Внучка

Мне на ухо сказали, ты тут сидишь в одиночестве и не веселишься с одноклассниками. Знаешь, что на праздниках непременно нужно веселиться? То древний обычай, его не соблюдать опасно. Вот, держи платок, а то все глаза красные, некрасиво. Ты не бойся и не смотри, что я странно разговариваю: в то время и в том месте, где я росла, язык был другим, и люди по большей части грамоте не обучались. А в остальном люди как люди, всегда одни и те же. Доброго в них все же больше, думаю. Вырастешь — почитаешь, есть прекрасная книга, что об этом говорит.

Не плачь и не печалься, что никакого волшебства не бывает: если коротко говорить, все по-настоящему. Сейчас это и правда преподаватель физики у старшеклассников, а тот, кого ты видела в прошлом году — твой папа. Он, да не совсем. Если не коротко? Давай тогда расскажу тебе сказку, но не совсем обычную. Ты маленькая еще, тебе никто не поверит, и сама все быстро забудешь. Почти все.

Так получилось, что однажды я попала в гости к одному… человеку, что жил в лесу. Это был не совсем обычный визит и не совсем простой человек. Все остальные считали, что меня не было ночь, а я провела там год. История эта случилась в начале следующей после гостей тальби — ну, то есть, в начале следующей зимы.

*****

Отец, экономя свечи, шуршал где-то в темном углу избы — собирался в лес.

— Марфуш, сегодня метель ждать?

— Нет, батюшка. Тихо будет, но темно весь день и мóрозно. Только в сумерки непременно домой иди: к ночи начнется снегопад.

— Спасибо, дочка.

— И еще, ну ты знаешь: не руби дуб у третьего перекрестка. И овса взять не забудь.

Отец проворчал что-то, но согласно хмыкнул.

Стоило двери захлопнуться, заглушая ворвавшуюся было стужу, как послышался шум на печи. Зря мы не говорили тише. Приглядевшись, я поняла, что мачеха все это время не спала, наблюдая за нами. Я с детства знала зимнюю погоду, а ей ой как не нравились мои предсказания.

— Что, девка, все баешь?— фыркнула мачеха, — Откуда-то ты про все знаешь? Приданое у черта урвала и в конец обнаглела?

— Лесник сказал, — брякнула я.

— Лесник-лесник. Лесник тот с месяц назад околел!

Не дождавшись ответа, она продолжила расспросы:

— А дуб почем нельзя рубить?

— А зачем старое дерево губить?! Растет и растет.

Не буду же я говорить ей про Дуб и про Тойву, Натиного сына, что позарился на один только сук для потешной рогатины и пропал. Ну, то есть все думают, что пропал, шатун съел или озорники украли: я-то его видела, когда была в гостях. Лучше бы правда съели.

— Шишимора ты! — буркнула напоследок мачеха, слезла с печи и демонстративно взялась за метлу.

Кормить не будет, дело ясное, и слова не скажет. Но да я на нее не в обиде: она сама, не ведая, уморила своих Манку и Пешу, теперь совесть жить не дает. С другой стороны, сами дурачины корыстолюбивые: будто не знали, что Тот обычно делает с девушками…

Я понимала, что если начну сейчас помогать — только рассержду, напустится пуще прежнего. Оставалось убраться восвояси в хлев. Туда-то она не сунется: на улице лютый холод, а печь за ночь остыла, хватает только на горницу. Прежде я всегда страх как мерзла не то что в хлеву, аж на сеновале — но то прежде.

Даря, как и весь последний год, сторонилась меня, вот и в этот раз бросила сено и ушла в дальний угол, опасливо глядя темными глазами. Жаль, конечно. Правду говоря, доверять я могла только нашей коровке — отец и тот, чуть что не так, рассказывал мачехе. Убедившись, что никто не подглядывает, я сдвинула старое корыто и отсчитала нужную балку у восточной стены. Подарок, чудесный платочек с вышивкой снежинок, лесов и лесных тварей, чуть помялся, но сохранял удивительную белизну, будто не пылился бог весть сколько в тайнике. Сложив платочек как велено, представила, что хочется, и перекинула из правой руки в левую. Мигом почувствовала, как веса прибавилось: в кульке очутились еще горячие калитки — с картошкой и с пшеном. Раз в день можно так сделать. А вечером отец уж угостит чем-нибудь. «До весны, глядишь, дотяну», — заключила я, смакуя калитку и критично осматривая жутковатое тощее запястье. Не люблю я весну. Что и говорить, терпеть не могу, и тогда не переносила. Но между посулом замерзнуть насмерть или ослепнуть… Спасибо на том, что мороз не так пробирает.

Отец вернулся как велено, засветло, чем заслужил свою долю ворчания, и с хорошим известием.

— Жди гостей назавтра, Марфуш, — хитро прищурился он. — Встретил мужиков из деревни. Покумекали…

Он довольно потер руки. Если бы невеликое тепло в доме и запасы крови позволяли, я бы залилась румянцем. Ясно, к чему дело идет. Ну конечно. С приданым-то почему не посвататься, знамо, уже не стыдно.

— Кто ее такую возьмет? Ни кожи ни рожи, тьфу, — окончательно разозлилась мачеха, наверняка от зависти: из-за вечного недовольства и, как поговаривали деревенские, кое-чего еще за минувшие лет пять она состарилась на все двадцать.

За ужином отец ожидаемо не смог сдержать языка за зубами и рассказал все подробности: сватом выступал деревенский кузнец, а женихом — его племянник Рéбо, сын купца. Нехудший выбор, ведь я знала парня еще мальчишкой: в детстве играла с ребятами, пока они не подросли, не нахватались от взрослых и не принялись дразнить меня из-за матушки. Меня ждала завидная жизнь: мух хорош собой, не то чтобы намного старше, уже вхож в прибыльное дело. Быть может, он даже стал бы брать меня с собой в дальние края — так-то жена дальше своей избы носа не сунет…

И все-таки будущая встреча сильно волновала. Укладываясь на лавку, я дождалась, пока мачеха начнет посапывать, и шепотом спросила отца:

— А вдруг он из обратившихся, батюшка?

— Ну и выдумала. Спи уже, спи. Я семью его с малых лет знаю… хорошие люди. Порядочные… — сонно пробормотал отец, прежде чем уснуть.

Все утро и половину дня я провела у сундука с моим чудесным приданым, перебирая и рассматривая вещи, назначение многих из которых не разгадала до сих пор. Нужно ли скрывать их волшебные свойства, или лучше сразу все рассказать будущему мужу? Объяснять ли, что стало с волосами и почему у меня одно ухо без мочки, или выдать байку про прорубь, придуманную для деревенских?

Пополудни мачеха кликнула меня, чтобы привести в порядок. По еле заметной скрываемой улыбке и сердитым, резковатым жестам видно было, как она соскучилась по этому делу. Заплетание кос, подбор нарядов — все эти женские забавы одновременно веселили ее и напоминали потерянных дочерей.

Наконец день стал клониться к вечеру. Серьезность намерений сватов окончательно подтвердилась, когда вместо лошади или пешего гостя мы заметили новые сани, еле пробирающиеся по просеке. Правил тот самый кузнец — матерый громила, родич Ребо. Высадив гостя, он пообещал вернуться за нами к утру и повернул назад, сопровождая путь не самыми мягкими словами. «За нами», значит. Ну-ну.

Войдя, Ребо поздоровался с отцом, с некоторым пренебрежением оглядел дом и, не теряя времени даром, пригласил меня на прогулку.

— Идите-идите, гуляйте, — с застывшей улыбкой выпроваживала нас мачеха, ради такого случая сменившая гнев на милость. Надо же, и приданого ей было не жалко, только бы сбыть меня с рук. — Погода там хорошая, тихо, не темено еще.

Тут на меня напала горькая обида. Ясно дело: не будет ни рыбника, ни причитаний, ни праздника. От меня просто избавятся. А отец… он просто-таки боялся дурных слухов. Со мной ему завсегда приходилось выдумывать «нормальные» объяснения всякой небывальщине. Вот, не придется больше. А с другой стороны, может статься, все не так плохо? Вот Васси как уж плакала, когда ее выдавали за Хирби, а потом вроде как на свадьбе оправилась, через неделю и думать забыла, а теперь, гляди ты, уже четверо у них, и сама счастливая, и красавица какая была, такая и осталась. Муж добрый, работящий…

В этот момент мы с Ребо как раз остались наедине — и растерянно уставились друг на друга. Вернее, это я — растерянно, а жених — удовлетворенно. Однако, как всегда бывает с мужчинами, когда они не знают, что делать, он ляпнул глупость:

— Что за имя у тебя*? Чуднóе какое-то.

Ну и что на это сказать? Мать дала? Лучше смолчу.

— А впрочем, по мне сгодится. Марфуша. Марфушка, — как-то хищно произнес Ребо, едва не облизываясь, и протянул руку, чтобы потрогать мои волосы — некогда, зачем лукавить, роскошные, медно-рыжие, а теперь тусклые с проседью.

Возникло ощущение, что он хочет меня съесть. Я резко отступила в сторону, нарушив наказ мачехи во что бы то ни стало завлечь жениха. Ребо это не смутило.

— Мне видная жена не нужна, — продолжал он, как бы случайно шевеля массивными плечами, — я в девках ум люблю. А ты, видно сразу, толковая.

Напористость парня меня испугала. Не даром его назвали лисом**: пригожий, язык медовый, а глаза — глаза хитрющие. Я постаралась изобразить смущение.

— Хозяйка из меня дурная. Скот не жалует, холода не чую.

— Зато звери любят, — усмехнулся юноша, переводя взгляд куда-то в сторону.

Я проследила за ним: пока мы беседовали, на плечо уселась белка, так легонько, что я даже не почувствовала.

—Ты что зимой гуляешь, глупая?

Растерявшись еще пуще, я попробовала мягко отогнать зверька, но негодница и не думала убегать.

— Вот! Тебя надо звать Óраба!*** — приятель рассмеялся, но не зло, а даже приятно, будто сравнение с белкой считалось лучшим комплиментом для девушки. — И что ты тут поделываешь, без подружек-то? — предпринял он новую попытку наладить разговор.

Даже такой обычный вопрос в данном контексте прозвучал двусмысленно. Впрочем, в ту пору я не знала слова «контекст» и просто захотела провалиться сквозь землю.

— Знамо что. По хозяйству помогаю, временами батюшка в лес берет или в деревню, в окно смотрю, если не совсем мороз, читаю…

Это я зря. Привычка к одиночеству отбила необходимый в социуме навык легкого вранья. Заслышав слово «читаю», Ребо сделал такое лицо, словно я призналась, что летаю на помеле в полнолуние.

— И откуда… как же ты выучилась?

— Да матушка обучила, — я постаралась скорчить глупую миру, дескать, «со скуки помирала — вот и выучилась, а зачем…»

— Матушка твоя померла, когда ты в люльке лежала, — изогнул бровь парень.

«Растрезвонили».

— Ну, раз так… У меня есть дедушка, — пробормотала я, нервно облизываясь. Дурацкая привычка! — Был то есть. Он меня учит всякому. Учил. Читать вот учил. Немного.

— Немного?

— Да пару рун… — чуть не проболталась! — значков только.

Мое честолюбие взбунтовалось из-за такого принижения. «Пару», ага, да я в ту пору была самая грамотная верст на… на… невесть сколько.

— Покажешь?

— Что?

— Что читаешь, — подмигнул хитрец.

Мгновение во мне боролись осторожность и хвастовство. Победило, разумеется, второе. Помните ту кинокартину? «Тщеславие…», да-да. Оно всегда было главным из человеческих пороков.

— А давай.

Надо было видеть лицо Ребо, когда я совершенно не по-девичьи взобралась на сосну, на уровень выше его роста, и выудила из ближайшего беличьего дупла свою книгу. В дупле с ней ничего приключиться не могло, у нас был уговор, и не найдет никто. Разве что ребята полезут — и обкусанные, зареванные, домой примчатся.

Мы немного углубились в чащу (на всякий случай я кинула в ближайшие кусты щепотку овса, чем заслужила очередной смешок), нашли подходящий камень и положили на него увесистую книгу. Чудные поначалу знаки знаки благодаря регулярным ночным тренировкам легко складывались в рассказ.

— Вот здесь говорится об истории леса, о временах, когда и духу людей не было.

Глаза у парня загорелись. Он задавал множество вопросов, тактичных, по показывающих искреннее любопытство. Такая реакция сильно обрадовала — вдруг он действительно мой суженый, раз один смог понять всю важность и интерес моих секретов?

— А по этому тексту можно понять, каков будет урожай.

Глава следовала за главой, я привычно погрузилась в удовольствие чтения, запамятовав, кто рядом со мной.

Но небольшая неурядица не давала покоя. С того момента, как я достала книгу, Ребо растерял показную спесь и все больше беспокоился. Часа, я бы сказала, через полтора, когда мы прочитали порядочно страниц, он куда-то заторопился, забормотал, что то ли не хочет меня смущать, то ли условился с дядей уехать по делам и забыл — короче говоря, он должен уйти, несмотря на позднее время.

— Дядька тут, за углом остался, наверно. Доберусь. Надо мне собираться. До скорого, Ораба! — снова подмигнул Ребо, направившись прямиком в чащу.

Поведение юноши показалось мне подозрительным — но не волочить же его домой насильно? Мне бы и мощи не хватило.

— Ну, раз надо…

Оставалось возвращаться в одиночку. Мачеха и отец тоже подивились, но решили, что парень, верно, печется о моей чести и не собирается ночевать до свадьбы.

Свидание, по моей оценке, прошло неплохо, всяко лучше, чем ожидалось. Самоубеждение всегда было моей сильной стороной — так и эдак я представляла и сильные стороны купеческого сына, дополнительно приукрашивая их. В конце концов я почти поверила, что жених мне нравится, и, засыпая, была уверена, что увижу его.

Но увидела я совсем другое.

***

На нашу округу напал страшный мороз — он превратился в губительные щупальца, проморозил землю до корней, уничтожил все живое, оставив только местных. Вьюга вырывала кустарники и сносила редкие камни, все быстрее наращивая силу. Снег резал кожу, сыпал в глаза, сбивал с ног. Но я почему-то упорно продолжала брести к лесу.

Как выяснилось, меня там встречали. Ветви зашуршали, мне показалось, от ветра — но тут на поляну вышел зверь, каких я в тех землях ни разу не видала, да и, наверное, никто не видал: огромный лось, и какой! Шкура у него была… не белая, нет. Услыхав впервые про альбиносов, решила, что вот она, разгадка — но то было что-то другое. Альбинос просто светлый, можно сказать, как чистый лист, а у этого шерсть была снежная, сверкающая. Или мне привиделось так: слишком бело было вокруг. Рога же огромные, толще многих ветвей — поначалу я и не сообразила, где кончаются его рога и начинается лес.

Во сне часто ничего не боишься — но это если понимаешь, что спишь. Хотела бы я сказать, дескать, произнесла следующие слова тихо и с достоинством, но на самом деле я завизжала, как малое дитя:

— Что ты тут делаешь?!

Еще бы, взрослый лось, с две сажени ростом. Не съест, конечно, но прибьет легче легкого. Однако на уме у него было иное: местный подогнул ноги и склонил голову. Осмелился бы кто-нибудь подойти к нему в явном мире? Не берусь судить, но во сне никогда не знаешь, чего он себя ожидать.

В ночных грезах нельзя точно определить время, но путь наш длился долго. Ощущения были приятными, но будто бы привычными, намного привычнее той неловкости, что я испытала, когда отец пытался научить меня ездить на лошади. А самое странное — путешествие имело смысл само по себе. Живя с отцом и мачехой, я всегда думала наперед, или припоминала прошлое, или скучала. Было у тебя такое: занимаешься чем-то, и больше ничего в голове нету, ты полностью живешь? Говорят, у художников и других артистов бывает.

Мы остановились у самой деревни. Я уже смутно помню ее, однако же могу описать впечатление: из захудалого, маленького, но полного жизни селения оно обратилось в мертвое, промозглое место, что года через два лес поглотит без остатка. Лось фыркал, как будто недовольно, чуял чье-то приближение. Пурга подбиралась к домам.

***

И тогда из метели и холода вышла ледяная дева, сотканная из снега, стужи, и тумана, и звездной ночи. Зрелище было прекрасным. Очень сложно описать что-то настолько завораживающее и одновременно пугающее. Со стороны я сумела разглядеть ее лицо. До чего же красивое! Не молодое — молодые все похожи, ничего интересного. По чертам и манере движения ей можно было присудить как зрелый, расцветный возраст, так и непостижимую древность. Это скорее была стихия, а не человек. Но главное, что я откуда-то знала — во сне же часто так — что, если еще хочу остаться живой, в обычном, теплом, человечьем теле, ни в коем случае нельзя смотреть ей в глаза. К счастью, существо шло — парило, скорее — ко мне вполоборота, позволяя любоваться собой без последствий.

Она коснулась длинными пальцами окошка, и ветхая оконная створка открылась сама собой, открывая взору силуэты спящих жильцов. Дева легко подула внутрь — выглядело это как миниатюрный снежный вихрь — и в миг ставни и стена вокруг них покрылись плотным инеистым узором, а изба аж заскрипела от холода. Я уже не видела хозяев, но что-то мне подсказывало, что они больше не здесь.

На гибель мирных селян я смотреть не могла.

— Они ни при чем! Оставь их! Они мне ничего не сделали!

Мой голос звучал совершенно жалко и, очевидно, не имел никакого значения.

Тогда неожиданно для самой себя я выкрикнула что-то чужеродное и неясное:

— Skaði!

Она услышала, но едва повернула голову, переходя — перелетая — к соседней избе. Я повторила попытку:

—Móðir! Skildu þau eftir!

На этот раз она резко обернулась. Я не успела зажмуриться.

— Farðu eða þú deyrð.

Слова совсем не походили на женский голос, разве что отдаленно: они залетали в уши с ветром, шумели склонявшимися деревьями, скрипели растущим на глазах льдом. Последнее, что я успела подумать — где-то я похожий звук уже слышала. Год назад.

***

Сон внезапно кончился, но завывания ветра не прекращались. Никогда, ни до того часа, ни после, не слыхала я такой сильной вьюги — она почти что грохотала. Задыхаясь от страха, я терла глаза и вглядывалась в окружающий мрак до тех пор, пока не смогла хоть что-то видеть. Будто чудес было мало, к вьюге добавился какой-то тонкий звон. Звуки исходили из дальнего угла, у входа в хлев. И, как я поняла, это был не звон, а скорее писк, то и дело теряющийся на фоне метели. Маленькие тени, практически неразличимые в ночи, бегали по полу вокруг меня. Постепенно, словно в продолжение сна, я различила голоса и даже слова.

— Кто вы? Что случ… происходит? Что такое?

Комочки не заметили моего замешательства или же не посчитали его важным,

— Боится света, — пишал один голос.

— Боится солнца, — вторил другой.

— Боится жизни, — звенело со спины.

Они молча обежали круг и запищали снова:

— Бояться нечего!

— Матушка пособила!

— Молодец во льду лежит!

И, хором, они затянули нечто вроде простенькой, но жуткой песни — как я сейчас знаю, звучащей полифонически, а просто диковинно, в которой говорилось о зиме, лесе, втором повороте замерзшей реки и почему-то обо мне.

Точных слов было не разобрать. Тени обежали еще круг и столь же незаметно, как появились, юркнули по углам.

Как бы мне ни хотелось объявить все новым сном, забыть и лечь обратно, догадка о том, что все-таки произошло, уже завертелась в голове, требуя немедленных действий. И куда я пойду одна?

— Батюшка, вставай! Пойдем скорее!

Видно, лицо у меня было такое страшное или голос испуганный, что он не стал ни спорить, ни ругаться, ни расспросы вести. Просто тихо оделся, чтоб жену не будить, и вышел со мной.

Холод и ветер не годились в сравнение с теми, что во сне почудились, но толком мешали. Разобрать тропу и пройти до нужного места удалось через час иль больше. Отец по пути принялся было ворчать, но затих, стоило нам обнаружить предсказанное место.

Верно, кузнец развел костер, дожидаясь Ребо — следы золы запачкали снег, выдав расположение двух заиндевевших фигур, что мы в ином случае приняли бы за белесые коряги.

Сани стояли пустыми: лошадка убежала или попала в пасть к местным, у бедного кузнеца недоставало значительной части ноги — чистый покойник — а вот неудавшийся жених казался целым. Отец поспешил к несчастному: проверил сердцебиение, приложил ухо к груди и губам. Разом сникнув, сокрушенно покачал головой. А потом, словно по наитию, отодвинул покрывшийся инеем ворот — и отпрянул.

— Права ты, Марфуша, — прошептал, поднимаясь. — Из новых он был, обращенных.

Отец испугался неизвестного, завезенной веры, а я-то знала больше: донес бы на меня Ребо. Наслушался сплетен, и решил оговорить. Зря, зря рассказала про книгу. Хорошо, что не попала в силки, но вышло дурно. Хотя кто знает, что хуже? Видела я разных обращенных. Одна старушка, что с сыном с Юга на базар приехала, была добрее всех, кого я только встречала. Но в большинстве люди попадались другие. Васси рассказывала, жрец у них на стол заранее наливал спирту, а мальчишка, спрятавшись, снизу незаметно огонек подносил — вот тебе и чудесный огонь. Водой, якобы священной, как-то вся община отравилась. А что по мне было самое противное, зверей приказывали насмерть бить: медведей, воронов, волков, зайцев, змей, кошек, мышей... Никого и ничего не хотят оставить и по сей день. Но тогда было не до рассуждений: надо было предупредить, насколько далеко все зашло — и как же мне выбраться ночью в лес после такого?

Глаза отца между тем заметно бегали. Ситуация сложная. Тела кроме нас никто не видел. Объявить, что нашли? Спрятать? А как поймают? Впрочем, я знала, что делать, если поймают, и это пугало даже больше разоблачения.

Решение приняли за меня.

— Марфуш, — обернулся ко мне отец, — Слушай, дочка. Я знаю, где ты была в прошлые холода, и что с тобой приключилось, и кем ты ему приходишься — вид-то при моей старухе делал глупый, да только давно на свете живу, многое видал и слыхал. Я сам струсил, только дело попортил. Сразу бы ушел с тобой маленькой куда — а тут связался на свою голову… Знач-т, я снесу этого — кивок на Ребо — в прорубь, глыбу потяжелее привяжу, да и рыбье ажно в холода водится. Пойду к ихнему дому, про кузнеца скажу, волки съели. Поверят-не поверят — сова его клюй, что будет! Теперь нужно тебя устеречь.

Это его выраженьице про сову вызвало невольную улыбку— сейчас так никто не говорит — но улыбка получилась сквозь слезы.

— Не горюй. Ты хорошая дочка. Прости, что не смог достойно тебя вырастить. Мож, свидимся еще. Беги теперь. Беги, не оборачивайся, Марфа. Он своих не оставит.

Я не оборачивалась: рванула в лес, как звереныш, только меня и видели. Уже в глухой чаще еще слышным отголоском меня проводил крик отца:

— Хозяину поклон передавай!

Я бежала, наверно, быстрее спугнутого оленя — только мелькали ветки, снег скрипел, сердце в ушах билось как безумное. Вернулось чувство из сна про лютый холод и лося: чистая жизнь и осознание себя, без переживаний, сомнений, считай, без мыслей. Это хороший знак, что ты на своем месте — постарайся запомнить, ежели сумеешь.

И вот чем дальше я бежала, тем яснее осознавала, что все сложилось именно так, как дóлжно. Ребо оказался обманщиком и подлецом, сгубить хотел и меня, и батюшку, и даже мачеху ворчливую — за свое учение, церковнику хотел угодить.

В ворот набился снег, лицо не чувствовалось, одежда вконец изорвалась о ветви — только мне было все равно.

Может, и счастье это — изба, двор, дети, может, и новая вера их к добру приведет, чего не бывает — только не моя это дорога, а дорога моя — сюда, к Дубу у третьего перекрестка лосиной тропы, где я впервые встретилась с Дедом и матушкой прошлой зимой. Как ни жаль, пришлось забыть батюшку, мою Даренку, наш домик, деревенских девчонок, глупых, да добрых — хватит ходить вокруг да около, смущать народ: никогда не будет у меня человеческой жизни, потому что сама я дочь не человеческая.

Вглядываясь в лесную чащу, где, чувствовалось, притаилось нечто большее, чем зимняя ночь, я наконец собралась с духом.

— Дедушка, возьми меня к себе.

***

— Дедушка, возьми меня к себе. Я хорошо себя вела и даже научилась мыть посуду!

Смотри-ка, еще девчушка, от силы лет шести, тянет Деда за рукав шубы и добивается-таки, наглая, привилигированного места на коленях. Иногда мне кажется, что вы, малявки, будь ваша воля, скорее разорвали бы его на кусочки, только чтобы не отпускать — да и разорвали бы, пользуйся он раз за разом одним телом. Дедушка долго живет, он может и не такое.

Вот что я тебе скажу. Люди, девочка моя, максималисты — отличное слово, да? — все время стремятся избавиться от «былого» и «устаревшего», не понимая, что в корнях вся суть. Впрочем, редкие умники кое-что да соображают. И тогда то, что считают потерянным или вовсе небывалым, отыскивается совсем рядом под неприметной личиной, а иногда оно приходит само.

Мне? Мне же досталась первокурсница Катя, твоя соседка по парадной. Не бойся за девушку: ничего с ней не случится, и ни о чем она не вспомнит, только, может, какое-то время будет видеть смутные кошмары. В них привычный окружающий мир стихает, время застывает, мороз становится все крепче, пока

голос, раздающийся отовсюду и неоткуда, шепчет: «Тепло ли тебе, девица?»

Может быть, однажды его услышишь и ты.

___________

*Марфа — скорее славянское имя. В указанном регионе девушку звали бы Марта.

**Ребо (reboi) — «лиса» по-карельски (приблизительное произношение).

***Ораба (orava) — белка (карельский).

Дисклеймер: все отсылки на исторические реалии и отношение к ним героев являются способом выражения авторской фантазии и не имеют целью оспорить либо оскорбить чьи-либо убеждения.