Зима

Из темноты выплывает ослепительная Зима.

В неживом ярком свете над пустынным перроном беснуются снегомухи. Жалят. Зудят. Злые, как черти!

Рои снежных мух клубятся над станцией, городом, над одноэтажной улицей с вывернутыми и растянутыми вкривь и вкось мехами-заборами, над стылым сказочным лесом, над белеющей ледяным панцирем рекой. Имя у города и реки одинаковое – Зима. По-бурятски – Зэмэ. Значит – вина.

Вьюга обрушилась на Зиму – будто здешние люди и впрямь виноваты. Она всё никак не утихала. Даже когда над сугробами поднялось выбивающее слёзы солнце.

***

Ёсик уткнулся рассеянным взглядом в окошко. Там была зима. Белая-белая. И лес. Но не как начинающийся за домом: в снежных шапках, топырящий ветки обниматься – точь-в-точь подвыпившая соседка баба Вера. А как лес Юрского периода – сплошь гигантские папоротники. Только замёрзшие, обледенелые.

Будто Ледниковая эпоха, вдруг наступившая в эру динозавров: тихо-тихо, и вечное зимнее солнце огнисто вспыхивает на неподвижных плосковетках.

Мальчик мог хоть сколько отыскивать в этом лесу заледеневших динозавров. И не скучал. Но тут что-то странное, неодолимое поворачивало его в комнату – как болтик на ниточке в сторону магнита.

На кровати деды спала женщина. Приоткрыв по-девчоночьи рот, откуда белела полоска зубов.

Приехав вечером, женщина много хохотала, охотно показывая красивые белые зубы. А Ёсик при женщине даже на краешек губ не улыбнулся, хотя ему почему-то очень хотелось ей понравиться: только он стеснялся светить своим редким «штакетником».

Деда говорит, что зубы у него обязательно вырастут. Но это ещё сколько ждать! Может, целый год!

Нет, лучше держать рот на замке. Тем более что оттуда – на вопросы женщины – вместо нормальных слов вчера вырывалось какое-то стыдное бульканье. В общем, позор. Будто он маленький. А ведь ему восемь лет.

И вот женщина спит. Всё утро. Вытащив ногу – тоже белую и красивую – из-под одеяла. Ёсик прибежал проверять – как только проснулся. И теперь сидел, терпеливо уткнувшись в окошко. Сторожил.

Когда откроет глаза, можно будет вежливо подать ей воды – мальчик запасливо поставил рядом полную кружку. А если?!

Ёсик подходит к спящей женщине, чтобы послушать её дыхание и потрогать распушившиеся волосы. Задохнувшись от храбрости, мальчик залезает на кровать – обнимает большую круглую спину.

Сонный, тёплый запах женщины тревожит его и странно баюкает, так что ноет и обрывается в груди. Хочется заплакать, позвать. Он падает в сладкую темноту без снов.

***

Снова Ёсик проснулся уже днём. Дёрнулся, испугался. Но увидел, что женщина в доме. Она красила ногти вонючим лаком. Напевала.

А вдруг она не уедет? Никогда. И станут они жить-поживать да добра наживать: деда, Ёсик и женщина. Как в сказке. Чем бы её заманить, чтоб не уезжала?

Мальчик мысленно перебирает свои сокровища – почти новый чупа-чупс, аккуратно завёрнутый в бумажку, вырезанный из пахучего красного кедра настоящий кораблик.

Он готов отдать женщине самую прекрасную вещь на свете! Волшебный шар со снежинками: если его потрясти – над уютным белым домиком поднимается сказочная вьюга.

Нет, всё не то. Ёсик горестно вздыхает.

Вспомнил! С прошлой пенсии оставалась ещё одна хрустящая бумажка – мальчик знал, где деда хранит сбережения. Можно вытащить потихоньку и купить женщине килограмм самых вкусных шоколадных конфет – с мишками на обёртках – и даже платье. Против этого женщина точно не устоит.

Обрадованный Ёсик спрыгнул на пол. Но тут хлопнула дверь, и босые ноги резанул уличный холод. В дом зашёл деда, заботливо прижимая небольшой кулёк из свёрнутого старого одеяльца.

– Выменял у соседки, – он застенчиво кивнул на свёрток, откуда высовывалась мохнатая маленькая мордашка не понять кого, – Будет наша козочка молочком Ёсика поить.

Тут только мальчик понял, что деда принёс настоящего козлёнка! Баба Вера сама хвасталась, что её коза окотилась. Только разве та кошка? Разве козы не окозляются или что-то похожее?

– Ну ты даёшь! – опять вкусно захохотала женщина, покарябав наманикюренным пальцем торчащую из кулёчка шёрстку (а в душе Ёсика вновь сладко заныло: захотелось, чтобы нечаянная нехитрая ласка предназначалась ему).

Отсмеявшись (до слёз), она сумрачно добавила:

– Мегера из Германии в гости прилетела. Перед подружками повыпендриваться. Хочу ей Йоську показать – всё-таки родной внук. В честь её отца назвали. Вдруг выгорит, поможет бабка с видом на жительство.

***

Мальчик следил испуганными глазами за женщиной, лебезившей перед мегерой. А та брезгливо морщила накрашенный перламутровый рот. В общем-то, она была не очень страшная. Зачем же красивая женщина с белыми зубами и золотыми волосами перед ней пресмыкается? Неуверенно хихикает, закрываясь Ёсиком. Как щитом от пинка в живот.

– Конфету будешь? – мегера неопределённо ткнула любимыми «мишками» в сторону мальчика.

Он мотнул головой. Во рту была тоскливая тошнота. И новый свитер кололся.

– Какой-то он у тебя худой. Ты его хоть кормишь?

– Конечно, Эмма Иосифовна! – заторопилась женщина, – Он просто сейчас растёт и всё израстает.

– Корми получше! – мегера равнодушно отвернулась.

На этом «смотрины» закончились. И женщина, велевшая Ёсику называть её мамой (перед мегерой), вернула мальчика обратно. А сама уехала.

Сначала Ёсик злился – и даже пнул из-за ничего Мякишку. Но потом привык.

***

Зажили они как в сказке: Мякишка росла не по дням, а по часам. Имя своё она получила от деды, который выхаживал козочку при помощи вымоченного в молоке белого хлебного мякиша. Даже став взрослой – летом – Мякишка выпрашивала привычное лакомство. И деда её всегда угощал.

А вот раздоилась коза только через зиму – когда стала мамой. Деда тогда продал козлят – и купил Ёсику велик.

Женщина больше не приезжала. Ёсик понимал: это потому, что он не понравился мегере. Так было с самого начала. Иначе почему женщина отдала его (годовалого) деде? Баба Вера, нетрезво всхлипывая и обнимаясь, говорила, что он мешает беспутной матери, которая то выходит замуж, то разводится, чтоб ей пусто было.

Мальчик ненавидел Мякишкино молоко, но выпивал всё до капельки. Чтобы скорее вырасти и больше не носить чужую одежду, которую деда брал для него у соседей. А когда ему исполнилось тринадцать, женщина опять приехала.

Двое детей – девочка немного постарше и мальчик – жались к матери (теперь-то Йося понимал, что она ему мать!) А сами зыркали вокруг с беззащитным любопытством. Эх! Вот бы залепить этой противно «мамкающей» малышне по рогам! Но Йося боялся, что мать рассердится и уедет. Он так хотел, чтобы она увидела его грамоты! За самодеятельность, за успеваемость. Может, дети убегут на крыльцо, где курит приехавший с матерью мужчина?

Её глаза стали заискивающими, хитрыми – как во время давнего разговора с «мегерой» Эммой Иосифовной:

– Мы с Пашей дом хотим купить…

Деда вернулся из соседней комнаты, хлопнул по столу жиденькой радужной пачкой, как отрезал:

– Это всё, мне ещё пацана поднимать.

Мать разочарованно переглянулась с вернувшимся мужчиной, сгребла своих сопливых детей и исчезла из Зимы – и Йоськиной жизни – навсегда.

***

После школы Йося уехал в Иркутск, поступил в медицинский, женился на хорошенькой смешливой местной девушке Марии. Но с Машиными родителями у парня не заладилось, и молодые съехали от них в съёмную квартиру. Йося подрабатывал ночным санитаром и всё время душераздирающе хотел спать. Маша писала кому-то курсовые: чтобы купить приличные туфли. Но денег ни на что не хватало.

Однажды из Зимы приехал дед и гордо выложил перед Иосифом и Марией миллион (накопленный за все годы).

Миллион! Вот только даже за захудалую однушку просили чуть не вдвое дороже. И тогда Йося уговорил старика продать дом и живность – и жить в городе вместе. Тот не очень-то сопротивлялся: кроме Мякишки у него в Зиме никого не осталось (даже жалостливая баба Вера умерла). Так что деда уже привык разговаривать с козой: ласковой и покорной, как влюблённая девочка.

Даже советовался с ней. Мякишка, конечно, не отвечала, но выразительно мекала, трясла ушами и тёрлась о дедову руку ласковой мордашкой. Против иркутской квартиры она вроде бы не возражала.

Хорошие покупатели на дом нашлись быстро: тот был завидный. Окнастый. Брёвнышко к брёвнышку. Он пах сосновым деревом и летней травой, которую деда сушил над печкой. За домом дыбился разлапистый колючий лесок; под окнами плодоносил сад.

Коровку, поросёнка и двух курочек купили соседи. Но Мякишку никто и даром не брал: она не доилась совсем и мучилась всеми козьими болезнями. В Иркутск её брать? Дед поставил Палычу бутылку – и тот небольно зарезал старую козу.

И снова повезло: Иосиф исхитрился приобрести двухкомнатную «малолитражку». Молодые жили да радовались, а потом старик стал им мешать. Маша ждала ребёнка.

Да и дед начал заговариваться. Просто от одиночества он представлял, что Мякишка живая. Топтался по кухне, гремел чашками, бубнил под нос. В общем, раздражал. И внук отвёз старика в психиатрическую больницу.

Так хорошо всё получилось! Горбатый диванчик деда вынесли на помойку, а на освободившееся место поставили детскую кроватку.

***

Стали старика лечить от Мякишки – и вылечили. Он не только с мёртвой козой – с живыми людьми перестал разговаривать. Испугался: крикливых нянечек, пахнущего папиросами доктора, колючего серого одеяла, низких потолков с горящими ночью лампочками.

Лежал, маленький и лёгкий, как мышиная шкурка. Приезжал Йося – привозил мокрые апельсины, на которые было больно смотреть. Старик суетился и заглядывал ему в глаза – как умная собака. Понял, что не возьмёт.

Вечером слышал, как постовые сёстры «полоскали» его внука. Старик на них рассердился.

Он ждал Ёсика каждый день. С утра сидел в приёмной, откуда его уже не выгоняли: плюнули. Хлопали двери. Чужие люди запускали холод и свет.

– Наверное, Мария родила сына, так что Йосе сейчас не до меня, – втолковывал старик непонятливой Мякишке (только про себя, чтобы никто не услышал).

Он помнил, сколько хлопот было с Ёсиком-малышом, и не обижался, что у внука нет времени его проведать. Но всё равно ждал.

Простыл и слёг. Бредил. Горячка выкручивала и тянула ноги, тело. Старику казалось, что он растянулся, как зимний день, заполнил палату, больницу, небо.

Вдруг он оказался в поезде. За окнами была шершавая беззвучная темнота – будто тот двигался в тоннеле, вырубленном в толще чего-то непонятного. В полупустом вагоне – поодиночке – сосредоточенно занимались чем-то своим незнакомцы. Читали, дремали, запивали из термоса бутерброды. Словно терпеливо ждали нужной остановки. На нового «пассажира» – ноль внимания.

Не успел он пообвыкнуть – как его что-то будто толкнуло вперёд. Странный поезд начал замедлять ход – и старика неодолимо потянуло к выходу. Остальные пассажиры даже не оглянулись. Дед заторопился. Почему-то он был уверен, что останавливаться по-настоящему поезд не будет. Значит, надо успевать, пока притормозит.

Проводника нигде не было. Как только двери открылись – сами собой выскочили ступеньки. Дед спрыгнул вниз.

*** 

Он шёл – и проступало, проявлялось всё вокруг. Снег. Натоптанная тропинка. Появились фонари, заливающие ярким светом пустынный перрон. Под крышей станции мелькнули буквы названия. Сложились в родное слово: Зима. Привычная дорога хрустко бежала из-под дедовых ног. К растянувшейся, как звонкий аккордеон, одноэтажной улице и колючему сказочному лесу за домом.

Прямо на глазах рождался знакомый мир, а деда умел нянчиться с малышами.

Но он сам нуждался в тепле. И когда толкнул калитку, стоящую по колено в сиреневом вечернем сугробе, – навстречу ему выкатился шерстяной шар. Радостно замекал. Ткнулся в замёрзшие пальцы ласковой мохнатой мордашкой.

И зажили они по-старому. Только словно стали моложе: Мякишка опять раздоилась, а дед читал без очков. Он топил печку, сражался со снегом, вычёсывал козу.

А пить Мякишкино молоко было некому! И тогда старик залез на кровать и отвернулся к стене. В окно бились злые, как черти, снегомухи. Под дверью плакала и просилась недоенная Мякишка. Непроглядные снежные рои клубились над Зимой, поднимаясь всё выше, так что проглотили солнце. Долго-долго одно и то же – старик умирал.

Однажды Мякишка принесла откуда-то годовалого мальчика. И деда очнулся – Ёсика нужно было кормить, купать, одевать, а то ещё простудится.

Малыш был слабенький – как новорожденный козлёнок. Плохо ходил. Уткнувшись мечтательным взглядом в окошко, он часами разглядывал похожие на невиданный ледяной лес морозные узоры. Или листал картинки в книжке про динозавров Юрского периода.

Деда делал с ним зарядку. Выпаивал козьим молоком. Рассказывал сказки.

Ёсик рос – и мир рос. Окружая дедов дом с заснеженной крышей – как волшебный шар. Который быстро увеличивался в размерах.

Деда хотел, чтобы было как раньше: Мякишка уютно шуршала бы соломенной подстилкой, внук нуждался бы в его заботе. Но с каждым прожитым днём Зима неуловимо менялась.

– Деда, слепи мне снеговика, – попросил восьмилетний Ёсик.

Скрипнула дверь – мальчик впервые оказался снаружи. Он запрокинул голову в небо. Ловил снежинки смеющимся ртом. Ему всё хотелось попробовать: снег, бег, отогнуть сосновую ветку как можно ниже. Чтобы запустить вверх искристо разлетающийся ком!

***

Мальчик всё чаще уходил из дома, чтобы бродить непонятно где. Иногда он приносил ещё горячие от солнца камешки (значит, где-то было лето), смеялся и плакал, ворочаясь во сне. Беспричинно сердился. И деда ничего не мог сделать. У него только сердце обрывалось: однажды Ёсик к нему не вернётся. Такое ведь уже было.

Когда внук не пришёл ночевать, старик подоил Мякишку и пошёл его искать. Сначала всё было знакомым: гармошки заборов, белеющие сугробы. Как в Зиме.

Дед углубился в лес. Тот с каждым шагом становился диковиннее. Вместо головастого кедрача и колко ощетинившихся сосенок – высоченные пышные папоротники. Только изо льда.

Но огнисто вспыхивающий ледяной панцирь, покрывавший плосковетки, постепенно таял. Теперь в неведомом лесу колыхалась необъятная сочно-зелёная живая масса, вздымались гигантские морщинистые стволы – как ноги динозавров из Ёсиковой книжки. Стало жарко, влажно. Запахло баней. Под ногами густо зачавкало.

Мягкую землю продавливали тяжёлые отпечатки когтистых лап. В лесной глубине кто-то оглушающе ревел, кто-то истошно визжал. Дед пожалел, что не запер Мякишку.

Он шёл по ставшему опасным миру – как по следам своего мальчика.

Давно кончилась Зима – и кончились страшные сказки Юрского периода, которые нравились Ёсику. Мир стал совсем непонятным. Поредевший лес упёрся в вертикальную стену из черноты, которая нигде не заканчивалась. Резко похолодало.

Подойдя вплотную, старик заметил вспыхнувшую щель ведущего куда-то входа – будто сочившуюся маслянисто-влажным красным светом. Каким-то чудом он протиснулся внутрь.

Пространство кругом скорее угадывалось, чем виделось: огромным. Может, даже бесконечным. Всё заливали тускло-красные лучи немного вытянутого каплей солнца. И вдруг откуда-то снизу поднялось второе – ослепительное, голубое. Третье. Четвёртое.

Но волны света не перемешивались – они разделились, как масло и вода. И в них плавали прозрачные ледяные шары. Похожие на уотерболл, какой деда подарил восьмилетнему внуку.

Только внутри были не смешные домики с белыми крышами, а свернувшиеся замёрзшими калачиками мальчики – точные копии Ёсика.

Дед отшатнулся – и выбрался из страшной пещеры. Уж лучше динозавры!

***

Он повернул обратно в лес, тоскуя о тёплом доме с морозными узорами на окошках и ждущей хозяина терпеливой Мякишке. Он так устал, так устал! И вот папоротники обледенели, а потом стали редеть, появились первые сосны, закружились мохнатые снежинки.

Старик нашёл своего мальчика на заснеженной опушке: тот неловко лежал на боку (подогнув ноги). Будто бежал, от кого-то или от чего-то спасаясь. И не добежал.

Ёсик казался ненастоящим – как вселенная, когда она была ничем. Белый-белый свет и никакой тени. Сверху неторопливо наметало сугроб.

Сгорбившийся деда пошёл домой по стеклянному серому дню. Он шёл, а день всё тянулся: скучный, как высохший комариный трупик на пахнущей побелкой стене.

Долго шёл старик, но и день был долгим – никак не хотел кончаться. И всё-таки из-за разлапистого лесочка показался окнастый дедов дом. Во дворе встревоженно мекала Мякишка. Деда толкнул калитку, позвал козу, запер двери. И сразу же упал в неодолимый сон: как срубило. Даже не успел раздеться.

Он спал и спал, а Мякишка потеряно тыкалась в его колючую худую щёку мягкой мордашкой – будила. Она понимала: если деда не проснётся – навеки пропадёт.

И старик открыл глаза: по ним резанул яркий свет. Только вся вселенная сморщилась до небольшой белённой комнаты, где жили шаги мальчика, его смех, царапины, сны, любимые конфеты и книжки, старый мишка с оторванным ухом, кедровый кораблик, волшебный шар со снежинками.

***

Постепенно мир пришёл в норму, но где-то в его глубине тянулся вечный скучный стеклянный день.

Однажды дед не вытерпел – он пошёл в ту странную пещеру с ледяными шарами-куколками. И принёс оттуда малыша Ёсика. Точную копию своего внука. Мякишка влажно вздохнула.

И наступила зима. Мякишка лежала спиной к горячей печке, старик сцеживал молоко в эмалированную кружку. Ёсик просил слепить снеговика.

Деда опять был счастлив. Только боялся, что когда-нибудь внук уйдёт из дома и найдёт того, другого, первого мальчика: неловко лежащего в белом-белом свете без теней.

***

Старик умер, не приходя в сознание, от скоротечного воспаления мозга.

Но если крепко-крепко зажмурить глаза, можно увидеть заснеженную станцию со знакомыми буквами, вывернутые и растянутые вкривь и вкось заборы, стылый сказочный лес, белеющую реку, улыбающийся окошками дом. Деда доит козу. А восьмилетний мальчик встряхивает волшебный шар: чтобы началась вьюга.

Там всегда зима.