника. Движения Серафима, отточенные до автоматизма, не подводят его даже спустя столько лет. Он вытаскивает из-за пояса кинжал и, крутанувшись, словно в танце, отступает в сторону. Михайло, стоящий позади, бьёт упыря прямо в грудь. От ладони берендея всё тело вампира содрогается, как от ударной волны, и этого момента медведю достаточно, чтобы схватить вурдалака за локоть и повернуть лицом к Серафиму, который в то же мгновение бьёт кинжалом прямо в треугольник Пирогова. Алая кровь из сонной артерии брызгает охотнику прямо в лицо, вампир же стекает из рук Михайло на пол.

В мгновение ока Серафим оказывается рядом с ней.

- Что он успел сделать? Где ты ранена? Что болит?

Анжелика смотрит в испуганное, измазанное кровью лицо друга, и не может сдержать улыбки. Она знает его слишком хорошо, чтобы попытаться остановить поток вопросов. Вместо этого русалка крепко обнимает охотника за шею:

- Я в порядке, Лаумин, не переживай.

- А вот тебе, Серафим, нужна помощь, - заявляет голос у двери.

Лаумин покрепче сжимает подругу, выпускает её из объятий и резко вскакивает на ноги. Лике это не нравится – она слишком хорошо знает друга, чтобы понимать – он собрался ругаться.

- Если здесь кому-то и нужна помощь, так это вам, Велимудр!

Русалка вздрагивает: называть господина истинным именем – непростительная фамильярность. Она поднимается и пытается взять охотника за руку:

- Серафим, ты перенервничал…

Тот резко вырывается и идёт прямо на берендея. У человека и медведя ощутимая разница в росте – сантиметров двадцать, но от этого взгляд Серафима не становится менее смертоубийственным.

- Вы знали, что Лика здесь работает, и даже не предупредили её об опасности!

- Рабочий день закончился час назад.

- Она всегда задерживается заполнить документацию!

Велимудр поднимает взгляд от Серафима и смотрит на Лику, а затем склоняет голову:

- Я прошу у тебя прощения, Анжелика, русалка из рода Удд, и обещаю искупить вину, исполнив любое твоё желание.

Анжелика вздрагивает, но просьбу свою озвучивает, кивая на Серафима, а точнее, на его спину:

- Исцелите моего друга, о господин.

Велимудр чуть заметно улыбается:

- Это я сделаю и без твоего прошения. А право на желание оставляю за тобой и твоими потомками до того дня, как вам понадобится его использовать.

Медведь вновь опускает глаза на охотника, поднимает правую ладонь словно бы в примирительном жесте:

- Ты позволишь?

На лице Серафима отражается недоумение, но берендея больше интересует принцип «молчание – знак согласия» - и он кладёт руку на плечо Лаумина. Тот вскрикивает – спину пронзает ужасная боль, словно три меча одновременно прошлись поперёк позвоночника:

- Прости, иначе никак. Он поранил тебя, когда ты отступал. Мертвецкий холод уже хорошенько проник под кожу и мышцы – мне нужно прогреть тебя, немного вскипятить кровь.

Именно на этих словах по лбу Серафима начинают катиться крупные капли пота. Он закрывает лицо руками и стискивает зубы.

- Необязательно объяснять мне простейшие вещи. Я не дурак, и на память не жалуюсь.

- Ай-яй-яй, а как же отвлечение светской беседой?

- Глупость, да и только.

Теперь раны начинали затягиваться – на место боли и жару пришёл нестерпимый зуд – Серафим прокусил губу до крови. Медведь, уже не пытавшийся занять охотника разговором, смотрел на происходящее с безграничной печалью. Через минуту всё кончилось – берендей убрал руку с плеча.

- Спасибо.

Ведимудр покачал головой и посмотрел Серафиму прямо в глаза:

- Прекрати подменять себя тем, в кого тебя пытались превратить. Ты ведь от этого и бежал, не так ли? Разорви путы, иначе навсегда останешься проигравшим.

Серафим сжал челюсть и кулаки, но «беседу» прервал истошный крик Могола.

- Полиция приехала, нам пора выбираться.

- Но как? – спросила Лика. – Стоянка у главного входа, а аварийный уже закрыт.

Берендей чуть не засмеялся:

- Ты, однако, долго живёшь среди людей, дитя. Только что услышала клич моей пташки – но думаешь об автомобиле.

Анжелика чуть не обиделась, а испуг развязал ей язык.

- Вы уж простите, но я слишком хорошо помню вашего могола: размером с аэроплан, весом в центнер, со способностью менять размеры и форму, становиться невидимой и, самое главное, обожающую пике! Этот день и так довольно безумен, чтобы не мечтать об обычной человеческой легковушке.

На её удивление, и Велимудр, и Серафим заливаются весёлым смехом.

Кроме Михайло никто не знал наверняка, умеет ли могол читать мысли, но нужно признать, сегодня она кружилась, резко снижалась и устремлялась ввысь больше обычного. Её серые блестящие перья отражали солнце, раскидывая радужные пятна по небу. Пташка, давно сидевшая в неволе, радостно кричала. Берендей, довольный исходом вылазки, закрывал глаза на подобную вольность. В конце концов, под ними – оживлённая трасса. Никто не услышит, и уж точно не поверит глазам своим, увидев птицу, размером с аэроплан, парящей над автобаном – обман зрения и не более того.

И Михайло, и Серафим, сидевшие по-турецки справа и слева от Лики, смотрели на дрожащую русалку, не скрывая улыбок.

- Поглядела бы я на тебя на дне морском, - язвительно заявила Анжелика, толкая охотника в плечо.

- Русалочка ты моя дорогая, где ты в нашем захолустье море увидела? – смеялся Серафим, а за ним и берендей.

Хоть страх и сковывал тело, соображала Лика по-прежнему ясно, и с каждой минутой её всё больше поражало одно наблюдение. Серафим, конечно, был мастером залезать под кожу, а оттуда – в самую душу. Тут и опыт работы в органах, и Лауминская магия, о которой ходили легенды, но берендея ведь так просто не проймёшь. Насколько было известно, медведь перестал подпускать к себе и людей, и существ, где-то перед самым началом первой мировой. Не то его предали, не то сердце разбили, но ни друзей, ни любимых не наблюдалось. А Серафим вот, по имени называет, на рожон лезет и, в общем, не очень-то пытается соблюдать субординацию: сам ведь важный начальник на районе. Михайло и бровью не ведёт! Наоборот, смеётся вот, что за ним не замечали уже очень давно. Да чего уж там, господин всё и всегда привык делать в одиночку, а тут – командная работа! Неужели всё, чего хочет берендей – чтобы его не боялись? Ну нет, конечно… Разве что чтобы кто-то один не страшился, при этом зная всё, на что медведь способен. Храбрость, граничащая с безумством? Это как раз про Серафима.

Главное, чтобы не довела эта дружба до беды. Ни одного, ни, главное, другого.

Всю честную компанию птица занесла в берендеев особняк. Стоило им попасть в зону телефонной связи, как мобильные и Серафима, и Лики, затрезвонили. Лаумину звонила слегка напуганная и очень воодушевлённая Людмила (выйдет всё-таки из неё хороший сыщик!), Анжелике – постаревший на пару лет муж.

- Да, я в порядке. Успокойся. Да, забыла сумочку и пальто – Серафим позвал на кофе, я думала, что вернусь. Хорошо, дорогой, буду ждать дома. Приготовлю твои любимые медвежьи ушки (Михайло передёрнуло). Целую. Пока.

Когда все номера были обзвонены, приказы и указания отданы, а смс прочитаны, Велимудр прочистил горло, привлекая внимание.

- Лика, тебе стоит помыться. В гостевой комнате обязательно найдётся одежда по размеру. После чего такси отвезёт тебя домой. А с тобой, Серафим, нам нужно потолковать.

Когда русалка исчезла на втором этаже, Серафим объявил:

- Я знаю, что это был зачарованный, а не обыкновенный упырь. Отметин на шее нет.

- Есть идеи, кто мог сотворить такое с человеком?

- Нет, но кто он сам, мне уже доложили.

Берендей в удивлении поднял брови: неужто от человеческих организаций бывает польза?

- Анатолий Михайлович Светников. 25 лет. Недавно закончил военно-морское. Не привлекался. Характеристики исключительно положительные. Осталась невеста.

- Значит, добрый молодец.

Серафим кивнул.

- И вот ещё что. Последнее убийство произошло у реки. Наши водолазы обыскали дно по периметру, и нашли…

- Окровавленный клубок ниток.

- Всё верно.

Велимудр чертыхнулся:

- Ненавижу костяных старух.

Серафим скривился:

- Кто ж их любит? А вы уверены, что это она?

Лицо берендея изображало тошноту и муку одновременно:

- На все 100%.

- Тогда я схожу за луком (в багажнике оставил), почищу нож – и полетим?

Михайло отрицательно помахал головой:

- Нет. Утром. Она сильнее ночью. Даже я не люблю тратить силы зазря, а ты совсем никакой. Или отвяжешься и дашь мне сделать всё самому?

Охотник нахмурился:

- Это мой город и мои люди, я не позволю кому-то…

- Проехали. Кухня направо. В холодильнике найдёшь колбасу, масло, сыр. Где-то вроде бы был хлеб, но это неточно. Чай и мёд – в полке над холодильником. Потом душ (не забудь отмыть лицо), гостевая комната и крепкий сон. Сам же знаешь, «утро вечера мудренее».

Серафим невольно вздрогнул – он не любил эту фразу.

- И, Лаумин, давай на «ты» в двустороннем порядке. А то даже мне становится как-то неловко.

Охотник кивнул и направился на кухню, пытаясь думать о колбасе и сыре, а не о любимой присказке отца.

Когда до слуха берендея донеслось равномерное сопение с верхнего этажа, он, развалившись на любимом кресле, опустил левую руку ближе к полу. Внутреннюю сторону ладони запекло – Велимудр уже давно не использовал логосы, да и сегодня мог бы не заморачиваться. Не его это дело, что старая ведьма сотворила со своим непосредственным потомством! Не его – как же. Как раз-таки его.

От руки Велимудра по всему дому начал стелиться тяжёлый молочный туман.

Инесса Лаумина сильно его обидела. Красивая, острая на язык и бесстрашная, выглядящая намного младше своих лет (чего не скажешь о внуке в том же возрасте), она обманула, оскорбила и унизила берендея. Вернее сказать, он позволил ей это сделать. Правду, наверное, говорили средневековые инквизиторы: рыжеволосые девы - сплошь злобные ведьмы. Он, безусловно, отомстил.

Ещё разыгрывая любовь, Инесса обмолвилась, что мечтает о дочерях – таких, как она, но чтобы много. Она уж их научит! Плохой звоночек, но и древние духи порой любят поносить розовые очки. Берендей проклял предавшую возлюбленную: до седьмого колена в её семье будут рождаться только мальчики. Так что, в некотором роде, он, Велимудр – крёстный и Серафима, и его несчастного отца. Кто же знал, что ведьма и правда возненавидит плоть от своей плоти до такой степени, что позволит одному пасть от рук Лиха, а другому искалечит душу собственными руками?

Время текло безжалостно. Люди изобретали машины всех форм и мастей, пытались заменить веру самолюбованием, поклонением человеческому разуму и гедонизмом; развивали бредовые иди, сами от них же страдали и поднимались из пепла вновь. Берендеи помогали, но не вмешивались в процесс: воевали на войнах, спасали в эпидемии, строили в мирное время и оберегали в смутное. Тяжёлая, многолетняя работа изнуряла. Оставаясь самыми могущественными среди существ яви, они становились лишь жалкими копиями самих себя ещё пять сотен лет назад: уже не могли полностью обращаться в медведей, не способны были убить силой мысли, но главное – не могли больше выпускать душу из тела. Душа медведя – большой серый волк, любивший свободу, - теперь навечно заточена в их груди. Когда подобное начало происходить, многие испугались. Что, если душа погибнет? Умрут ли они вместе с ней, или станут могущественными монстрами с каменными сердцами? И главный вопрос: какая из двух бед хуже?

Итак, он отвлёкся. Время текло безжалостно, но кое-что берендеи всё ещё умели. Среди прочего – видеть человеческие души, и, пускай и с трудом, но призывать их. Взрослый, матёрый следователь, который его совершенно не боялся, в душе был брошенным ребёнком. Под глазом – фингал – это за то, что завидовал мальчишкам, что играли во дворе, и не хотел «учиться». На шее – удавка – это потому, что посмел плакать, когда забрали отца, выгнали мать и не позволили поехать на пятилетие сводной сестры. Ноги – в жёлтых, почти заживших синяках – это оттого, что долго пришлось бежать, но с этим Лаумин справился. А вот на руках – верёвки – они не дают действовать свободно: приложить к фингалу лёд, спрятать след от удавки за шарфом – отпустить старуху из воспоминаний. А точнее, оторвать её беззубый рот от бесконечного источника жизни – души внука.

Именно такой мальчик стоял сейчас перед Велимудром. Весь дрожа, он с удивлением и настороженностью смотрел на берендея. По правде сказать, Михайло уже давно не общался с детьми – не доводилось. Поэтому он лишь улыбнулся и посмотрел несчастной душе в глаза. Нужно признать, Серафим отлично скрывал очень многое, о чём горевал.

- Я не обижу тебя.

- Откуда мне знать? – недоверчиво отозвался ребёнок.

- Поверь на слово. И потом: хуже тебе вряд ли можно сделать.

- Чего ты хочешь, медведь? – чуть не плача от бесконечной усталости произнесла душа.

- Освободить твои руки.

- Зачем тебе это?

- Считай, что я вроде как задолжал твоему владельцу.

Ребёнок смотрел с недоверием и не приближался. Велимудр поднял левую руку, что до этого свисала к полу, и выставил перед собой, словно держа на ней ценную чашу. На указательном пальце золотом засветился логос. Через несколько мгновений на ладони возник кинжал.

- Только он может разрезать путы на твоих руках.

- Или убить меня.

- Верно. Но я клянусь своей волчьей душой, что не причиню тебе вреда.

Мальчик пристально посмотрел на берендея и сделал шаг вперёд. В мгновения ока Велимудр переложил кинжал в правую руку и прикоснулся к путам – верёвки тотчас испарились.

Потирая руки и слабо улыбаясь, душа промолвила:

- Спасибо, Велимудр. Да благословлена будет душа твоя, не обманувшая меня, на вечные жизнь и свободу.

Удивившись благодарности не по уставу, берендей уже собирался задать вопрос, но и мальчик, и кинжал, и туман – испарились.

Серафиму снится кошмар. Снова упырь. Только теперь не он гоняется за тварью, а она – за ним. Он, быстрый, умный, сильный, отчего-то ужасно боится и бежит, не жалея ни лёгких, ни ног. Сначала по сторонам ничего не разглядишь, потом оказывается, что он пробегает знакомые места: квартиры – свою и Валерину, кабинет, любимую забегаловку, комнатушку в общаге, лекционную университета и, наконец, свою детскую комнату. Совсем выбившись из сил, Лаумин поворачивается к противнику, чтобы умереть, глядя в глаза опасности – и столбенеет. Родная бабка тянет к его шее свои костлявые руки. Она поднялась из земли, вернулась из нави или прави – не важно – чтобы уничтожить его. Теперь окончательно.

В руках оказывается петля, но руки охотника теперь сами как верёвки – он не может замахнуться на бабушку. Вдруг вместо удавки, зажатый в кулаке, возникает кинжал, но и его Лаумин не смеет использовать. Он бросает оружие на пол и смотрит в лицо жестокой твари, у которой вместо рта – чёрная дыра – и страх начинает испаряться подобно утреннему туману.

Внезапно, вопреки самому себе, Серафим шепчет одно-единственное слово: «нет». Чудище на мгновение удивлённо замирает, но уже через секунду продолжает наступление. «Нет!» - уже звучнее повторяет охотник. Тварь злится и кривится, пытаясь напугать. А Лаумин лишь громче и увереннее повторяет заветное слово. Упыриха корчится, затыкает уши, а после и сама начинает кричать. От её протяжного вопля Серафим и просыпается. Через минуту он, почему-то, уже совсем не помнит ужасное видение. Ну и отлично! Если бы он помнил каждый кошмар – давно бы съехал с катушек.

На душе – на удивление легко и даже как-то радостно. А на краешке сознания зудит неизвестное доселе желание – позвонить сестре и маме.

Могол донесла их до опушки и отказалась лететь дальше. Можно понять: птица, пышущая жизнью, терпеть не могла запах смерти, а споры и уговоры на неё не действуют, это Серафим понял ещё когда впервые её увидел.

- До встречи, красавица, - прощался охотник, снимая с её спины свои принадлежности – лук и стрелы, и кланялся по старому обычаю. Могол печально и протяжно вскрикнула.

- Не нравится ей наша затея, - задумчиво констатировал берендей.

- Будто тебе или мне по душе драться с костяной, чёрт бы её побрал, ногой. И вообще, как это ты допустил, чтобы тварь вошла в такую силу?!

Медведь на претензию скривился:

- Не фанат я, знаешь ли, сырых сердец. Триста лет назад неплохо так «поболтали», я и думать о ней забыл – уверен был, что не очухается, а тем более – на молодцев начнёт охотиться.

- Предупредил бы заранее, в чём соль, я бы перца прихватил, ну или хмели-сунели. Для мангала времени точно не хватит, тут уж извиняй.

Велимудр покосился на необычайно разговорчивого охотника и улыбнулся одними уголками губ:

- Ты, я погляжу, сегодня красноречив как никогда… Или это ты только со мной угрюмый, а так – душа компании?

Серафим улыбнулся во все тридцать два и потянулся:

- Это всё природа: солнышко греет, трава будто бы зеленее обычного, деревья и вешние цветы – сплошь благоухание. Внезапно очень хочется жить! А запашок смерти только придаёт чувствам остроту. Прям детство вспомнил.

Улыбался охотник как ребёнок – широко и открыто. Вероятно, иначе просто не умел. Лицо становилось на лет 10 моложе – непривычная эмоция как бы стирала морщины, написанные тревогой и отчаянием. Душа Лаумина начинала заживать.

- Детство от запаха смерти? Ещё скажи, счастливые его мгновения!

- Именно! Мы с отцом как-то… Впрочем, неважно. Уже пришли.

Серафим никогда не любил иллюстрации в детских книжках. Добродушные колобки, влюблённые русалки (Лика не в счёт) и уютные домики Яг. Во-первых, дети должны бояться этих тварей и их логов, а во вторых – ну кому в голову пришло, что дом, стоящий на куриных ногах 13 метров высотой, с радиусом 7,5, располагающийся в темени высоких и насквозь гнилых (но никогда не падающих) дубов, на поляне, покрытой вонючим мхом, может выглядеть мило?! Ещё и разговаривай с этой тварью вежливо, иначе как замахнётся…

- Избушка-избушка, пусти нас к старушке, - грудным голосом сказал медведь, а после стал напевать какую-то старинную мелодию. Голос у Велимудра был чистый и глубокий: не то, что проклятый дом – Серафим заслушался. Слов было не разобрать – медведь пел на языке, не принадлежащем яви, но мелодия несла в себе историю, понятную каждому. Тут были и любовь, и ненависть; и дружба, и предательство; и война, и мир, - песня была глубока, как сама жизнь, и утонуть в ней, кажется, не составляло особого труда. Избушка зачарованно осела наземь.

Дверь отворилась, и из дома вышла Яга. Испещрённое рытвинами лицо, острый длинный зуб, пробивший верхнюю губу и царапавший нос, широкие чёрные зрачки с красным ободком и протез из человеческой большеберцовой кости – вот как нужно рисовать чудовищ – честно.

- Прекрати ворожить моё жилище, берендей! – проскрипела карга.

- И тебе доброго дня, старуха, - зло отчеканил Велимудр.

- Что я вижу, ты снова якшаешься с Лаумными? – Яга загоготала нечеловеческим смехом.

- А ты, как я погляжу, давно уже не спишь мёртвым сном?

- Недооценивать врага – твоя единственная, но неискоренимая ошибка, - сказала карга и резко выставила правую руку вперёд.

Прямо на берендея, в левую половину тела, нёсся на всех порах селезень с зажатой в клюве иглой. Велимудр стоял неподвижно, чтобы увернуться в последнее мгновение – тогда же, когда Серафим распорет птице брюхо прямо в полёте. Селезень замер, страшно взвизгнул и упал наземь, вслед за кишками. Медведь же взглянул иглу и презрительно скривился:

- Якшаться с Кощеем – это низко даже для тебя, старая.

Но разъярённая Яга уже не слушала, а с воплем неслась на Велимудра и Серафима. В этот раз берендей ждать долго не стал. Выставив правую руку перед собой, он сжал её в кулак. Старуху подняло над землёй, она стала задыхаться, потом булькать и, в итоге, замолчала и мёртвым грузом повисла в воздухе. Медведь разжал ладонь и направился к упавшему наземь телу.

- В этот раз не пожалею – заберу твою чёрную душу, - сказал он, становясь над каргой.

Яга слабо открыла глаза и как-то странно, малахольно улыбнулась, а затем, еле слышно и крайне жалобно, прошептала:

- Спаси, губят…

Серафим сразу всё понял. Сняв с плеча лук и взяв из колчана золотую стрелу (для твари, не сотворившей зла), он обернулся к туше селезня, которая превратилась в крупного зайца, кровожадно щёлкавшего зубами, и выстрелил прямо в голову. Из зайца будто вылезла плешивая бешеная собака.

- Велимудр, поторопись, у меня с собой всего-то пять стрел! – Крикнул охотник, доставая медную (для животного, поражённого недугом гнева).

Медведь как-то печально усмехнулся, глядя на Ягу, которая вдруг поняла, что просчиталась, забыв о человеке рядом со зверем. Да и, в конце концов, Лаумины были не совсем людьми.

Левое предплечье Велимудра покрылось бурой шерстью, ногти на ней удлинились, стали толще и острее. Ими он и вспорол грудь истошно кричащей ведьме. Вынув ещё горячее и бьющееся, но абсолютно чёрное и насквозь пропахшее гнилью сердце, берендей переложил его в правую руку, абсолютно человеческую, открыл далеко не человеческий огромный рот и проглотил его целиком. Честолюбие, зависть, ненависть, жестокость, кровь и чужая боль прокатились по телу медведя. Хотелось выблевать отвратную вещь обратно – очистить тело от скверны. И тут он услышал крик.

Обернувшись, Велимудр увидел Серафима, лежащего на земле и метящего в макушку самому Кощею своей последней стрелой – серебряной, освящённой (для черноты, что уничтожить может только божественная чистота). Охотник промахнулся и попал в шею, но этого было достаточно, чувствуя нестерпимую боль и поняв, что берендей его заметил, гниющая заживо костлявая тварь предпочла скрыться под землю.

- Всё-таки сам явился, гад проклятый, - хрипло констатировал Серафим, пытаясь подняться. На левом плече красовалась отметина Кощея – четыре вертикальные раны от его когтистых лап. Оба знали, что инфекция – проклятие – попавшая в кровь, убьёт за несколько дней.

Серафим, бросив бесплодные попытки встать, печально улыбнулся и посмотрел медведю в глаза:

- Открою тебе тайну: я и мечтать не мог, что доживу до сорока. Передай, пожалуйста, Валере с Ликой, крестникам, а ещё моим маме и сестре, и… да, папе, пускай они скажут папе, что я…

Сознание покинуло охотника. Берендей взял потяжелевшее тело на руки, встал в полный рост и произнёс заклинание на старом языке. Логосы на предплечьях и лодыжках обдало огнём, но медведь словно не почувствовал. Он произнёс слова ещё раз, теперь громче и настойчивее – злее. Его фигура, держащая поклажу, испарилась в воздухе.

В ту же минуту гнилые дубы стали валиться наземь, а по стыкам избушки потекла кровь – проклятый дом оплакивал горе единственного существа, которое относилось к нему с добротой.

ИВЛ был старенький, поэтому создавал много шума. Но ни Валера, успевший поседеть за вечер, ни Велимудр, не слышали вой аппарата. Для них в палате было болезненно, мучительно тихо. Берендей, давно не проводивший рядом с людьми так много времени, не мог полностью отгородиться от боли, волнами исходившей от белоголового человека напротив. От этого становилось совсем плохо. Хотелось закурить – впервые за 50 лет, и выпить – впервые за 120. А лучше – плюнуть на всё и уйти в правь, забыть о людях, существах, их проблемах и своих дурацких многовековых клятвах.

Лика вошла бесшумно, приблизилась к мужу и положила ему на голову свою ладонь – измученный Валера отключился почти мгновенно.

- Господин…

- Даже не проси.

- Но…

- Ты сама знаешь: последствия непредсказуемы.

Лика поджала губы:

- Вы дали мне обещание, Велимудр.

- И ты используешь его так?! Я ведь могу превратить его в чудовище! – поражённо смотря на русалку, воскликнул медведь.

Анжелика взгляда не отвела, но голос её сел:

- Если он умрёт – моему Валере не жить. Если Валера погибнет – я… Я не знаю, что со мной будет, и очень, очень боюсь…

Берендей печально усмехнулся:

- А вы всё о том же – о себе самих. – Что же: твоё желание – мой закон. А теперь, будь добра, забирай мужа и убирайся отсюда. Чтобы до утра духу твоего здесь не было. И ещё: если что-то пойдёт не так – платить тебе.

Русалка покорно кивнула, склонилась над Валерой, шепнула ему что-то нежно на ухо, и тот, заворожённый, последовал за женой.

После того, как они ушли, Велимудр ещё долго смотрел на тело Серафима. Лёгкие раздувает аппарат, признаки жизни на мониторах – результат постоянных впрыскиваний адреналина. Может быть, душа уже покинула тело. Что ж, тем лучше для него…

Мягкие невидимые перья огладили щёку медведя – Могол, как умела, утешала хозяина.

- Пожелай ему удачи, дорогуша, - прошептал берендей и вырвал у пташки перо, которое засияло у него в руках всеми цветами радуги.

Велимудр начал петь. Сначала тихо, постепенно увеличивая громкость. На ладонях и руках загорелись логосы, а перо стало наливаться тремя ключевыми цветами: белый – смерть, зелёный – надежда и, наконец, красный – жизнь. Закончив песнопение, берендей положил алое перо на грудь Серафима и, без сил, повалился на пол.

Давиться – отвратительное чувство. Помнится, он в детстве чуть не захлебнулся в надувном бассейне. Папа вытащил его, поставил на траву и стал тянуть вверх за левую руку.

- Ты в порядке, сына? – нежно прижимая ребёнка к себе, когда тот откашлялся, спрашивал отец.

Бабка тогда начала ворчать о том, что внук – слабак, но Владимир взглянул на неё сурово, и та обиженно замолкла.

- Ничего страшного, сынок. В следующем году поедем в Анапу – я научу тебя плавать в самом настоящем море – представляешь?

Через три месяца, в октябре, папа сошёл с ума.

Воспоминания душили, по щекам потекли слёзы, в горле застрял ком, который Серафим безуспешно пытался выкашлять. Что-то мешало. Точно! Он же давится. Надо открыть глаза.

Белый потолок, шум аппарата и писк мониторов; труба, торчащая изо рта и вдувающая в лёгкие кислород в своём личном ритме, против его воли; ощущение собственной наготы – всё это волной ужаса и отчаяния накатило на Серафима.

Он схватил трубу и начал тянуть, но вот незадача: та была привязана к голове. Ухватившись за бинт, Серафим разорвал его почти сразу – словно ножом разрезал. После он снова взялся за трубу и с остервенением, сопровождаемым диким кашлем, стал вытаскивать ненавистный прибор из трахеи. Мониторы и аппарат завизжали ещё противней. Серафим, обернувшись в одеяло, под которым лежал, хотел уже встать и выйти прочь, как почувствовал: что-то тянет его обратно в области шеи. Он поднял правую руку, чтобы проверить, что это, как кто-то схватил его за запястье.

- Не трожь! – хриплым, заспанным голосом сказал Велимудр. – Порвёшь трубки – иглы останутся в теле, а то ещё и воздуха напустишь в вену. Я не для того тебя спасал, чтобы ты всё равно, да ещё и так глупо, помер.

Только тут Серафим заметил, что его правая рука изменилась: короткая серая шерсть покрывала её от плеча до запястья, вместо ногтей – длинные острые когти.

- Это должно пройти. И лучше бы раньше, чем прибегут медсёстры.

- Что мне делать? – низким голосом спросил волколак и закашлялся – горло ужасно першило.

- Успокоиться. Это должно привести твой облик в человеческий вид.

Закрыв глаза, Серафим глубоко вдохнул и начал медленно выдыхать.

- Вы что это творите?! А ну-ка быстро легли обратно! Кто вам разрешил вставать?! Зачем вы выдернули аппарат («Он сам, я спал!» - возмутился Велимудр)?! Лена, срочно позови дежурного!

Серафим улыбнулся:

- Мне бы водички, сестра, - на выдохе попросил пациент, открывая глаза. Но тут девушка испуганно уставилась на него, а после стала быстро оседать на плитку – Велимудр еле успел её словить.

- Что не так?

- Твой правый глаз остался волчьим: большой зрачок, янтарный белок…

- Ничего, - раздался радостный голос Лики из дверного проёма. – Ты главное скажи, что на правую сторону ослеп. Решат, что это последствия кровоизлияния в сетчатку, и отстанут.

Полными нежности и счастья глазами, Анжелика взглянула на волколака:

- Рада видеть тебя в этом мире, добрый друг.

Позади неё раздался характерный стук падающего тела – то измученный Валера повалился на пол.

В отделении закрытого типа для пациентов, совершивших преступления, бывало тихо только рано утром, когда те, кто поздоровее, ещё спали, а безумцы, устраивающие настоящие представления в «час быка», уже притомились и тоже отправились на боковую.

В это время Владимир любил попроситься в сад. Ну как сад – две клумбы, три берёзы, один дуб и лавочка оранжевого («успокаивающего») цвета. Буйным он уже как 27 лет не был, поэтому пускали без опаски.

Он плохо понимал, где находится и почему. Не всегда помнил, как его зовут и что он ел на завтрак. Не читал, не писал, даже телевизор не смотрел со всеми, а в зеркале обычно встречал незнакомца. Даже пытался заговорить с ним время от времени.

Но в этот час, рано поутру, в парке, ему часто являлось видение. Он, высокий, сухопарый, с орлиным носом и точёными скулами – красивый, молодой, счастливый – гуляет ранним утром по лесу с мальчиком, которого искренне, всей душой любит. Кто этот мальчик и что за лес, да и почему они отправились в него спозаранку с кинжалами в высоких сапогах, Владимир не знал. Но воспоминание дарило неподдельную радость. Только в эти ранние часы вечный пациент улыбался.

Внезапно он услышал шаги. Повернув голову, Владимир увидел двух приближавшихся к нему людей. Высокого, широкоплечего, с тяжёлой челюстью и пронзительными голубыми глазами он не знал. А вот второй, приземистый, худощавый и рыжеволосый, смотревший на него с особенной печалью левым, зелёным глазом, был смутно знаком. Правда, правый его глаз был звериным, и это напугало несчастного пациента.

- Д-доброе утро, я вас здесь раньше не видел. Чего н-нужно?

Незнакомцы не потрудились ответить, но широкоплечий почему-то мягко ему улыбнулся, а рыжий весь подобрался, словно готовясь к схватке.

На плечах, предплечьях, кистях, ладонях и пальцах; на шее, щеках, носу и лбу высокого стали появляться символы, горящие огнём. Откуда-то Владимир знал, что они называются логосами, а по факту являются буквами древнерусского алфавита, зачарованными кровью носителя.

- «Вначале было слово», - неведомо зачем произнёс Лаумин-старший.

А Велимудр громко хлопнул в ладони.

Он будил Лихо…