Дай лапу, друг

Вождь Имру́к умирал. Лёжа на краю обрыва, он готовился отдать последний вздох ветру. Из раны на груди сочилась кровь. Его сын Анинга́к сжимал слабеющую руку, стоя на коленях, и не мог поднять взгляд на отца. В скорбном молчании их обступили мужчины из племени Ун. Они опирались на копья и сурово смотрели за горизонт не мигая. Имрук всю свою долгую жизнь вёл их к процветанию и теперь боялся, что через широко раскрытые глаза к ним в душу залетит демон мести. Станет нашёптывать дурные мысли. Обратит их взор на племя Ирри, что стояло поодаль во главе с вождём Рагой. Сгрудившись, набычившись, как загнанное стадо бизонов.

Сегодня на охоте умерло много бизонов, и всё ради мечты Имрука о мире. Он хотел обнять новых друзей у костра, разделить славную добычу, но всё вышло иначе.

Смерть уже коснулась холодными пальцами его ног и рук и быстро приближалась к сердцу. В горле собиралась кровь, было сложно говорить. Он выплюнул её на землю, притянул Анингака поближе. «Теперь ты вождь, — сказал Имрук. — Я вырастил достойную замену. И потому прошу, прости их. Я умираю, но хочу, чтобы моя мечта жила. Справишься?»

Последним, что услышал Имрук, испуская дух, были слова сына…

***

Мазок оборвался. Плотная чёрная линия потускнела и развалилась на отдельные нити, похожие на облезлый хвост. Я обмакнул кисть в маленькой заводи тушечницы, убрал лишнее о выпуклые лилии, да так и застыл с занесённой перед лоскутом лапой. Веки плавно опустились, накрывая мир серым полотном. Звуки растворились в дымке восприятия, мир распался на образы. Всего один шажок, не требующий движения, один глубокий вдох, и меня ждал покой. Туман в голове загустел, превратился в клубящиеся тучи. Они заползли через окно, наполнили комнату. Первая капля дождя упала мне на макушку.

Я вздрогнул и очнулся. На полу растекалась чёрная клякса, и на остром кончике кисти набухала следующая капля.

Я закончил строчку и отложил кисть.

Последним, что услышал Имрук, испуская дух, были слова сына: «Я постараюсь, отец». И дух вождя сорвался со скалы гордым соколом, чтобы присоединиться к предкам.

Мягкими движениями я помассировал набрякшие веки и, не сумев сдержать зевоту, бесстыдно раззявил пасть. Ещё одна бессонная ночь плавно перетекла в новый день. В сумеречной пелене за окном проступала молочная полоса рассвета.

Где-то там люди грелись под лучами солнца, а нам, лаям, достался туман. Вязкий и недвижимый, как само мироздание.

Рабочую стену передо мной закрывали десять свитков-лоскутов. Сверху и снизу они были насажены на два длинных штыря, которые я крутил по мере написания истории. Прошлое сворачивалось, а будущее расстилалось чистым полотном. Всю ночь я скользил от одного свитка к другому, воплощая в жизнь охоту мужчин из племени Ун. Один свиток — одна жизнь, и эта жизнь иногда казалась реальнее моей собственной, хотя человек, зашифрованный в ровных строчках графем, лишь отдалённо напоминал лая. Вместо шкуры гладкая кожа с плешивыми пучками волос, пальцы без когтей, уши сбоку, а морда сплюснута, — нам даже пришлось придумывать новые слова. Не лапы, а руки и ноги, не морды, а лица. А главное — бедолагу лишили хвоста. Но такова была воля Творца, переданная нам старейшиной. Создать человека по образу и подобию Его и оберегать от опасностей мира.

Последняя графема на свитке Имрука успела потускнеть и укрепиться в полотне истории. В паутине линий я видел взлетающего сокола с изогнутою ветвью в когтях, которую его дух добавит к общему гнезду. До сокола шли ещё множество причудливых вариаций символов, в которых мне явственно представлялась история.

Имрук умер, его путь окончился. Не так, как я того желал, но никто не мог изменить случившегося. Я достал из нагрудного кармана серповидный ножичек и, обрезав лоскут, аккуратно скрутил его. Ножичек вернул обратно. После чего перевязал свиток синей шёлковой тесьмой и положил в архив к множеству других законченных жизней.

На стене осталось девять лоскутов. Девять мужчин, застывших на пороге войны, готовых перегрызть глотки сопернику. Но я верил, что ещё остался выход. Конфликт не созрел, не вылупился, ещё была возможность задушить его в зародыше. Я обмакнул кисть, но стоило пустить мысль в русло, как она села на мель. Контуры свитков потеряли чёткость, растянулись и упали на пол вялыми языками, поползли к моим лапам.

Я помотал головой, отгоняя сонные наваждения, и прервал работу. Наполнил водой ведро, подвешенное над расстеленным матрасом, и, коснувшись головой подушки, провалился в темноту. Беспробудную и беспокойную. Пустую.

Нехитрое устройство отмеряло полчаса на спасительное забытье. Вода мерно капала из дырявого ведра в короткий бамбуковый стебель. С одной стороны заделанный, а с другой — срезанный наискосок. Стебель постепенно наполнялся и, когда вода пересекала нужную отметку, опрокидывался мне на голову. Но из-за усталости казалось, что не было никакого промежутка между сухой и мокрой шерстью. Вот я ложусь, а вот — вытряхиваю воду из ушей.

Полчаса — большего я не мог себе позволить. Людей становилось слишком много. Помимо охоты, на которую я потратил целую ночь, своей очереди ждали ещё десятки свитков стариков, женщин и детей, сложенные на деревянном стеллаже рядом с рабочей стеной. Но это потом.

Я выглянул в окно, и в этот самый момент округлое и звонкое «Г-У-Н-Н-Н» разлилось над верхушками скал. Гонг призывал всех лаев собраться у храма Ишу, храма Искусств, на ритуал приветствия солнцу.

Я сменил серый, как моя шерсть, рабочий обшкур на торжественный огненно алый, расписанный рыжей чешуёй, и подпоясался широким кушаком цвета золота. Новый день — это доказательство силы Творца, зажёгшего звёзды, это праздник, и встречать его полагалось в соответствующем виде.

В рассветный час, когда туман заливался румянцем, все лаи с окраинных скал стекались к Материнской, парящей выше остальных, отчего арки мостов, перекинутые через пропасть, превращались в пестрящую шерстяную реку. Единым потоком она затекала в распахнутые ворота храмовых стен и расползалась ровным слоем по двору вокруг лазурного озера с разлапистой ивой на крошечном острове в центре. Тела качались в такт, и небо полнилось звериной песнью. В едином трансе каждый впитывал энергию нового дня. И не было здесь отдельной личности, но не было и общей массы. А когда все голоса замолкали, старейшина Ушвара разводила костёр, на котором тело усопшего ночью лая обращалось в прах, чтобы в будущем стать тушью для историков. И вся толпа держала единую тихую ноту, пока её не разрывал писк новорождённого, которого из храма выносила уставшая после родов мать. Тогда в небо улетал радостный вой, который будет отдаваться эхом между скал до следующего утра. Один день, одна смерть, одна жизнь.

Так проходил идеальный ритуал, но я уже давно забыл каково это — раствориться вместе со всеми в благости Творца. Голова гудела от недосыпа, в глазах скрипел песок. Три получасовых перерыва на сон — издёвка над организмом, которая лишь помогала оставаться в сознании.

Я раскачивался взад-вперёд, подвывая единому голосу толпы, но разумом оставался дома, перед лоскутами племени Ун, увязшего в конфликте с племенем Ирри. Нити их судеб уже много лет шли единой косой, но часто одна из них выбивалась, за неё цеплялись другие, и там, где недавно царил порядок, возникал тугой узел. И как только я развязывал один узел, тут же возникал новый, в стройную мелодию вклинивался лишний звук, и композиция рассыпалась. На этот раз я прекрасно знал, кто сфальшивил, оставалось дождаться конца ритуала.

После того как радостный вой улетел в небо, мы выстроились за едой разношёрстным строем. Старейшина Ушвара разливала похлёбку из большого чана. Обычно приветливая, сейчас она следила за пустотой перед собой, гуляла разумом по неведомым просторам, оставив тело самому себе. Убранная в косы шерсть сверкала белизной. Творец создал старейшину идеальной, непокорной времени и поставил следить за единой картой истории.

Безмолвно получив свою порцию пшенично-мясной похлёбки, я пробежался взглядом по разноцветным холкам лаев, пока не нашёл нужную. Золотой потрёпанный обшкур, ленивое ухо и рыжая шерсть, как всегда засаленная. Я уже отсюда чувствовал запах немытой псины.

— О́стрык!

Его дёрнуло, как от укуса пчелы.

— Лапа́р, — он поприветствовал меня с деланной улыбкой, нелепо обнажив клыки. Мы обнялись и понюхались носами для приличия, от резкого амбре в голове немного прояснилось.

В Острыке сочетались две крайности: прекрасное чутьё истории и полная небрежность к себе.

— Повара сегодня превзошли себя, да? — Он вертел в лапах миску, стараясь вылизать начисто.

Здесь я с ним вынужден был согласиться. Похлёбка удалась, мясо распадалось на волокна.

— Ну, хорошей истории, — бросил он на прощание и попытался ретироваться.

— Не так быстро, — я схватил его за рукав.

Острык цокнул от досады.

— Да допишу я, допишу. Сегодня же.

Я прищурился.

— Что значит, допишу?

Острык осёкся.

— Так вы не за этим?

— Подожди. Значит, я ночи не сплю, а ты прохлаждаешься?

— Ну, знаете ли, — он выдвинул нижнюю челюсть от возмущения. — Вы тащитесь как черепаха, тормозите меня и ещё возмущаетесь, что я не ползу рядом. Остальные уже скоро перевалят через…

— Ладно, ладно, не говори ерунды, — я замахал лапами. — Так ты не знаешь, что Имрука заколол твой воин?

Острык выпрямился.

— Как… заколол?

— Случайно, конечно. Взял копьё потяжелее и-и-и…

Я замахнулся, изображая бросок и чуть не упал, потому что ноги подкосились.

— Всё хорошо? — спросил Острык, подхватив меня под локоть.

— Да… Просто устал. Идём, поглядим, что ты там наваял.

Я выпрямился и подтолкнул его к дверям храма Ишу, который слышал первый тявк каждого из лаев, слышал голос Творца и чувствовал нежность его прикосновений. Время над ним не властвовало. Красная черепица изогнутых крыш и белая глина стен словно только что вышли из-под руки создателя.

Большинство историков всю жизнь проводили здесь, в небольших кабинетах, отделённых друг от друга бумажными перегородками. Лаи постоянно сновали из одного в другой, сверяясь с коллегами. Хлопали раздвижные двери, обшкуры развевались на бегу. Я сам долгое время жил среди бумаг, но не смог смириться с переходом к укрупнению истории. «Мы не успеваем. — Жаловались все вокруг. — Людей становится слишком много». И в то время, как моя рабочая стена разрасталась вместе с племенем Ун, у других она выродилась до одного жалкого свитка, уместившего в себе историю целого рода. И Острык не стал исключением.

За дверью в алых хризантемах царил привычный ему хаос. Матрас с одеялом были свёрнуты в ракушку, на полу валялся рабочий обшкур, весь испачканный тушью, тут же лежали кисти, скатившиеся со стола.

— Бардак снаружи…

— Бардак внутри, — закончил Острык за меня.

Я замер, изучая невозмутимую морду, и ядовито улыбнулся.

— Показывай.

На рабочей стене висел лоскут с историей племени Ирри. Я подошёл, заложив лапы за спину, и сразу отметил почерк — полотно покрывали аккуратные строки изящных графем. Острык был талантливым историком, я отметил это ещё в первый день наших занятий, когда он, взъерошенный, постучался ко мне, зажимая под мышкой свой первый лоскут. Оттого сильнее чувствовалась обида за взятый им путь к укрупнению.

На последних строчках Анингак излагал вождю Раге предложение отца о совместной охоте, дабы скрепить узы в дружеском соревновании.

Ещё не был начертан смертельный полёт копья, но даже несмотря на это, Острык не мог изменить написанную мной историю.

Я повернул рукоять, отматывая события назад.

— Что ищешь? — Он стал лениво прибираться.

— Пытаюсь найти момент, когда ты решил укусить меня за хвост.

Острык фыркнул:

— Всегда впереди, да?

Я отмахнулся, скривив морду.

Неопытный взгляд не заметил бы ошибку, потому что, в сущности, это не было ошибкой в привычном виде, как кривой знак, который мог превратить человека в безумца, поселив в его голове противоречия. Нет, у Острыка с каллиграфией был крепкий союз. А вот если взглянуть поглубже, в самую суть.

— Ты послал неопытного воина.

— Фактически ещё не послал. И не будь вы таким торопливым…

— Так я спешу или тащусь как черепаха?

— Всего понемногу. Перед важным событием вы даже не стали со мной советоваться.

— И как бы ты предугадал промах?

Острык не нашёлся что ответить.

— Здесь, — я коснулся когтём строчки, где описывалось детство воина без имени. — Он не отлипал от матери до первой охоты. Потом тенью следовал за отцом. Ни личности, ни характера. У всех в племени есть хоть несколько знаков, а здесь — пустота, он как придаток. Испугался бизона, рука дрогнула, и копьё пробило Анингаку грудь.

— Все когда-нибудь промахиваются.

— А распиши ты каждого отдельно, такого бы не случилось. Ведь человеку для уверенности достаточно знать кто он и для чего создан, вот как мы с тобой. — Острык закатил глаза. — Почему я трачу ночь, чтобы выстроить гармоничное общество, а тебе хватает мига, чтобы его поставить на грань?

— Потому что вы один такой гений.

Я дёрнул хвостом, оскалился, но это тут же переросло в глубокий зевок, и оттого весь гонор стал смешным.

— Мы выдадим дочь вождя Раги за Анингака, — сказал я. — Это должно исчерпать конфликт.

— А может, хватит, Лапар? — серьёзно спросил Острык. — .. .. ….

Последняя фраза показалась столь странной, что я не уловил её суть. Слова рыбой выскользнули из головы, не оставив следа. Я сделал вид, что не услышал.

— Да, это должно помочь.

Дверь с шуршанием отъехала в сторону. На пороге стояла Ушана, дочь старейшины, я даже не знал какая по счёту. Широкоплечая, с короткой мощной челюстью и узкими глазами, она гораздо больше походила на человеческое племя, чем на мать. И даже шерсть, когда-то сиявшая белизной, за долгие годы скорняжного дела выкрасилась в грязный серо-бурый цвет. Её словно создали чьей-то кистью.

— Ушана? — я был удивлён. — Ты ведь должна быть в пещере.

— Должна, — с неприязнью повторила она, будто рот наполнился желчью. — Мне надо поговорить с Острыком. Наедине.

— Хорошо, — растерялся я. — Мы уже всё равно закончили, да?

Но Острык уже не слушал. Заворожённо глядел на Ушану, растянув рот в блаженной улыбке.

— Лучше бы ты в тексты так смотрел, — раздражённо бросил я и вышел в коридор, где меня уже ждали.

Около десяти историков собрались полукругом и переминались от нетерпения.

— Лапар…

— Я занят и сильно устал. — Я попытался протиснуться к выходу. — Давайте в другой раз.

— Нет, серый, сейчас. — Грузное тело чёрного Зубата преградило путь. — Хватит нас избегать, когда мы просим о помощи.

Я отошёл под пристальным взором разноцветных глаз. Сердце тянуло домой, к родному племени, но долг историка говорил остаться. Хоть на немного.

— Хорошо. В конце концов, миротворец я или кто?

Я и правда был последним, кто следовал архаичному пути. Бывали мгновения, когда в голову заползала логичная мысль. Какой смысл в одном скрупулёзно выписанном племени с яркими индивидуальностями, если остальной народ живёт серой массой? А затем перед моими дверями появлялись просящие морды, и от их вида я вновь укреплялся в вере. Мой путь вкупе с природной прозорливостью помогал в каждом конфликте найти мирное решение, за что я и получил прозвище.

Укрупнение неминуемо приводило к повальному узлованию, потому что нельзя уследить за ходом мысли каждого отдельного человека, когда ему уделяется всего пара строк, когда его жизненный путь становится не более, чем вспышкой, рваным фрагментом.

История превратилась в конвейер.

Передо мной один за другим мелькали его продукты. Слева свиток одного историка, справа — другого, у каждого своё племя. Строчки графем проносились бесконечным потоком, и везде я видел ошибки. Некоторые были явными, как неаккуратный символ, но большинство, как обычно, прятались в толще истории. Один неверный выбор, и вся дальнейшая история вела к кровопролитию. Я разбирал ошибки, пока графемы не стали растекаться бесформенными кляксами, превращаясь в единое месиво.

— Хватит, — я отошёл от лоскутов. Перед глазами всё плыло. — Внимательнее работайте, ведь не овец пасёте. Мы созданы, чтобы направлять их в светлое будущее, а не вести в могилу. Если видите, что человек оступился, так скажите ему об этом. Пусть птицы нашепчут, пусть ветер промозглый выгонит из пещеры, или пусть змея укусит, чтоб руки отнялись, и он даже не думал лезть ими куда не следует.

Историки покивали и разошлись по своим кабинетам. Стукнули раздвижные двери. Я остался в бумажном коридоре один на один с устрашающей мыслью: «Они слишком далеко ушли».

Несмотря на то, что Творец создал наш мир вне времени, всеобщее полотно должно ткаться ровно. Если я продолжу в том же темпе, то неминуемо отстану. Разрыв уже исчислялся месяцами, и если он продолжит расти, то старейшина Ушвара просто сотрёт племя Ун с карты истории.

***

С этого момента день превратился в пустыню, по которой я брёл, изнывая от жажды сна. Количество перерывов пришлось сократить до одного. Я не боялся смерти за столом, потому что чувствовал, что время ещё не пришло. Когда-нибудь я упаду замертво, и из моего праха сделают тушь для следующего поколения историков, но не сегодня и не завтра. Пока племя Ун нуждалось в твёрдой руке, я был обязан держаться.

Всевозможные графемы заменили мне мысли. Анингак привёл в семью Енгу, дочь вождя Раги, пришлось добавить ещё один лоскут к распухающей куче. У охотника родилась двойня, и я провёл целую ночь, описывая их детство. Давал поровну испытаний и радостей, чтобы личности сформировались в гармонии жизни.

Каждое утро я поднимался к храму, как в бреду. По качающимся мостам, через море тумана. Я забыл, что мир когда-то был спокойным и безмятежным. Теперь туман колыхался, сбираясь в барханы, и разбивался о скалы с тихим «Ш-ш-ш». Когда лаи обращались ко мне, я долгое время стоял в ступоре, потому что вместо их голосов слышал разговоры соплеменников Ун. Нам даровали сны для вдохновения, но сейчас я будто сам очутился во сне, где было сложно отличить реальность от вымысла.

Я не обращал внимания, что Ушвара перестала появляться на ритуалах, что в рядах историков появились прорехи, которые с каждым днём становились всё больше. Я приходил на ритуал с воспалёнными после ночи глазами и пытался дремать, но разноголосье толпы и мерные движения превращали предсонные образы в бред. Будто циклопическая ладонь поднималась из тумана и забирала историков одного за другим.

Вскоре, вместе с туманом поплыли скалы. Потоки белых рваных туч надували огромные полотна, привязанные к деревянным столбам, торчащим на вершинах. Так в будущем люди будут бороздить морские просторы. На кораблях, под парусами. Я видел эту картину чётче, чем своих собратьев. Только не знал, сумею ли дожить до момента, когда смогу написать её.

***

— Лапар, хватит! — Острык выплыл из тумана рыжим призраком, хлопнул меня лапой по морде.

Я долго смотрел на него, пытаясь сосредоточиться на словах. В кои-то веки его шерсть пушилась и пахла чистотой.

— Что… хватит?

— Изводить себя! — Острык волновался. В глазах и надломленных бровях таилась печаль. — Я больше не могу видеть, как вы гробите свою жизнь ради …….. Хватит. Пусть они …….. друг друга, наконец.

Опять эти странные фразы.

— О чём ты говоришь?

— Не понимаете, да?! — Острык взял меня за плечи и встряхнул. Я бултыхнулся, как вода в бутылке. — Я ведь таким же был, пока Ушана не раскрыла глаза. Идёмте к ней.

— Некогда. Дел много, — сказал я и, сбросив с плеч его лапы, побрёл домой.

— Да очнитесь уже! — понеслось мне вслед. — Мы не …., Лапар! Я заставлю вас понять.

О чём он говорил? В переутомлённой голове больше не осталось места для отвлечённых мыслей. Пятьдесят человек из племени Ун разложили там свой скарб и никого не пускали.

Вот если приложить голову куда-нибудь и вздремнуть хоть пару часов, тогда уголок точно найдётся. Вот на этот камешек под деревом. Сесть поудобнее, хвост подоткнуть под себя, верхние лапы сложить крестом. Поспать. Всего чуть-чуть.

Но я прошёл мимо. Собственному сну предпочёл чужой. Сквозь щёлки полуприкрытых глаз, через комбинацию графем, выползающих из-под кисти, я следил, как Анингак наслаждается новой женой на разложенных шкурах возле потрескивающего костра. Проводит ладонью по упругой смуглой коже бёдер Енги. Теперь они единое целое. Строчки на обоих свитках становятся неотличимы, они резонируют. Так рождается новая жизнь.

Но вот я начинаю новую строку, и кисть перестаёт слушаться. Знак вихря и ножа взрезает тишину вечера. Откинув полог, в палатку врывается Сима, брат Енги. Лицо его перекошено злобой, в руке зажат зубастый каменный нож. С колотящимся сердцем я слежу, как рука выводит страшную историю.

Ищу способ предотвратить бойню, но разум затуманен и слишком устал. Начинается драка. Я мечусь между свитками. Графемы скачут, потеряв строй, они кричат на меня болью и страхом, и я вторю им звериным воем. Один за другим вспыхивают шалаши, повсюду кровь и смерть. Свитки заканчиваются один за другим, и в какой-то момент я бросаю кисть на пол, потому что руки трясутся и не могут продолжать.

В тот момент моё сердце исходило на треск, и скрепить его удалось лишь неподвластной разуму злости.

***

— Показывай! — Я с силой откатил дверь в алых хризантемах и за шкирку поднял Острыка с постели. Увидев его нелепую заспанную морду, зарычал и бросил обратно.

Лоскут висел на прежнем месте. Я зажёг свечи, вперил взгляд в свежие строчки и будто впервые пережил недавний ужас. Рага с тяжёлым сердцем отдавал свою дочь Енгу в чужое племя, но он и не подозревал какой пожар разгорался в душе Симы.

— Как ты это допустил?!

Острык проморгался, глотнул воды из кувшина.

— Доброй ночи, Лапар, — нарочито спокойно сказал он.

— Издеваешься?! — огрызнулся я. — Ты под корень истребил всё моё племя.

— Разве под корень?

Я удивлённо вскинул брови, потом проследил до конца записи. Анингак сумел одолеть Симу и сбежать вместе с Енгой. Я бросил кисть до того, как дошёл до этого места.

— И ты доволен?!

— А что я мог сделать? Все предыдущие события вели к этому. Полотно сказало своё слово.

Я крутанул ручку, отматывая время вспять, пытаясь усмотреть причину в нагромождении имён и событий. Проклятое укрупнение. На глаза попадались старые ошибки, допущенные Острыком. Каждая из них привела к смерти кого-то из Ун. Я с силой крутанул ещё, перескочил далеко назад, когда наши племена ещё не пересеклись. И здесь я будто увидел свой почерк. Стремление к миру и процветанию виднелось в каждой графеме. Я схватил из рядом стоящего архива старый лоскут, когда Острык ещё отделял людей друг от друга, и не смог ни к чему придраться. Именно таким он мне и запомнился. Рыжим, наглым и исключительно талантливым. Что же случилось теперь? Почему племя словно с цепи сорвалось?

Я вернулся к детству Енги. Семья её любила, брат любил особенно. «Вот оно», — капнула мысль и подсветила графему любви. Если стремишься к укрупнению, то незачем выделять отдельно братскую любовь, если только…

— Это ведь не ошибки, да? — я тихо озвучил догадку.

Еле заметный штрих, замыкающий любовь на себя, превратил её в плотскую страсть. Вот почему Енга была так счастлива сбежать из родного племени.

— Ты всё сделал нарочно.

— Вся их история — одна большая ошибка, — сказал Острык у меня за спиной.

В следующий миг что-то твёрдое опустилось на затылок, и мир залила долгожданная темнота забытья.

***

Первым я почувствовал тяжёлый дубовый запах. Он защекотал слизистую, заставил поморщиться. Звук от моего стона разлетелся эхом. Все четыре лапы были связаны, верхние — за спиной.

Я с трудом разлепил веки навстречу закатному свету и щербатому своду пещеры. Меня притащили к скорнякам. Вокруг торчали глиняные ванны разных размеров, полные танинных отваров. Кусочки дубовой коры скользили по поверхности, скрывая под собой длинные лоскуты кожи Творца, набиравшие крепость, чтобы через сотни дней стать свитками для новых историй.

— Ну как, выспался? — донеслось из-за спины.

Изгибаясь гусеницей, я кое-как уселся на колени. Верёвки саднили запястья. На табурете возле стола и деревянных ко́злов сидела Ушана. Лапы свободны, в лапах пиала с дымящимся чайным отваром.

— Хлебни, станет полегче.

Она протянула чай и помогла сделать глоток. Обжигающая горечь растеклась внутри.

— Ты прости Острыка. У него в голове сейчас буря эмоций, сложно контролировать силу.

От звука его имени в памяти всплыли кадры расправы над племенем Ун.

— Где он?! — От крика голова будто треснула, я скривился.

— Не волнуйся так. Подожди, пока чай подействует.

— Он вырезал весь мой народ, Ушана. — В горле встал ком. — Целенаправленно.

На её морде проступила досада.

— Лапар, мы твой народ. Не они.

— Ты понимаешь о чём я. Они же наши дети.

— Ваши! — впечатала она. — У меня нет детей, и не будет.

Творец создал Ушвару беременной шестернёй, которая дала начало общине, но все последующие дети рождались бесплодными. И чтобы не заселять и без того крохотные скалы бесполезными лаями, Ушвара приняла обет рожать ребёнка только после смерти предыдущего.

— Когда создаёшь что-то, — её уши поникли, — так легко потеряться в собственной благости и не заметить проскочившей жестокости.

— О чём ты? Он дал нам жизнь, дал цель. Поделился своей силой созидания.

— С вами, историками. — Она встала с табурета и, взяв лежавший у стены шест, достала им из ближайшей ванны длинный кусок кожи. А потом, когда бурая вода стекла, кинула его на ко́злы. — Я не занимаюсь высоким трудом, не управляю судьбами. Изо дня в день я спускаюсь со скал, срезаю кожу с Его тела. Потом возвращаюсь сюда и гну спину, вымачиваю лоскуты в грязной воде, скоблю, чтобы вам было на чём писать. Мастера мешают прах усопших со смолой и сажей, делают тушь, чтобы вам было чем писать. Мы умираем ради этого. Портные, пастухи, повара — вся община пашет на вас. Творец лишил нас какого-либо выбора. И вас тоже! Разве можешь ты хоть на секунду подумать о себе, а не об этих проклятых обезьянах? Ты изводишь себя. И нет этому конца. Отсюда нет выхода, мы вне времени. Это огромная клетка, в которой мы заперли сами себя. Но всё можно исправить, Лапар. Мы не рабы!

Она подхватила со стола большой нож и с силой вогнала его в ко́злы. Лоскут развалился надвое.

Наконец, я разобрал слова, которые пытался донести до меня Острык. Они коснулись разума, растеклись тлетворной плесенью по устоявшейся картине мира.

Ушана продолжала:

— Если показать человеку наш храм, он примет его за скалу, подстроив восприятие. Со смыслами так же, теперь ты должен понять. — Она присела передо мной на корточки. — У нас нет свободы. Осознание пришло так внезапно, что, помню, я полдня простояла оглушённая. Смотрела на своё отражение в ванне и не узнавала. Мне стало страшно, захотелось вырвать мысль из головы, вернуться к неведению, но разве можно вырвать правду? Тогда я показала её Острыку и всем остальным, и никто не смог отвернуться. Кроме матери, — Ушана поморщилась. — Но для неё вообще нет никого важнее Творца. И вот теперь я показала правду тебе. И где-то глубоко внутри ты с ней согласен.

Без лишних слов я дёрнулся и попытался вцепиться зубами Ушане в глотку. Та замешкалась, но успела отскочить. Я повалился на бок, заёрзал ужом, желая высвободить лапы. От злости и бессилия из пасти вырвался вой, и я не стал его глушить. Выл, рычал и скоблил когтями камень, сопротивляясь всему, что сказала Ушана, эта надменная дрянь. Враньё, пустая болтовня. В ней говорила зависть, которая взялась из ниоткуда. Бессчётное число жизней лаи следовали воле Творца и не думали что-то менять.

— И даже если отбросить слова о рабстве, что остаётся в итоге? — спросила Ушана. — Всю людскую историю вы направляли их, помогали не оступиться, вынашивали, как цыплят. Если честно, это не звучит для меня, как что-то достойное. И кто знает, может, Творец ошибся, может, он стёр бы людей с лица земли, останься он жив. Может, он также ошибся, создав нас. Вот только за его ошибку я не собираюсь платить вечным заключением, и никому из вас не позволю. — Она выдернула нож из козлов. — Как думаешь, люди обрадуются, если узнают, что каждое их движение прописано заранее? Мне кажется, нет. Поэтому я и для них стараюсь. Ты скоро это поймёшь.

Ушана ушла, цокая когтями о камень, и мысли тут же заметались в хаосе, сбивая одна другую. Привычный уклад давал бреши, которые нечем было залатать. «Не верю», — разве это защита? Я утопал в болоте, и каждая коряга спасительной мысли тут же срывалась в трясину, стоило за неё ухватиться. Появившийся выбор сковывал душу сильнее, чем верёвки на лапах, сильнее, чем незримая цепь, которую Творец набросил на шею. Новообретённая свобода пугала своей безграничностью, как огромная тёмная комната, в которой вдруг зажёгся огонёк, подсветивший моё «Я», дрожащее от страха и неопределённости. Раньше мы жили словно с закрытыми глазами, чувствуя друг друга сердцем, как единое целое. Мы опирались друг на друга. А что теперь? Если появился иной взгляд на мир, ничто не мешало появиться ещё одному. На кого теперь опираться, если опора в любой момент может дрогнуть?

И казалось, что не будет конца этой хищной темноте вокруг, пока вдали не вспыхнула звезда. Настоящее солнце, которое я не раз описывал в свитках, но ни разу не видел своими глазами. Оно давало человеку надежду, разгоняло самые тёмные тучи, но меня оставляло с тоской на сердце. Каково это — чувствовать его тепло? Неужели, и правда так приятно?

Лучи протянулись ко мне, обняли, и, стряхнув с плеч ненужные тревоги, обнажили простую истину. Если чувствуешь, что всё валится из лап, просто найди ещё одну пару.

Я согнулся пополам и, встав треугольником, вытряхнул из нагрудного кармана серповидный ножичек. Парой точных движений освободился от пут и выбрался из пещеры.

В воздухе витало чувство неладного. Туман колыхался, и не в полусонном бреду, а взаправду. Мир, пребывавший в оцепенении с самого своего сотворения, пришёл в движение. И несмотря на это, я чувствовал себя отлично. Спустя долгие бессонные месяцы тело пружинило и полнилось жизнью. Я даже позволил себе забыть о приличиях и встал на четыре лапы, чтобы почувствовать, как работает каждый мускул, услышать цокот когтей по мосту.

— Лапар? — окликнули меня у ворот храма.

Сквозь текучую пелену показался желтоглазый Зубат. Одна рука лежала на пузе, вторая сжимала шест. Никакого обшкура, только родная чёрная, как смоль, шерсть.

— Зубат. — Я насторожился, встал на задние лапы. — Ты чего тут?

— Да вот, сторожу Ушвару.

— А как же история? — осторожно спросил я.

Зубат прищурился, а потом расплылся в улыбке.

— Проверя-я-яешь. По морде вижу, что от Ушаны идёшь. Хватит с нас истории, да?

Я нервно усмехнулся и кивнул:

— Да уж, кто бы мог подумать.

— И не говори. — Он сжал мне плечо. — Я когда в первый раз услышал, думал, что она перепила своего отвара. А потом как-то само собой всё сложилось. Пытался остальных расспросить, как так вышло, что за всю жизнь столь простая мысль нам в голову даже не пришла. Никто не знает. А ты что думаешь?

Я обвёл взглядом окрестности.

— Думаю, что о прошлом уже поздно беспокоиться.

Зубат нахмурился и почесал затылок.

— Ладно, не забивай голову. Меня и правда Ушана послала. Думает, что я смогу уговорить мать.

— Здравая мысль. Ты всегда был у неё в любимчиках.

Не думал я, что когда-либо увижу двор опустевшим. Там, где раньше звучала песня мира, теперь сгустилось молчание, от которого озеро словно обмелело, а ива — увяла, опустив ветви к самой воде. Душа Творца покинула храм, и в доказательство этому кусочек кровельной черепицы откололся и с треском разбился о камень.

Ушвара работала у себя в кабинете, окружённая дымом благовоний, который не мог скрыть блеска её белоснежной шерсти. Склонившись над письменным столом, она выводила всё новые и новые строчки графем на лоскуте.

— Старейшина.

Она резко обернулась, взглянула на меня воспалёнными глазами. Будто бы вчерашнее моё отражение.

— А, Лапар, — сказала она куда-то мимо. — Ты не вовремя.

И вернулась к лоскуту. Я подошёл, тронул её за плечо.

— Ваша дочь… — нужные слова соскальзывали с языка.

— С ней всё хорошо.

Ушвара закончила символ огня. Тёмно-алый, цвета крови, как и все графемы до этого. Потянулась кистью в тушечницу, но обнаружила пустоту. Тут же развязала бурую тряпицу на левом предплечье и накапала из свежего пореза немного крови.

— Что вы…

— Чего ты хочешь, Лапар? — Она обмакнула кисть и вернулась к тексту.

— Да это… Как же… Ваша дочь с ума сошла и меня пыталась свести!

— Но не смогла, — спокойно ответила Ушвара.

— Не смогла… — тупо повторил я. — Вы знаете об этом?

Ушвара улыбнулась:

— Ты разве не поэтому сюда пришёл? Уверенный, что я всё знаю.

Кисть скользила, оставляя кровавые знаки. Ушана собирала всех лаев на самой дальней скале.

Я пробежался взглядом по свитку на несколько строчек вверх. «Мы не рабы», — говорила Ушана в символе разорванных цепей. Весь наш разговор был запечатан в ткани истории. Я обошёл стол и подхватил начало лоскута, проследил путь от рождения Ушаны до бесконечных дней рутины. Каждая деталь, каждая черта характера вели к тому, чтобы в один момент она прорвала запреты, наложенные Творцом.

— Но почему? — растерянно спросил я.

Ушвара пожала плечами.

— Просто… пришло время. Людей стало слишком много. Ты загоняешь себя до беспамятства, а остальные упростили свой труд до примитивной формы, чтобы успевать и не путаться в чужих жизнях. В обоих случаях мы приносим больше вреда, чем пользы. А раз мы не можем выполнять свой долг, то сам понимаешь… Ушана может верить, что у нас есть будущее, но всё это не больше, чем моя фантазия, написанная на свитке.

— Это жестоко, — возмутился я, — творить такое с собственной дочкой. Почему сами не раскрыли правду?

— Моя история написана Творцом, и не мне её менять. А то, что дочь… Моя кровь может управлять лишь моей кровью. Ни с кем другим бы просто не получилось.

Дым сандала забивал ноздри и казалось, что это потянуло от первых пожаров, которые старейшина вывела кистью.

— Но почему остальные так легко пошли за ней?

— Легко? Нет, что ты. Правда перемолола каждого. Захватила умы, как болезнь, против которой у них не было защиты.

— Но ведь я устоял.

— Да, устоял. Потому что правду может заглушить только любовь. — Она подняла на меня взгляд, полный тёплой тоски. — Я бы всё отдала, чтобы почувствовать её так, как чувствуешь ты. Но меня вылепили пальцы Творца, и мои лапы лишь выполняют Его волю. Кто знает, быть может, весь наш путь был для того, чтобы родился такой, как ты.

— Чушь, — отмахнулся я.

— Отмахивайся не отмахивайся, в любом случае уже ничего не изменить. Люди уже сами записывают свою историю. Пусть размыто, примитивными знаками, да ещё и на стенах пещер, но это только начало пути. Они в нас больше не нуждаются. А теперь иди, у меня ещё много работы.

***

Сначала исчез туман. Впервые со дня сотворения. Порывы ветра разметали его о скалы и открыли взору чистое ночное небо, полное жемчужных звёзд, от вида которых на глаза невольно навернулись слёзы. И если бы не окрик Зубата, я так и врос бы в землю, неспособный отвести взгляд.

Зубат что-то спрашивал, но я не удосужился ответить, потому что на горизонте всё сильнее раскрывались бутоны пожара. Река из факелов текла от скалы к скале, затягивая в свой поток всё новые и новые дома.

И мой не стал исключением.

Я промчался мимо Острыка, заворожённо глядящего, как огонь от факела голодным львом обгладывает соломенную крышу, и нырнул в распахнутую дверь.

У меня было всего несколько минут, но как можно решить, что достойно спасения, а что — нет? На рабочей стене висели лоскуты с незаконченной трагедией. Скручивать их? Но сотни свитков в шкафу архива тоже заслуживали остаться целыми, чтобы память о людях и их историях не угасла.

Я стянул обшкур, швырнул посреди комнаты. Один за другим на него полетели свитки. От касаний к ним в памяти всплывали записанные мной строки о мудрых вождях, о храбрых охотниках, об искателях пламени, о первооткрывателях. Я помнил каждую из этих историй.

Сверху раздался треск. Полыхающая балка проломила потолок и похоронила под собой собранную кучу. Я чудом успел отскочить, но лучше бы там и сгорел, потому что смотреть, как пламя поедает плоды всей жизни, казалось хуже смерти. Дым выедал глаза, и невозможно было определить от чего текут слёзы.

Балка отрезала меня от архива, и я бросился к рабочей стене. Всем весом обрушился на штыри, вырывая их из стен. Лоскуты упали и распластались на полу, некоторые сразу угодили в пламя.

Время иссякло.

Я подхватил два первых попавшихся свитка и выпрыгнул в окно. Ноги тут же подкосились. Я рухнул на четвереньки, отхаркивая из лёгких остатки дыма. Всё осталось позади. Расплавились кисти, тушь и свитки рассыпались пеплом, даже проклятый бамбуковый будильник сгинул. А я глотал чистый воздух, и он казался мне слаще мёда.

— И стоило оно того? — угрюмо спросил Острык. Как и Зубат, он был без обшкура. Рыжее шерстяное пламя.

Злость вскипела в венах, и я бросился на Острыка, издав звериный рык. Вцепился зубами в шею и тисками сжал челюсти. До крови, до истошного воя. Он колотил меня лапой по голове, вцепился когтями в бок, но я не чувствовал. Тогда Острык повалился вместе со мной вперёд, и от сильного удара о землю я ослабил хватку и раскрыл пасть. Он перекатился и, вскочив на четыре лапы, приготовился к броску.

Я последовал его примеру, изогнулся в боевой стойке. Шерсть стояла дыбом. Мы скалились, как дикие волки, которых я придумал когда-то. Уродливые и тупые, со слюной вместо мозгов и кровью на клыках.

За спиной Острыка горел мой дом, но вместо него я видел костры шалашей, вместо тяжёлого дыхания слышал умоляющие стоны.

Он прыгнул. Не когти, а бритвы, не пасть, а смерть. Я поднырнул под вытянутые лапы, и спиной подкинул Острыка в воздух. Тот попытался извернуться, но повалился на бок, и тут же оказался прижатый к земле всем моим весом. Я вцепился пальцами в шею и сдавил гортань, как делали воины Ирри, когда хватали убегающих женщин. Не слышал хрипа, не обращал внимания на конвульсии. Мир залила пелена.

Так могло бы случиться первое убийство в общине. Но вместо этого сильная лапа схватила меня за шкирку и откинула в сторону.

— Сдурел?! — вскричала Ушана.

Я прокатился кубарем, пока не ткнулся спиной в забор. Снова вскочил, готовый рвать зубами нового врага, но вид толпы за Острыком и Ушаной прибил меня к штакетине. Испуганный взгляд на каждой второй морде, кто-то даже отвернулся.

Я осмотрел себя. Вырванные клоки шерсти, порезы, — кто этот лай?

— Я так и знал, что это бесполезно, — прохрипел Острык, поднявшись с помощью Ушаны.

— Он чуть не убил тебя! — не унималась она.

— И убил бы. — Он потёр шею. — Потому что обезьяны ему важнее.

Я хотел крикнуть, что это враньё, но осёкся.

— Знаешь, ты больше подходишь на роль ребёнка Ушвары, чем её собственная дочь.

Я отвёл взгляд, в носу щипало от подступающих слёз. На вершине материнской скалы яркой розой полыхал храм Ишу. Как так вышло, что они целиком спалили общину, а стыд съедал меня, единственного, кто пытался держаться нашей миссии?

Я подобрал спасённые свитки, скрутил. Один оказался чуть подпалён, но не критично.

— Разве вам было плохо? — тихо спросил я, обведя взглядом пёструю толпу, которую когда-то считал семьёй. — Разве вы страдали? Каждое утро просыпаться с целью, каждый вечер засыпать с чувством выполненного долга. На душе мир и покой. Любой человек отдал бы что угодно за такую жизнь.

Ушана тепло улыбнулась, как мать улыбается глупости несмышлёного ребёнка.

— Конечно отдал бы. Он ведь никогда не знал свободы, поэтому какая разница в какой цепи сидеть? А теперь дай мне свитки.

— Зачем? — удивился я. — Ведь вы ничего уже не измените.

— Мы нет. А вот ты можешь. Ты ведь ни за что не бросишь их.

Я представил Анингака, одиноко бредущего в туманной пустоте, лишённого путеводной звезды, и ком встал в горле от вида его нелепой походки. Как слепой, который пытается на ощупь найти свой путь, он тыкался во все стороны. Если бы только оказаться там, рядом с ним…

«Мы нет. А вот ты можешь».

— Стой! — крикнула Ушана, но я уже нёсся на всех четырёх лапах, зажав свитки в зубах.

На скалах не осталось безопасного клочка, и потому мой путь лежал дальше, глубже, куда я ни за что бы не ступил, будь всё по-прежнему. Но оковы спали, мысль сама выбирала новое русло, и мне оставалось только следовать за ней и не сопротивляться.

Через мост, к Материнской скале, оттуда, мимо ошарашенных лаев, взбив когтями ещё один мост, до пастушьей скалы. Бизоны поворачивали головы мне вслед, тревожно храпели лошади, чувствуя близкую опасность. Удивительно, как легко я вписывал их в истории, но ни разу не чувствовал нужды прийти сюда, чтобы хоть раз пройтись лапой по гладкому меху, заглянуть в эти умные глаза. Весь мир до этой ночи будто бы существовал только на лоскутах.

Я остановился у обрыва, единственного отвесного куска на скалах. Взошедшая луна осветила бескрайнюю серую равнину, до этого скрытую туманом. На вбитых кольях держалась верёвочная лестница, по которой изо дня в день спускались скорняки, чтобы содрать с Творца лоскуты кожи где-то там внизу. Сердце холодело от возможности встретить его.

Я нащупал задней лапой деревянную ступеньку и начал бесконечный спуск. Ветер трепал шерсть, норовил сбросить меня в пропасть. Где-то наверху зазвучали голоса, уже еле различимые, появились огоньки факелов. Тогда я стал отвязывать лестницу от вбитых в камень анкеров. Свободную часть тут же затрепало ветром. Кто-то попытался последовать за мной, но с криком сорвался вниз. Всё должно было быть по-другому. Я не верил, что Ушвара искренне желала такого конца.

Последний штырь в самом низу скалы выскочил из камня, и меня швырнуло в сторону. Из глотки вырвался стон, но я не смел разжать зубы. Вцепился в верёвку, до крови проткнув когтями лапы. Тело словно закостенело от ужаса. Меня мотало из стороны в сторону и всё, что я мог — держаться, дожидаясь момента, когда ветер уляжется. Момента, который никогда не наступит.

Я попытался унять дрожь, спустился на ступеньку ниже, и тут до меня донёсся голос Ушаны, подхваченный ветром.

«Руби!»

По верёвке прошла дрожь, и опора ушла из-под ног.

***

Никогда бы не подумал, что в теле есть столько участков, способных болеть. Стоило шевельнуться, как в голове взрывался сноп искр, а грудь сковывало приступом кровавого кашля, выворачивающего лёгкие наизнанку. Всё указывало на то, что дальше идти не получится.

Свитки лежали совсем рядом, в небольшом углублении, освещённые мертвенно бледной луной. Через боль и кровь я подполз к ним, вгрызаясь когтями в странную упругую поверхность, которую я сверху принял за землю. Гладкая, вся она была усеяна небольшими лунками не больше горошины в диаметре. Углубление оказалось бороздкой — ровной, прямоугольной и аккуратно срезанной острым ножом.

Я развернул первый свиток и тут же стиснул зубы от досады. Эта история была окончена. Девушка Сира, родившая тройню, потерявшая мужа во время перехода реки, пала от клинка воина из племени Ирри.

Низкий утробный гул словно сотряс само мироздание, скалы застонали над головой, и от этого звука шерсть встала дыбом.

Я мигом развернул второй свиток, где меня ждала удача. На последних строчках Анингак схватился с Симой, и я уже знал, что исход этой битвы окажется в пользу вождя племени Ун.

Кисти и тушь исчезли вместе с домом, но разве историк определяется вещами? Я обломал коготь на указательном пальце и, вспомнив старейшину, воткнул его в левое предплечье. Морщился, стонал, но всё равно рвал кожу. Шерсть тут же намокла от выступившей крови. Я обмакнул палец и приступил. Размер графем не важен, важна форма. Суть. И суть была такова, что Анингак в одночасье лишился своего племени. Подле него осталась только его любимая Енга. Страх помог им сбежать, но куда идти двум никому не нужным людям, оставшимся в степной ночи? Без тёплой одежды, еды и воды, с одним каменным ножом. Их судьба — потеряться и замёрзнуть насмерть. При любых других обстоятельствах я воплотил бы её в жизнь. Умер внутри, но не посмел бы спорить с единым полотном.

«Мы нет. А вот ты можешь», — эхом отозвались в памяти слова Ушаны.

Но я боялся. Продолжал историю, следил за истощёнными телами Анингака и Енги, пока лоскут не кончился. Съедая себя за слабость, я смотрел на оборвавшуюся строчку и понимал, что больше негде продолжать.

Огляделся в загнанном смятении. Во все четыре стороны растеклась бесконечная равнина. Где же Творец? Скорняки не могли уходить далеко, иначе потерялись бы в непроглядном тумане.

Осознание пришло внезапно. То тут, то там на глаза попадались бороздки, подобные той, в которой лежали свитки. Аккуратные, шириной в локоть, а длиной в несколько ростов. Чуть шире, чем лоскуты, но под размер заготовки — в самый раз. Я провёл пальцами по коже Творца. Холодной и безжизненной. И если бы тело не ломило от боли, возможно, почувствовал бы трепет.

Я намочил палец кровью и вывел в нижнем правом углу символ переноса, как если бы собирался продолжить историю на новом лоскуте. Затем повторил этот символ на коже возле колен. Кровь впиталась, потускнела.

Я не знал, сработает ли моя задумка, как не знал хорошую ли службу сослужил Творцу, но одно было ясным — даже если из-под моей кисти не выйдет больше ни строчки, я не смогу оставить человека одного ни в коем случае. Потому что его история — это и моя история тоже.

Последний символ укоренился на теле Творца, и небо наполнилось грохотом. Скалы треснули, обрушились вниз, и когда я готовился принять судьбу, звёзды вдруг стали так близко, что, казалось, я мог лизнуть их. Они заполнили всё видимое пространство, превратив ночное небо в ослепительное полотно, и я позволил себе раствориться в их свете.

***

Два солнца взошло с тех пор, как мы в последний раз ели. Енгу лихорадило, и я боялся, что она не вынесет ещё один переход. Слова застревали в пересохшем горле, от жажды мутило рассудок, но путь к ручью был отрезан воинами Ирри. В последний раз я еле унёс ноги, нырнув в воду, но при этом потерял мешок из желудка яка.

Кто бы мог подумать, что в человеке может быть столько чёрной злобы? Я понимал, что правила мира просты — сильный поедает слабого, но даже мне казалось неестественным то, что сотворили они. Дождались ночи и устроили бойню, зная, что в честном бою у них бы не было и шанса против любого из племени Ун.

Сил горевать тоже не осталось, я даже нож с трудом держал. Если столкнусь с большезубым, исход будет однозначным.

Енга простонала в горячке, и от этого звука стало страшно. Я не знал смогу ли вынести её смерть. О ребёнке старался даже не думать, хотя чувствовал, что новая жизнь уже завязалась у Енги в животе, и если позволить ей уйти, то не будет мне прощения. Праотцы закроют дорогу в свой мир.

— Во… ды, — прохрипела она, и я сорвался с места. Готов был сдаться на милость Ирри, лишь бы спасти её, и пусть моя жизнь оборвётся здесь, но оборвётся не напрасно.

Я вышел из-за камня, укрывшего нас ночью от степного ветра, и замер. На расстоянии нескольких шагов сидел волк. В зубах болтался кожаный мешок, из которого сочилась вода, а у ног лежала тушка упитанного кролика. Волк казался меньше обычного, и шерсть выглядела пушистой и опрятной, густого серого цвета, вместо привычной пятнистой и свалявшейся.

Я осторожно приблизился, останавливаясь после каждого шага. Готовился пустить в ход нож, но волк не проявлял никакой агрессии. Подставлял морду солнечным лучам и будто бы улыбался. Спокойный и уверенный. А когда я оказался рядом, волк кивнул перед собой, точно приглашая сесть, и стоило только принять приглашение, как в мою сторону протянулась когтистая лапа и замерла в воздухе. Я пожал её и в этот самый миг понял, что больше никогда не пропаду.