Запахи чувств

Я люблю её в течение 33-х лет, и люблю безответно. Словно вишу на кресте, и душа отходит, и она в толпе. Сверхценная идея длиною в жизнь. Катарсис длился слишком долго, он вычистил меня до неузнаваемости. Я был человеком, влюблённым человеком, я любил, мучился, страдал... теперь я стал чувством, одним чувством, только чувством, я стал любовью. От меня ничего не осталось. Я даже не инвалид, и не душевнобольной, и не живой мертвец. Я не помню своего имени. Я не вижу себя в зеркале, и вода проливается сквозь меня. У меня нет ни пола, ни тела, и почти нет мыслей. Я уже даже не помню, кого я люблю. И только любовь, прекрасная, чистая любовь, отвлечённая, бесчеловечная, страшная, смертельная. Она никого не любит, она просто любовь, просто слово. Она возвышенна, беспредметна, непостижима, она из той же категории, что и бог. Но, несмотря на всё это я по-прежнему люблю. Что-то люблю. Кого-то люблю. Её. Я люблю её, мою любимую, и мой пепел всё ещё горяч.

Бывает, мне снится ночами, как моё сердце бушевало, словно огненный водопад, к её ногам. Ревело, как дикий зверь, такой большой и такой сильный, раненый, чудесно раненый, истекающий сладкой шипящей кровью. Я вырывал из своей груди сердце, сердце огромных размеров, сердце, поющее голосами всех птиц, сердце, играющее сотнями симфонических оркестров, я приносил его ей. Она глядела на него, как на некую несуразную шкатулочку, открывала его своими пальчиками, бесилась, что оно мажется красным, скучала, выбрасывала его вниз. Я искал его в кустах, и приносил ей обратно. Было очень тяжело искать его на земле, нести к ней наверх, было непросто жить с вырванным сердцем, на одном вздохе. И как-то раз она уже с некоторой злобой и презрением швырнула моё сердце куда-то подальше. Я его не нашёл.

От меня видно что-то ещё всё же осталось человеческого, механического, я приподнялся и, не помню как, оказался голым на операционном столе. Обритым. Любовь, слава Богу, признали психическим расстройством, и мой случай не был исключением. Да и вообще абсолютно любая любовь на сегодняшний день подпадает под критерии психиатрического диагноза. Любовь мужчины к женщине, любовь матери к ребёнку, любовь бледной девочки к герою её любимого литературного произведения, любовь верующего к своему Богу. Я уже не мог ничего ощущать, меня поглотило гигантское чудище любви, и я валялся в его брюхе, переваривался, питал его невыносимое тело, как и миллионы других мужчин и женщин, таких же несчастных, как и я, становился его кровью, любовным соком, и только это не позволяло мне исчезнуть навсегда. И не смотря на всё это – на моё обезличивание, на отсутствие человеческих эмоций и своей собственной воли – я был счастлив, счастлив, как только может быть счастлива маленькая шестерёнка безжалостной и жестокой машины любви, машины для пыток – ведь теперь меня исцелят, вынут наружу, на свет Божий, из этого страшного механизма, раз и навсегда разберутся с этой неизлечимой болезнью, с этим проклятьем, пожаром, с этой чёртовой пандемией, и я снова заживу, как и раньше, по-человечески. Сначала меня избавили от любви к ней. Провели вертеротомию, перерезали волокна Вертера. Выжгли ядра Ромео и Джульетты, удалили извилину Орфея, и ещё множество других манипуляций. Прошло как нельзя лучше, без осложнений. Это было настоящее чудо, я почувствовал себя легко и свободно, я вдохнул свежий воздух полной грудью, словно никаких мучений и не было, словно вся эта любовь была не со мною! Тут же мне предложили целый ряд других нейрохирургических операций. Предлагали лишить меня любви к родителям, любви к Богу, любви к звёздам, настаивали на том, чтобы оградить меня от любви к Сатане и ко всем прочим таинственно-тёмно-красным вещам, хоть за мною таких поползновений и никогда в жизни не наблюдалось, даже хотели лишить меня любви к искусству, была в списке и любовь к еде, просто любовь к воде, и даже любовь к сбору грибов. Я был так феерично счастлив, я оставил за спиною 33 года безответной любви, я снова стал беззаботным мальчишкой, я набивал удачей свои карманы, я ни о чём не думал, я хотел всё больше и больше – ещё свобод – я уже не мог остановиться и тут же согласился на все предложенные мне операции.

Раскроенный череп, нашинкованная многоуровневая и нелинейная сеть «норадреналин-серотонин-дофамин» (НСД), разрушенный лазером центр «апостола Павла», пучок «Аполлона», заместительная терапия... Копались в моей голове не менее семи часов кряду, оперировали неаккуратно, шесть доступов – два переднешейных, два заднешейных, нижнезатылочный и глабеллярный – шесть уродующих ран. Особо разворотили лоб, будто выходное пулевое отверстие, а шея ещё несколько месяцев была как на продажу в мясной лавке, лакировано-пурпурная, сырая.

Но я был всем доволен, ведь я перестал любить. Теперь я больше никогда никого не полюблю, никого и ничего, мне невозможно уже боле любить, всё, хватит, достаточно с меня вашей любви, натерпелся! Я перестал любить! Да, я излечился, я ничего не чувствовал, ничегошеньки, и получал удовольствие от своей пустоты. Пустая голова, лёгкая, воздушная, абсолютно ненужная, излишняя – сказка наяву! Я снова стал ничем, ещё большим ничем, но меня это не тяготило. Если бы я мог чувствовать, я бы сказал, что вот оно – моё счастье, теперь и на мою улицу пришёл праздник! Но этот праздник был похож на похоронное шествие, и на нём был только я, один. Ни звуков музыки, ни людских голосов, ни дневного света – ночь, чёрное кладбище, и чёрный гроб, и я. Никто не удосужился вырыть могилу, и я просто ложусь в гроб посреди кладбища и лежу, и так до конца своих дней, и, кажется, мне и не нужно ничего другого, и я вполне всем доволен. Но, слава науке, я ничего этого не чувствовал. И глоток воды не шёл в горло, и те же самые симптомы, что и прежде, до операций, и та же смерть, и ночь, та же пустота и тяжесть, хоть и крышка не забита, рядом стоит, и я не засыпан землей, и памятник не давит мне на грудь. Только исчез этот монстр любви, безответная любовь не душит меня своими громадными когтистыми лапами, и я даже порою ищу её глазами за деревьями и крестами, но её нигде нет, очень тихо. Мой взгляд падает на белоснежный монумент, монумент неземной красоты, всматриваюсь в слова на табличке, золотые, сочные. Там покоится моя любовь, там покоится она – она – которую я всю жизнь любил, без которой я не мыслил себя. Она умерла, и я удивляюсь, насколько же мне всё равно. Нет, ничего не изменилось, так же плохо, так же невыносимо, только нет любви. Я опять ничего не чувствую, не ощущаю, абсолютно ничего, опять раздавлен, опять дрожу, словно и не приходил в больницу, словно никто меня не оперировал, словно всё это было не со мной. Ничего не изменилось, я прежний, только моя любовь гниёт в земле, и ею лакомятся кроты и черви, и больше ничего. И я не хочу её откапывать, у меня нет на то ни сил, ни желания. Голова пуста – ни любви в ней нет, ни ненависти, ни добра и ни зла, ничего, всё по-прежнему, и нет мне жизни, и будто бессмертен. Нет любви – и ничего нет. Видно в любви этой всё сокрыто, вся психика человеческая, и все глубины ада, и вся райская высота, и Божеская любовь и демоническая – у кого что проявляется, у кого что наружу вылезает, тем тот и дышит, и плачет и радуется. Великая мудрость, стало быть, таится в любви. И кто сумеет её понять да приручить, кто воспользуется ею в нужных целях – тот счастлив и на земле и на небе будет. Но не каждый на такое способен, а только святые, да гении, единицы, Наполеоны. Не нам, простым смертным, о том мечтать, о том задумываться. И я, что с любовью, что без любви – всё одно – ничего. Да, никогда ещё Земля не была так гуманна и разумна, как сейчас, когда любовь стала болезнью. Ведь любовь – это бездумная растрата времени и средств, эмоций и жизненных сил – сплошные потери. Только вселенская, общеземная любовь имеет право на существование, но не эгоистическая, не обособляющая, не моя, не наша. Только умная любовь, вне эмоций и чувств, имеет место быть, но не страстная, не романтическая, не продажная. Экономика благоденствует, мораль и интеллект теперь доступны каждому, ведь они очистились от грязи и путаницы любви. Нам больше не нужен Бог, и не нужна семья, чтобы сдерживать народ от разгула и насилия, чтобы препятствовать революциям и бунтам, чтобы безнаказанно выстраивать воздушные крепости психологических защит, и прятаться в них жалкими и ничтожными, смешными. Нам незачем больше их всех любить – хватит жить не во имя блага человечества, а лишь ради этой подозрительной вечной жизни и этого мещанского эгоизма! Вот величайшее достижение цивилизации – операция по устранению любви! И я теперь стал одним из них, излечившихся, настоящих людей, тех, кто взял себе весь пакет операций! И с каждым днём нас становится всё больше и больше, и всё меньше и меньше этой вредной и никому не нужной любви на земле! Я стал холоден и красив, я стал свободен, я уже не был похож на человека, я снова не был человеком, но тогда меня пожрала любовь, а сейчас я сам пожрал её. Я ничего не чувствовал, я словно Будда, и я ждал нирваны, но она была от меня безумно далека.

Что-то пошло не так. Лёгкость тяжелела, пустота становилась невыносимой, и с каждым днём всё хуже и хуже. То мозговое, что от меня всё-таки осталось, оказалось ещё более пустым окончательным ничем. Апатоабулия властвовала безраздельно, непоправимо и до конца. Суббота, воскресенье, понедельник – лежу... увидел часы, 19.30, ещё не вставал. Бессмысленность и абсурд. Кахексия, пролежни, застойная пневмония, палата интенсивной терапии. Голова болела нещадно, гной пульсировал наружу из незаживающих ран, стекал по голове, затекал в приоткрытый рот. Я винил врачей во всех своих бедах. Убили, они убили меня, но лучше смерть, чем вечное мученье. Лучше смерть, чем безответная любовь. Легко и просто – как Ромео и Джульетта, только без всех этих стихов и трагедий – с самого конца, начать сразу с самого конца, без знакомств и взглядов, без поцелуев и душевных излияний, как несчастный случай. Увидел женщину, что-то ёкнуло в сердце – и сразу инфаркт, и скорая не успела. Я погибал от любви, но никак не мог погибнуть, и духу не хватало, чтобы кончить со всем этим разом. Я погибал от любви, и сейчас погибаю. Погибаю от пустоты, без любви, без ничего, просто погибаю, как прихлопнутая муха, как гнилой забор, и на сей раз не только душа умирает, но и весь мой организм, весь я, и конец, всё, конец. Уж лучше бы умер от любви, чем так, просто так, некрасиво и зазря. Но я ведь пытался, я ведь пытался излечиться от любви, пытался что-нибудь изменить к лучшему. Уж лучше бы я любил, и видел это жалкое солнце, которое светит не для меня, и плевал бы ему в лицо, но всё-таки светит, всё-таки светит. Но теперь всё к худшему, к худшему, теперь конец. Значит, нужна человеку любовь, раз без любви погибает. Видно умрёт человек без любви, умрёт. Не приспособлен человеческий организм для жизни без любви. Ах, если бы я снова полюбил. Хоть бы что-нибудь полюбил. Хоть бы маленькую букашку, травинку, да хоть бы каплю своего зеленоватого гноя. И тут я вспомнил, вспомнил её – её локоны, пальцы, приятный запах изо рта, ушки, одежду, дом, улицу... Я вспомнил её улицу. Вспомнил свою несбыточную мечту, я вспомнил её. Она не давала мне дышать, она издевалась надо мною, она морила меня голодом, но она была моей любовью, моей, моей голубой мечтой, и я жил, и я знал, что где-то светит солнце, что и когда-нибудь и я зайду за угол дома и увижу его во всей его полноте, во всех его лучах, я знал, что этого никогда не случится, я знал, что она не для меня, что для меня только пасмурный день с дождём, выжженная пустыня и бескрайние снега. Но я знал, я ведь знал, что где-то живёт солнце, что оно кому-то светит, что оно не жалеет своего тепла и света, своей жёлтой краски, что оно окрашивает собою целые города и страны, и кто-то купается в его неге, плещется и смеётся, что оно светит ей, только ей, освещает её тонкий стан, её головку, освещает её мысли, словно ореолом, освящает её, что где-то по-прежнему живёт и дышит моя любовь, эта милая девочка, эта страшная девочка, эта девушка, женщина, моя мечта... Конечно, да, конечно, сейчас она мне безразлична, начхать, и я даже понять не могу, как из-за какой-то женщины я мог так страдать, что из-за какой-то девки я теперь лежу в больнице и умираю. Но мне взгрустнулось о ней, и я вспомнил лучики её ресниц, и на сердце чуточку потеплело. Да, я любил и мучился, любил и мучился, и больше ничего, но видно в том была моя суть, моё предназначение, в том был весь я, такой слабый, такой неудачник, но такой преданный, такой романтик, видно в том была моя жизнь, моё жалкое существование, моя судьба. И я жил, я жил, хоть и я был уверен, что я умираю, да ведь так оно и было, так и было, я умирал, умирал, но умирал с мечтой в своих выцветших глазах, со странно-страшной улыбкой на лице, с покалеченным богом в волосах, умирал долго и мучительно, но жил. А теперь я умираю, и это не символизм, а суровая реальность, и солнце в окне реанимации, словно свет в конце тоннеля. Глядите, да ведь это же Бог пришёл за мной в своих горячих золотых одеждах, такой жёлтый, чересчур жёлтый, канареечный, лимонный, кислый, и такой квадратный, оконный, с белым пластиковым крестом посередине, сверху вниз и справа налево, четыре жёлтых квадратика, и Он вернёт мне любовь, обязательно вернёт, и я снова полюблю. Но я отказался от своей жизни, да, отказался, и нет мне пути обратно, и нет мне прощенья. Я не захотел нести свой крест. Я не принял дара Божьего, выбросил, я отрёкся от своей любви, от этого проклятья Сатаны, да, я видел в любви только проклятье, жало скорпиона и медленную мучительную смерть. Я не смог понять любви, всех её сторон, всех оттенков, я видел лишь камеру для пыток и чёрную кровь, собственную кровь, вязкую, почти не стекающую, шоколадную. А ведь любовь – это яркое весёлое солнышко, греющее и ласкающее нас, это солнце, убивающее всё живое, это ад пустынь, раскалённый песок, и ни единой капли воды. А ведь любовь – это луна, серебряная дорожка на глади тихого озера, и лодочка, и двое влюблённых, и эта кровавая луна, суккубы и инкубы, кубки полные волшебного зелья, луна кровоточит и капает прямо мне в глаза, и волки грызут мою плоть, а я и не заметил, как они подкрались ко мне, и теперь уже я закапываю своею кровью бледный лик красавицы луны. Я лишил себя всего этого, я лишил себя чудес любви, отказался от своего проклятья, от своего счастья, я лишил себя жизни, навсегда.

И резкая боль в сердце. Где-то глубоко в груди, внутри, под кожей. Острая, жгучая, давящая, невидимая, цветная. И какие-то тихие звуки, будто вырастающие из сердечных сокращений, из боли, шёпот, плачь, а то ли жалобная песня. Кусочек красного мяса, тупой механизм, насос, качает и качает кровь и больше ничего, но я слышал, как сердце запело. Словно ангелы плывут в моей крови. Я не верил своим ушам, мозг отказывался понимать, весь здравый смысл кричал мне – такое невозможно, это же просто сердце, это только глупый символ, картонное сердечко, в нём нет ни чувств, ни эмоций, нет никакого сознания, никакой души. Сердце тихонечко пело, это подрывало основы материализма, сердце плакало, сердце болело, сердце хотело мне что-то сказать.

В аду пахло серой и гноем, больницей, болезнями и смертью, моим потом, туалетной водой какой-то медсестры и каким-то ещё запахом. Я не мог понять, чем же здесь ещё пахнет. Я приподнялся на локтях, всмотрелся, прислушался, хотел встать. Капельницы росли из моих рук, расползались, не отпускали меня, мне крикнули, чтобы я лёг. Но я стал что-то улавливать, нечто такое, что трудно описать словами, трудно и ненужно, что-то безмолвное и прекрасное, без голоса, без букв, будто что-то неземное, но такое близкое, какой-то лёгкий аромат, незнакомый и очень родной. Словно в моём сознании появились новые рецепторы, шестое чувство, третий глаз, и теперь моя маленькая душа испещрена духовными порами и всё понимает, любуется, дышит. Из окна была видна липовая аллея, тёмная внутри и светло-зелёная снаружи, почти жёлтая, сквозь стекло просачивался вкус липового мёда, голоса пчёл. Слышно было, как хлоропласты кушают солнечные лучи. И я окунулся во вселенную...

Рядится бог в покрывала зелёные. Крестит землю, с головой погружая в леса.

Русалка завлекает добрых молодцев. Любит их страстно и отпускает, перекрестив плавником.

Ангелы растут из земли. Всё в белых цветах.

Коровы, клевер. Свежевыжатое цветочное молоко.

Парное море. В меру посолено. Пенка.

Солнышко сажает одуванчики. Растёт из земли.

Рассыпаны синие жемчужины по лесным морям. Черника пахнет и вкуснеет.

Лежишь утром на полянке, а она тебя будит своими влажными поцелуями. Роса.

Мёд поёт на языке пресладко. Вспоминает цветочные поляны и пчёл.

Насекомые, разноцветные, будто драгоценные камни, цветочные брызги. Жужжат, гудят, стрекочут, хотят мне что-то сказать, заползают в нос и в глаза.

Оторвал травиночку – боженьку поранил.

Бог весной зазеленился, олестился, оцветился.

Огонь ласкает поленья. Горячие, чёрные и счастливые.

Прозрачно-сине-жёлто-красный огонь. Сказочный. Хочется трогать руками.

Лишайник-леший, ёж-Яга, русак-русалка. Кощей-щегол, сатир-потир, собака-галка.

Я захлебнусь росой.

Леший, и с крестиками рожки.

Белки на ели крестятся.

Опушка бора – паперть изначальная.

Я обнимал и целовал деревья. Появлялись свежие листья.

Ели оранжевыми белками украшены.

Когда я заблужусь в лесу, когда я упаду в деревья, я лягу тихо и усну, я буду лиственная фея.

Волны – моря лепестки, волны – моря листики. Шторма пышный цвет весны.

Всё здесь пропитано раем. Не обязательно касаться руками. Можно дышать.

Я пошёл на поправку. Никогда я не был так близок к природе и одновременно так далёк от неё. Я любовался её ароматами, но не мог вдохнуть, не мог попробовать на вкус.

Во мне больше не было ни бурь, ни разбившихся о рифы кораблей. Лишь только гладкое море, штиль. И я сижу на берегу и смотрю вдаль, любуюсь горизонтом. Под толщей воды затерянная Атлантида, допотопные морские чудища, морские звёзды. Море пахнет солью и тихим счастьем. Море голубое-голубое, красота. Вдыхаешь всю эту красоту и ощущаешь, как солнце любит морскую воду, как ласковые волны любят морскую гальку. Шипит пена, словно бокал шампанского, будто змеиная песня, шипит, пенится, что-то шепчет. Камешки лежат и дышат сотнями мокрых цветов, красных и чёрных, жёлтых, зелёных, синих, умытые, прохладные, свежие. Вдыхаю всё это море, и вижу, как оно меня любит, как оно признаётся мне в любви голосом прибоя. Пью его маленькими-маленькими глоточками, солёными, горько-сладкими, лазурными. Сижу на берегу, дышу, созерцаю. Поют чайки, от них пахнет рыбой и матросами, и море поёт, и я пою вместе с ними. Песни просторов и песни глубин, музыку вселенской любви. Вдыхаешь всю эту красоту и ощущаешь, как солнце любит морскую воду, как ласковые волны любят морскую гальку, как любил я... и, может быть, всё ещё люблю.

Как хотелось бы снова заболеть, снова влюбиться! Но за такие слова могут упечь в психушку. Ах, зачем мне эта ваша вселенская любовь?! Я хочу любить её, её, только её, я должен полюбить её снова! Я должен, во что бы то ни стало стать прежним, снова страдать и мучиться, стать человеком, спастись. Стать ничем, стать раздавленным и лопнувшим, пустотой, но только не этой пустотой, бесчеловечной, с развороченным и опухшим лицом, без любви, без мечты и надежд, без Бога, а той пустотой, прежней, пустотой с ничтожной надеждой на любовь, с надеждой на взаимность.

Они вызвали ко мне психиатра – послеоперационные осложнения, тяжёлый случай, снова заговорил о любви, бредит, вопит, плачет, не спит, совсем с ума сошёл, и это после таких обширных операций. Меня ожидало третье оперативное вмешательство, как только все показатели придут в норму. Я остался лежать в реанимации, под строгим контролем, и руки привязали к кровати бинтами. Сердце болело всё сильнее, било наугад, пропускало такты, хлестало, гремело, оглушительно и поэтично, пыталось вырваться из груди и само пойти на поиски её, её, оно захлёбывалось в крови, оно умоляло, оно не выдерживало. Я не мог просто сидеть на берегу моря и любоваться закатом. Я хотел плыть, плыть, в самые глубины, в вечную ночь и холод, я снова хотел тонуть. Но нельзя было вернуть назад утраченные функции мозга, не существовало операции в обратную сторону. Из меня вырезали всю мою душу, всю мою больную душу, всю любовь, но видно кусочек остался, не заметили, не убрали, и теперь он источает лёгкий аромат, не в силах заговорить, он кричит. И снова мироздание, подлунный мир вполголоса...

Туча октября. Крапива льётся с неба.

Лунное жало, громогласный нерв, удовольствие Перуна. Молния.

Лунная радуга. Цветная ночь.

Комары целуются.

Комары выпили всю мою кровь. И теперь я летаю красными капельками по всему лесу, звеню.

Моё воображение волчонка кровоточиво воет звонко.

Химеры с Нотр-Дам желают жить в лесу. И я их всех там жду.

Ночь, спряталась Луна. Бога почти не видно.

Мне снился странный лес, без листьев и древес.

Сирень стала серебряной. Луна.

Сумрачные оттенки, фиолетовая мгла, почти прозрачная, сладковатая, сливовая.

Тогда и почуял я лесных духов, стал их различать, выделять из лесного полога. Они висели в кронах или же держались строго у стволов деревьев, слегка покачивались, как бы парили. Большие шары тусклого хрусталя, овалы, метровые грызуны, словно из дыма сделанные, антропоморфные, невесёлые, думающие. Пристально смотрели на меня, хоть и не у каждого из них имелись глаза, медленно поворачивались в мою сторону, молчали. Местами их было очень много, так много, что их тени наслаивались одна на одну, и тогда они будто становились плотными, за ними ничего не было видно, словно на лес ложился густой туман, непроглядный, тяжелый, металлический. Впервые в лесу было страшно. Периодически прямо над головой проносились существа цвета молока, то ли женщины, а то ли призраки, без определённого возраста, с длинными многометровыми лунными волосами, летящими за ними параллельно земле. И они были беззвучны и строги. Высшие древесные духи, низшие в иерархии божеств, чужие и опасные. Никогда лес не казался мне таким большим и непонятным, глубоким, отвратительным. В нём таилась извечная мудрость, невидимая сила, и сегодня она открылась мне, мне на погибель. Я впервые почувствовал, что в лесу я не свой, я здесь лишний, что деревья много старше меня, многим больше меня понимают, что они могут порвать меня своими ветвями, и только они знают, когда это произойдёт. Что уже не лес часть меня, а я лишь частичка зелёного царства, прошлогодний испорченный лист, и лес уже поглотил меня, и я прошит молодым подлеском, пробит упругими сочными стрелами. Человек я для них или нет? Духи стелятся над кустарниками, спускаются ниже, оплетают меня, дышат, сумерки кадятся чьей-то беззвучно гремящей километровой рукой. Лес – титан, бессмертный лес, лес – трепет и ужас. Он сильнее меня, он живее меня, он мне не друг, он что-то знает, но не говорит, он Бог надо мною, навсегда вокруг меня. Молчат птицы, ветер молчит, духи общаются между собою посредством тусклых мерцаний, еле заметных движений. Свет выпивается болотными мхами, уходит внутрь земли. И всё темнее и таинственнее, холоднее, и всё ближе развязка.

На меня лёг один маленький дух, будто не приметил, замер, точно умер на мне.

- Раз ты всех нас видишь, то ты уже больше мы, нежели человек. Думаешь, ты единственный такой на планете, кто всю свою жизнь безответно любил? Думаешь, ты один такой бедный и несчастный? А Христос? Всю свою жизнь любил людей, а они Его распяли. Вот и смотри, даже Богу не отвечают взаимностью. Но Он не перестаёт от того любить, Он любит всё так же сильно и не хочет иной судьбы. И потому Он лучший из людей, человек с большой буквы, и потому Он – Бог. И вы, люди, по образу и подобию Божьему сотворены, а значит, обязаны любить, раз Создатель наделил вас такой чудесной способностью. Любить, пусть и безответно. Ты не сумел сохранить себя человеком и быть бы тебе до конца твоих дней камнем или снегом, но ты раскаялся и возжелал любить снова, ты растаял и поднялся в облака, стал человеком, будучи лишённым главного человеческого чувства, ты полюбил, будучи уже неспособным любить. Ты стал восприимчивее, тоньше, ты научился любить то, что другим любить не под силу, то, что и так благостно и цельно, то, что и есть сама вселенская любовь. Ты научился любить одежды бога, ты укрылся ими, ты полюбил леса и реки, солнце и звёзды, ты ощущаешь запахи чувств. Ты уже не человек, но и не Бог, и не земля, и не лес на ней, ты их чувства, ты их запахи, ты ангел земли. Не бойся, вдохни, здесь все свои. Ощути лесные ароматы, вдышись...

Пахнет свежестью, пахнет родниковой водой, зеленью, цветами, пахнет ею, ею, и лес полнится её ароматами. Пахнет её вкусной девичьей кожей, пахнет берёзовой корой. А здесь пахнет её одеждами, листьями и травой. А тут пахнет её духами, ландышем, шиповником, розой. И здесь все её цвета, все цвета мая, вся её душа, все её мысли, все запахи леса. Птичий щебет и стрекотание кузнечиков, и вот её милый голос. И ключ бьёт из под земли, играет на свету, смеётся, балуется, голубой, небесный, как её глаза, и всё глубже и выше в лазурь, к звёздам, к их блеску, к их вечному сиянию. Звёзды такие яркие, но такие маленькие, такие далёкие, прекрасные, чужие, как моя звезда, и пахнет звёздной пылью, и пахнет звёздными шипами, колючими, страшными, огромными, пахнет остро, насквозь, слишком пахнет, до тошноты, до крови. Пахнет морем, волнами, солёной водой, и солнце окунается своими лучами, остужается, и море становится голубым-голубым, ярким-ярким, будто нереальным, и я – солнца лучи, и я в безбрежной воде, дышу... Пахнет лесом, пахнет свежестью, сыростью, грибами, пахнет осенью, золотом и медью, я чувствую, я всё ещё люблю, и ветер шелестит опавшей листвой, не покидай меня любовь, не покидай, вернись ко мне, моя голубая мечта, вернись! Но уже поздно, птицы улетают на юг, почти не ощущается их запаха, и она улетает вместе с ними. Я больше не вижу её, не чувствую, я теряю её аромат, я плачу, пахнет реанимацией, таблетками, до головной боли, я больше никогда не увижу её.

Психиатр объяснял мне преимущества моего положения. Рассказывал, на что способен человек без любви. Он сравнивал меня со швейцарскими часами, с отточенным механизмом, с военными, с какими-то сверхлюдьми с других планет, коим чужды эмоции и чувства, с людьми, достигшими невероятных высот в бизнесе и политике, зачем-то сравнивал меня с роботами. Он рассуждал о глупости романтики, о разных сумасбродствах, убийствах и самоубийствах, совершающихся на почве любви. Я мог бы стать настоящим психопатом, диссоциалом, ведь меня лишили всего человеческого, я смог бы стать гениальным преступником, вождём, полководцем! Но я хватался, как утопающий, за свои воспоминания, я прижимал к своей груди свою мёртвую любовь, её чёрно-красный маленький труп.

Я словно Орфей, что потерял последнюю надежду и превратился в дерево. Я плакал, я всё ещё мог плакать. Капли повисали на листьях стеклянными ягодами, я отражался в них, терялся, падал в густую траву. Меня манила липа за окном, я забывал имя Эвридики, последняя птица души срывалась с моей ветки, улетала вверх, и в небе ещё какое-то время виднелась маленькая тёмная точка, тонувшая в небесной лазури. Меня тошнило какой-то фиолетовой мазью, долго и вязко, я не мог отплеваться. Потом мазь сочилась сквозь уши, ноздри, глаза, подмышки, я весь слипался, мне было тяжко дышать. Пошли отходить золотые прожилки, золотые нити, длинные и тягучие. Я в ужасе пополз из лесу, хрипя и тая. Глаза мои стали нежны и драгоценны, гладкие холодные камушки, тонкая огранка, голубой сапфир, исчезли мои зрачки. Я обрастал серебряной чешуёй, живот вытягивался в гидру, пальцы удлинялись, змеились, стальные когти, кожаные крылья. Челюсти вытягивались, разрывали старое лицо, нечеловеческая боль, выпадали прежние зубы, дёсны прорезали острые алмазные клыки, больше шестисот, с бешеной скоростью, с полным ртом сладкой крови... И я вылетал в закрытое окно. Ни звона разбившегося стекла, приятно и легко, я словно прошёл насквозь, просочился, будто и плоть моя покинула меня вослед за душой, и я теперь что-то полупрозрачное, нечеловеческое, словно морская волна. Моё новое драконье тело, воздушное, невесомое, я воспаряю над лесом, плавно скольжу над кронами, окунаюсь в зелень, царапаюсь кустами, острой черепицей спины рву с мясом кожу деревьям, и снова взмываю вверх, оставляя за собой облако надранных листьев.

…

Однажды, пролетая над крышами города, я отчего-то посмотрел вниз. Дома, улицы, люди. Машины, мосты, развязки. Всё такое маленькое, жужжащее, ползающее. Далёкое, чужое, болезненное, что ли. Какой-то балкон, цветочки сиреневых ароматов, женский скрюченный силуэт. Морщины, водянистые красные старческие глаза. Мне она кого-то напомнила... И тут я вспомнил её. Да, это была она, она, и сердце забилось быстрее в драконьей груди. А ведь прошло столько лет. Моя любовь, я засмотрелся на её смятое годами лицо, на её волосы цвета белого мрамора. И старушка подняла взгляд на небо, видно почувствовала, что на неё кто-то смотрит, увидела меня, испугалась, и тут же проворно убежала с балкона. Я хотел подлететь к её окну, полюбоваться на неё вблизи, но мой стремительный полёт уже нельзя было остановить. Я люблю тебя, ветхая старушка, я снова тебя люблю, больше всего на свете. Нет, такое пламя не могло угаснуть, несмотря ни на что. Я люблю тебя, и мне легко. Я взлетал всё выше и выше, почти отвесно вверх, моя кожа искрилась на солнце, кругом струилась весенняя свежесть, и я был её богом. Теперь я любил её, не нуждаясь во взаимности, почти бестелесно, будучи облечённым в змеиные латы лесного божества, теперь она была мне уже не нужна, я и так взял её с собой в облака, и мой дух полнился ею, я был сама любовь, и я был счастлив. И вот на самой большой скорости, окидывая взором весь земной шар, я и не заметил, как моя чешуя стала спадать с меня алыми лепестками, кружиться и пахнуть, и весь я вдруг с головою окунулся в безбрежные поляны, полные божественных ароматов, и развеялся по всему свету миллионами прекрасных цветов, устлав собою весь мир. Так любить, растворяясь в сердцах людей.