Гордость и предупреждение

«Недавно всё было очень, очень прекрасно, просто прелесть как хорошо», – убеждала себя Изольда.

Люди говорили, что такое бывает у обрыва в трагедию.

«Мама, мама, Лизи издохла!» – вырвалось истошным криком со стороны северного входа. Люция, взбивая паутинный полог в белую пену, влетела, забилась в истерике, упала навзничь. Изольда тяжело, толчками подпрыгивала около бездвижной дочери. На ногах и руках матери перьевыми вертушками стрекотали крылья, вырываясь одновременно из всех кожных прорезей, что случалось у гроффов в минуты сильного возбуждения. Трепыхание прозрачной гофры подкрылок бесполезно гоняло воздушную волну, а взлететь Изольда не могла. Основные перья стали будто железные. Она физически ощутила боль от их жёсткого вращения.

Давненько потрясений не было и надобности в дальних полётах не ждалось не чаялось. Жизнь парила, порхала вокруг огромного дуба, где уютно обустроилась их благополучная семья. И вот, надо же, какая напасть! Нет, Изольда, по всему видно, напрасно утешала себя, она давно чуяла, что затея Лю этим кончится. Но как откажешь младшенькой, всеобщей любимице, хотя совсем не ангелу? А теперь нате вам! Истерики, обмороки и «упаси боже», по выражению людей. Упаси боже, если дочери будут кидаться на мать с обвинениями в изолированном мирке их обитания, зашторенном от посторонних глаз.

Изольда прижимала к голове длинные уши, иногда встряхивая ими, прислушиваясь к чему-то грядущему и неотвратимому. Так кони прядут ушами, чувствуя опасность. Изольде опять вспоминалось тарахтение крыльев, когда в панике подлетели Молли и Салли. Они бестолково хлопотали, зависая возле обморочной сестры, и спрашивали, бесконечно спрашивали: «Мама, что с нашей Лю?»

Похоже, с этого началось тревожное предчувствие и мысли о ненормальности Люции, что остаются главным раздражителем семейного покоя.

Хвала родовому дубу, прошло время и, казалось, всё утряслось. Родная ажурная крона надолго скрыла неприятности. «А сейчас что же будет?» – истязала себя вопросами Изольда, понимая, что девочки выросли и надо вылетать в свет. Получится ли скрыть дефект своенравной Лю? Вдруг случайно нарушится статусная гордость благородного рода гроффов?

Надо что-то придумать, завуалировать неловкость, что может запросто случиться. Поизящней скрыть, избежать скандала, а там… Изольда закатила глаза в мечтаниях:

«М-м-м-м-м, что будет там в будущем? В Люцию без памяти влюбится юный грофф. Ведь нельзя не влюбиться в мою хорошую красивую девочку! В неё же нельзя не влюбиться», –повторяла Изольда трясущимся тонким языком, хорошо видимым из открытого клюва.

***

Люция не помнила, чтобы раньше сердце так истово трепетало от чего-то неизъяснимого. Почему, когда ладони скользили по упитанной спине воспитанницы, дыхание Лю замирало? Осторожно она касалась еле заметных чешуек на коже с желтизной. Если нажать посильнее, то поверхностная гладкость под рукой будто шелушилась на ощупь шероховатой чешуёй, ведь домашняя питомица сразу щетинилась от небрежных прикосновений.

Разве она бессловесная букашка, по словам мамы? Нет, совсем Лизи не букашка, обмирала от нежности Лю, и тёплая нега разливалась внутри неё самой, будто не она гладила, а её Люции тело ласкали и нежили.

И не было в эти мгновения большей тревоги, кроме навязчивой мысли о толстокожих заглушках в скрытых прорезях своего туловища с ещё не изношенными мускулами и блестящими сильными перьями. Ах, эти перья! Лю со злостью вытянула вперёд руки ладонями кверху – не поранить бы разомлевшее рядом сокровище выстреливающими как вздумается крыльями.

С детства Люция играла только с Молли и Салли. Скукотища такая, что сковывала, угнетала и усыпляла радость. Повзрослев, Лю поняла, что сёстры невыносимо занудны и подозрительно послушны. Семейные отношения в понимании старших двойняшек виделись во всегдашнем согласии и соблюдении приличий, несмотря ни на что. Так воспитывала, образовывала и требовала мама. Неужели всё напоказ в их заковыристой семейке?

– И любовь напоказ? Как думаешь, Лизи? Мама говорит, что ты скоро издохнешь, ведь блохи живут мало. – Лю не заметила, как стала рассуждать вслух, грубо и нервно оглаживая ненаглядную Лизи.

Та ловко вывернулась из-под ладоней и, оттолкнувшись длинными задними ногами, отпрыгнула в сторону, скрываясь под спальным гнездом опекунши. Объёмистый многослойный настил, хитро перевитый из гибких прутьев с зазорами для проветривания, не оставлял шансов найти блоху, пусть и откормленную до размеров, не замеченных в природе. Люция присела на коротких ногах, распушив хвост и опершись на него.

В панике чуть ли не квохтала, наклоняясь и высматривая на просвет возможные закоулки в убежище воспитанницы, Лю хотелось втиснуться туда, где блоха. Но попытки что-то углядеть в путанице спального гнезда оказались тщетны. Лю дробно стучала плашками клюва, высунув трепещущий от усердия язык. Внезапно вытянулась во весь рост и, с оголтелой досадой – клюв нараспашку, – обнажив игольчатые зубы, издала звуки ободранной в щепки дубовины, истрёпанной на ветру. Расщеплённый, дребезжащий клич не услышали только люди.

Раньше бывало, что на зов в истеричном исполнении младшенькой первым реагировал отец и выскакивал из соседнего помещения, готовый к любым зрелищам. Обряженный в мешковатый балахон до полу, он с неожиданной лёгкостью задирал ногу в клочковатой серой шерсти и чесал обгрызенными когтями за мшистым широченным ухом. Потом резко оглядывался, не видит ли жена.

– Будто привидение в ночном преисподнем! ─ каждый раз по-своему подтрунивала Лю, завидев отца в «спальном саване», как прозвали они с сёстрами папин наряд.

– Наверняка, в угоду маме, ─ догадывалась младшенькая.

Изольда самолично счищала мшистую поросль с могучих ушей мужа. Не гнушалась соскабливать зеленоватый налёт ухоженными руками, выбритыми начисто, с замаскированными заглушками на прорезях.

«Как маме удаётся сохранять подражание людям и обожание их устоев? Удивительно, – перешёптывались дочки. – И, главное, зачем? Мы видим великанских ходунов, подлетаем – нос в клюв, а они проходят сквозь нас. Может быть, они не хотят нас видеть? Ведь замечают же нас домашняя птица, животные, а люди нет?!»

Мама объясняла так: «Скрытна от недостойных взоров живительная ложбина в борозде мироздания, где бы осязаемо встретились разные живые создания. Я счастлива, что гроффам дарована сила магии с возможностью отрывочных видений».

После малопонятных речей, переплетённых словесным гнездом, девочки прозвали мать главным философом дуба. Гордились, что родительница – «всезнайка». Ведь если примериться, головы у гроффов одинаковые – с небольшой человеческий кулак. Как помещаются в маленьком черепе великанские думы мамы? Непонятно.

Правда, со временем гордость её отпечаталась на лице противной маской правоты всегда и во всём. Строгий надменный взгляд Изольды, казалось, растворял желания мужа и дочерей, как моча гроффов. Стоило лишь капле мутного выделения попасть на зелёный лист, и он скручивался и рассыпался прахом. В скрытом мире гроффов приходилось враждовать за право обмена усохшего родового древа на другой подоблачный дуб, а потом ожидали весну, переживали, набухнут ли почки и появятся ли листья. Устои гроффов не позволяли изменять природе, носить гигиенические подвязки. Легче поменять место обитания, чем правила проживания.

Так же, в тревоге, Люция ожидала день за днём, когда Лизи соизволит выползти из запутанного гнезда. Пока с ужасом не почуяла сладковатую вонь разлагающейся тушки. Люция рванула из дупла, будто её жизненная энергия хранилась в блохе и горячим паром хлынула наружу, опустошив неясные надежды и невнятные желания, которые не успели наполниться чем-то тайным, не растраченным.

Лю остервенело летала с ветки на ветку, казалось, дубовые листья стонали и цеплялись за её перья, беспощадно выдёргивая их.

***

Изольда закрывала глаза, и опять в голове:

«Мама, Лизи издохла!»

– А этот – «глава семейства», называется. Только и может, что с напускным шутейством бормотать: «Где моя любимая блоховодница?» ─ передразнила мужа Изольда, суетливо теребя крылья в прорезях запястий. Опомнившись, она смущённо скомкала их под кружевными нарукавниками.

С унылым безразличием обвела взглядом внутреннее убранство обширного дупла. Всё как у людей: куски обоев ровно приклеены на улиточную слизь, разноцветные стекляшки разложены ровными рядами, поблёскивая в проникающих бликах дневного света и будто подмигивая Изольде.

– Красиво-то как! ─ устало вздохнула она и посмотрела на фальшивые окна с подмалёванными облаками и каменными стенами вдали. Перевела взгляд на самодельные тряпичные цветы, как живые, – крупнющие, мордастые, с лепестками, похожими на уши Гималая.

Цветы всегда выслушивают Изольду не перебивая, не то что некоторые.

С недавних пор Изольду стали бесить недоверчивые переглядки соплеменников, без вежливой учтивости и без должного к её речам внимания. Их неказистое развитие не позволяло понять глубину её чувствительности. А сколько умностей она изрекла для общего пользования?! И не учесть.

Последнее время ей не по себе, хотя и знает Изольда, что на страже их дуба семейная магия. На входе в дупло секретный оберег чародейского поколения, из которого происходила и она.

Маги из её рода видели, могли понять более, чем простые гроффы. И об устройстве внешнего мироздания, и… Изольда задумалась, опять мысли навязчиво оборачивали память назад.

Смерть блохи Лизи так обострила странности Лю, что Изольда не видела будущего дочери, как раньше, – в весеннем свежезелёном озарении. Слишком велики последствия, да ещё догадки, которые заполонили болью материнское сердце, и никак их не прогнать. Но не выросли ещё мыслительные дебри, через которые не пробрался бы её пытливый ум. Изольда чует, что Лю перерождается. Очеловечиваются чувства, и ещё досадная особенность – слишком развита наблюдательность у младшенькой, и душевная хрупкость её, как крылышко стрекозы.

Не оттого ли возник конфузливый недуг, не врождённый же? Гроффы подобные изъявления не поймут, они видят лишь то, что хотят видеть.

Она грустила в раздумьях: на что надеяться?

«Гималай! Ах, Гим, милый Гим! ─ сокрушалась Изольда, не забывая выражаться, по её разумению, изысканно: – В казематах твоего сознания закованы в кандалы голодных фантазий образы из детства. Ты никогда не сможешь быть равным мне» ─ Гордо оглянулась, довольная ввёрнутой фразой, брошенной великаншей вдогонку убегающему любовнику.

Изольда раздражённо шевелила ушами, вспоминая ощипанного подростка, каким впервые показался на глаза её ближнему сообществу Гим. Тогда все гроффы, да что там гроффы, даже птицы таращились на бесхвостое чучело и с издёвкой наблюдали, как и чем чужак будет рулить. Вначале Гиму было не перекричать галдящий шум пересмешников своим сиротским голосом. Но, несмотря на кровоточащие проплешины под крылами, истощённый летун не сдавался и, когда оперился, летал не хуже других.

***

Гималай родился на погибающем от перенаселения дубе. И не мог взять в толк, для чего в вонючей тесноте селились и сильно плодились его соплеменники? Сородичи долго не замечали или не хотели понимать, что дуб не распускал листья уже который год.

Юный Гим рассуждал: «Вот взять, к примеру, верхнюю карательную площадку на нашем дубе, где выщипывали осуждённым крылья. Там сразу видно, что ощипанный распластался и помер. А дерево долго можно не заметить, что оно мёртвое».

Отрывали крылья специальными щипцами, придуманными учёным Сипиусом.

Когда-то давно, в молодости, изобретатель Сипиус предоставил правителю родного племени волшебное творение – бритвенную штуковину с тонкими лезвиями. Приспособление позволяло безболезненно обривать преступников. Сипиус прикидывал: «Пусть подумают над своими злодеяниями. Пока оперятся, глядишь, и исправятся».

Но властитель узрел непростительный изъян в громоздкой самоделке и усомнился в изобретательской придумке Сипиуса.

– Как я буду поддерживать звание справедливого правителя, если разрешу такое?

– Что не так? Наш господин и вдохновитель! – воскликнул Сипиус.

– Мой народ неказистый по телесным возможностям. Есть толстокожие, есть тонкокожие. И совсем прозрачные бывают. Истязания должны приносить пользу назидательного характера. Если прозрачный слабак во мгновение лишится крылышек, а у задубевшего кожей бунтаря крылам долго не оторваться.

Какой в этом прок? Какая поучительная польза для общественного понятия? Несправедливость одна. Нет уж! Ты сооруди мне такую пыточную тонкость, чтобы равно проучивала всех преступников. Или я не самый справедливый в нашей дубовой роще?

После грубого одёргивания от заумностей ощипанный Сипиус быстренько переделал пыточную и показал устройство с механическими щипцами во всей красе кровожадности. Вот уж когда угодил всем. Около карательных площадок зависали тучи зевак. Главный владыка гроффов остался доволен. Где, как не на самом верху дуба, услаждать толпу? Несравненное удовольствие! Не унять восторг отмщённых, пострадавших от злодеев. С нетерпением и во всех деталях они обозревали обречённых на ощипывание. Юный Гим тоже ликовал.

Рвались крылья постепенно и у толстокожих, и у тонкокожих. Над орущим собранием летали кровяные клочья. Хлопьями драных перьев залетали в ноздри и раскрытые клювы зрителей, те отфыркивались и чихали, не в силах отвернуться и улететь с карательной высотки, уж больно интересно наблюдать публичное развлечение.

После восстания враждующих племён родовой дуб Гималая медленно заваливался к земле, как великан в молитвенной позе. Молчаливая битва над облаками, казалось, застилала низменности кровавым туманом. Ощерившие клювы гроффов, их выпученные глаза не замечали листопадный плач. Вислоухие воины всё сильнее прижимали уши к вытянутым шеям – для боя не важны звуки. Гром гремит, но поражает молниеносная сила, поэтому проворная манёвренность и стремительность полёта ценились у гроффов выше звуковых атак.

Как глухонемые вестники лихолетья, летучие бойцы смертоносно таранили друг друга, а после разрывного по силе увечий столкновения разлетались врассыпную, как дубовые листья.

Уносимые ветром изуродованные потрёпанные тела кружили и замертво падали далеко от своих дубов.

Воздух вздымался с земли, сотрясался то ли от стонов, то ли от скрипа драной гнилой щепы, могучий дом гроффов клонился, клонился, да и ударился о землю. Вывороченные корни вырвались на поверхность, чтобы засохнуть вместе с верхушкой.

Оглушённый увиденными убийствами, Гим помнил только самодельные песочные часы, на которые безотрывно смотрел в ожидании, когда бабушка перевернёт их, – тогда будет немного рыбьей требухи.

Бабка выглядела чуть живее тухлой рыбы, это обстоятельство спасло её, а она спрятала внука. Летать и охотиться не было сил, но потихоньку подбирали вдоль береговой кромки останки птенцов, которые не смогли добраться до гнезда вовремя, и падальщики раздирали их так, что оставались ошмётки. Иногда старухе с юнцом везло, они перебирали от костей и горьких кишок рыбу, выброшенную бушующей волной.

Корабль, корабль! Гим смутно помнил, как бабка насильно запихнула его в бочонок с мелкой рыбёшкой, напоив сонным зельем. Отныне прошлая жизнь виделась Гималаю рассеянно, как след облака.

Приютила безродного подростка добрая семья, и был он у них посыльным на побегушках, пока не оперился и стал летать не вкривь и вкось, а как положено гроффу, с дерзкими вывертами, вихрем вверх за облака, где дубы становились ничего не значащими точками, а дороги казались расплющенными перьями. Не сразу прошлое утонуло в тёплых водах ада, где очнувшийся в бочке с рыбой подросток заплесневел и сердцем, и крылом. Поначалу Гималай излечивался от буйных воспоминаний высокими кручёными полётами.

А потом среди бессвязного галдения злопыхателей появилась она. Шорох ушей его замирал при приближении порхающих крыльев, что казались легче бабочкиных. Кружившая над ним Изольда так была хороша, что при ней он начинал выражаться пространно и длинно, как бы показывая своё красноречие по примеру людского. А ей, похоже, это очень даже нравилось.

Он нервно хрюкал горлом, мощный кадык вибрировал, еле сдерживаясь, чтобы не отхаркнуть при благовоспитанной прелестнице с торжественно торчащими ушами и смущающим его взглядом круглых глаз навыкате.

– Да извольте же высморкаться как следует, я не впаду в претензии, – жеманно журчала Изольда и кокетливо шуршала цветочным букетом по мшистым ушам ухажёра, будто великанша с веером, что не видит гроффов.

– Глядеть бы на тебя длинно-длинно, как дорога, что видна сверху. Ты слаще перезрелой калины, –ворковал Гим в длинное ухо невесте. А она требовала слов, всё больше и не понятней. «Тьфу ты! А что слова?» ─ возмущался про себя Гим, заворожённый Изольдой. И говорил, говорил:

– Изольдушка, слова мои тише блохи как слова, а сердце моё стукает по перьям изнутри, когда вижу тебя.

Потом молодые выбрали дуб, и не знал Гим в целом мире умнее её, как от левого берега реки – в сторону дубовой рощи, так и по правую сторону реки – в обозрении дикого, колючего хвойника.

«А дальше и вовсе узнавать нечего, что там может быть интересного? Мрачность одна, – уверял себя Гималай, но иногда вольнодумство юности всплывало бунтарскими мыслями: – Изольда, милая моя Изольдушка! Всё-то ей не так. Бьётся об жизнь и клювом, и крылами. Помешалась подсматривать за людьми и подгонять наше житие-бытие под их уклад».

Но Изольда всегда умела бередить и раскалять сердце мужа разговорами. Выразительно, с агрессивным превосходством ума грозно выпучивала совиные глаза. Выступала, будто подталкивала, наезжала руками и перьями, непонятными словесными оборотами в спорах.

Гималай клянчил, подхалимничал, сыпал горохом слов, но жена вворачивала такое словотворение, что спорщик закашливался, нервно прочищая горло, будто проглотил комара. Понемногу перестал спорить с женой, и обустраивала она семейный дуб полностью по наблюдениям за людьми.

Гим ждал, терпел, когда вредные «кривляки-фантазии», что лезут в голову Изольдушке от вседозволенности, закончатся. И вот дождался, ещё напасть – задумала жёнушка бал, да такой, какой видела в дворянской усадьбе великанских ходунов.

– Я думаю, дорогая, что что-нибудь выйдет из того, чего мы придумаем с тобой, и это будет хорошо. А у чужих и этого не будет, – только и смог сказать Гималай жене. Да ещё напомнил: – Изольдушка, на пир кости не парь долго, - хрумкать не вкусно.

– Не вкусно?

– Ничего, сойдёт. Из твоих рук, родная, всё радостное исходит. Год у нас, Изольдушка, быстротечный. Только запахнет с луга мёдом, глядь, а люди уж сено сушат рогатым мордам. А когда ледяная корка по кромке дупла проламывается, будто череп в бою, то вьётся запах тоскливый, жгучий от снежных вихров. И начнётся наше окоченелое сонное сопение, тут-то мы с тобой бал и дадим, – миролюбиво урчал Гим, игриво перебирая клювом подбрюшный пушок жены.

А сейчас жизнь столько веток наломала, что и не закроешься от света, насквозь просквозит, тяжко Гималаю смотреть вперёд. Как вывести дочерей на верхнюю площадку дуба? Как показать чудаковатую Люцию? Он, конечно, полагался на изворотливый ум жены, но что с Лю? Раньше она отличалась понятливостью, казалось, не было умственной щели, куда бы не забралось её сознание и необычное толкование обычных явлений. Когда младшенькая очнулась от обморока, Гим наклонился прямо к распахнутому клюву дочери, будто пытался взглядом нашарить то место, откуда исходил истошный вопль дочки и появились неприятности. Не обнаружив никаких несуразностей, прокряхтел ей в клюв:

– Где моя любимая блоховодница?

Лю подёрнула левым глазом, непроизвольно чихнула и непристойно вывалила язык, вскочила на ноги, повернулась спиной к родным, задрала хвост и испустила газы. Затем из всех прорезей её напряжённого тельца встрепенулись вертушки крыльев, и, что не случалось никогда, Люция без разрешения вознеслась в небо, нарушая семейную заповедь – летать высоко только в сопровождении родителей.

«Ну, ничего, ничего, – утешался Гим. – Изольдушка всё устроит».

***

Любой бал, как положено у людей, начинался с подготовки. Изольда хлопотала всё лето, возбуждённая от небывалой затеи. Заказала местному умельцу картинки по её рисованным извивам укладки пуха.

Гроффы часто начищали себя в реке до блеска перьев. Не зря же ходили легенды о необыкновенно зрячих великанах, которые изредка видели коротконогих полулюдей-полуптиц и называли их пернатыми ангелами со сверкающим оперением.

Изольда лично посетила соседствующие семейства. Подлетала к чужому дуплу, угнездясь, с напыщенностью дворянского кофейника и с видом в глазах таинства небесного вручала приглашения избранным. Самым уважаемым в роще – за умение выше всех летать, самым изворотливым – за умение интриговать так, что остальные всегда оставались внакладе. Самым сильным и бойким – за возможное в будущем покровительство Изольдиной семье.

Будто наставница ученицам, вещала соплеменникам о балах. Разъясняла, что обсушенные и умащенные гусиным салом перья не должны топорщиться как попало, их следует выстилать пёрышко к пёрышку по намеченным контурам. Пух подобает начёсывать особым образом и заворачивать жгутиками, как кокетливые птичьи хохолки, или делать схожими с махровыми цветами.

Воодушевлённое толкование Изольдой картинок завораживало не менее изображения. Она вкрадчиво доносила будущим гостям о чуде бальных обрядов, будто открывала святую тайну непостижимых глубин здешней реки. Словно сообщала тихо внимающим магические заклинания, да такие, что во всей дубовой роще не видывали и не слыхивали. «Мода», «наряды», «манеры», «этикет» и ещё много слов, что слушатели и не упомнили. Учила танцам в полёте: как полагается паре приближаться друг к другу, отступая, дразнить и отталкивать, одновременно как бы соблазняя.

– Подобные поступки и движения вызывают взаимное притяжение между «дамой» и «кавалером», – красовалась великанскими словами Изольда.

Ещё она уверяла, что скоро будет лучшая жизнь, цельная, интересная, распалялась в речах о фантазиях, более похожих на пустой бред, чем на правду, по мнению слушателей.

Для великодушного терпения у гроффов не хватало обожания великанов в той мере, как у настойчивой воспитательницы, их выдержка быстро истощилась. Особенно соплеменники злились, когда болтливый лепет Изольды становился больше обидным и страшным, чем смешным и нелепым. Будто подтрунивала она над их «полуптичьим рассудком», по её выражению. Говорила, что они – гроффы – нелюдимые и нетерпимые, и что у них осознание, в каком теле обитают и для чего летают, очень слабое.

Даже распространяла несусветное, мол, если не чувствуешь, что живёшь, то и не жил вовсе и не летал под облака. Советовала побольше наблюдать за людьми и рисовать, как они. А ещё петь как соловьи, танцевать как журавли, порхать стрекозой и нырять рыбой.

Изольда всегда настораживала сородичей, пугала, злила и удивляла смехотворными идеями. Гроффы, хотя и действительно полулюди-полуптицы, но уверовать в то, что человеческие ходуны выше их среди разумных существ, не хотелось. Всё же соплеменники снисходительно приняли приглашение Изольды на бал. Как пропустить этакое неизвестное развлечение? Что не помешало бы их скрытой потехе и насмешке над высокомерной соседкой.

***

Спозаранку Изольда уже осматривала свои владения. Зимой будут скучные голые кусты, правильно она решила проводить бал осенью. «Предварительные хлопоты позади, и чего ждать?» – вздыхала хозяйка, любуясь с верхней площадки волшебным видом.

Солнце низко и уже не грело, но светило ярче, бодрее и радостнее. Ветви покачивались, шуршали на солнце осенние листья, осыпались, как луковая шелуха на грядках у людей. Гирлянды из орехов и семечек бряцали, будто стрекотали по-сорочьи, радуясь, что из заготовок превратились в украшения. Фонтаны бились на ветру пучками распушенной, раскрашенной красками паутины и сияли, словно обсыпанные толчёными светлячками.

Необычное убранство семейного дуба привлекло внимание слетевшихся на бал. Спрятанные до поры в ладонях гостей дары выбивались крыльями, внезапно вырывающимися от удивления и рассеянности. Подарки падали на землю, создавалась суматоха, что нарушало степенную торжественность встречи. Ошалевших от чопорного приёма гостей хозяйка с мягкой настойчивостью подталкивала ко входу на верхнюю танцевальную площадку – обширное плоское гнездовье, тоже расцвеченное красками, что Изольда смогла урвать у великанского художника.

«Ход в танцевальную залу», – жеманно изъяснялась она, как та необъятная дама в шелках из дворянской усадьбы людей. Изольда очень гордилась, что могла наблюдать великанскую жизнь, а большинство гроффов – нелюдимые ограниченные существа. Они даже не задумывались, откуда знают человеческий язык. Пользовались им примитивно, убого, без высокого смысла и предназначения. Только она, Изольда, несла соплеменникам просвещение и развитие. Сколько сил потрачено, сколько воли понадобилось?!

***

Гималай прижимал уши, изнемогая с утра головной болью, и раздражённо щёлкал клювом на прирученных соловьёв, которые вовсю надседались переливами. Так бы он их и проглотил, не разжевывая, но нет, Изольда всенепременно пожелала явить певунов гостям как мотив радости, по её высокодумному выражению.

– Тьфу ты, – сплюнул Гим на манер пастуха, что пас рогатые морды. – И вытащит же моя жёнушка из словес великанских чудное да длинное, как червяка из земляной кучи. Всенеп-р-р-е-еменно-о-о, – рычаще передразнил и украдкой оглянулся. – Удивительное дело, – недоумевал Гим, наблюдая явное природное несоответствие. – Почему у рогатых морд язычище, что лохань для сбора дождевой воды, и такие-то громилы бессловесны? Мирно щиплют поле, загребая пятнистой ловушкой траву. Их языком можно ощипать не то что гроффов, даже людей. А уж рогами… – Гим запнулся, боясь представить, как можно употребить рога в бою. Ведь люди и улететь не смогут. – Ох и дурные эти рогатые морды, – не унимался Гим в сожалении, что такая силища пропадает. Возмущался о том, как можно не чуять превосходства от громадности своей величины. Ещё и молоко в подбрюшных дуплах непрерывно рождают, копят не для себя, а для людей, которые пьют, едят и говядиной обзывают.

Вспомнил, что у Изольдушки язык в сравнении с рогачами что паутинка, а смирения от неё не дождёшься. Иногда так ущипнёт словом, что у-х-х! Гималай щёлкнул клювом и перевёл внимание на соловьёв в плетёной клетке, продолжая бурчать о несправедливости жизнеустройства, теперь на примере никчёмной певчей птахи. Ведь у неё язычишко с коготь Гима, а трепещет так, что голова гудит, будто в бочке по морю качает.

***

На балу Изольда заметила, что внешний вид у всех дам оказался одинаковым, но это ничего, зато она с дочерями оказалась на высоте и в построении танцевальных фигур, и в нарядах. Заметив подходящих молодых гроффов, мать бесцеремонно подталкивала Молли и Салли к ним. Через мгновения мамины нарядницы безудержно порхали, прыгали, вращались, взлетая над танцевальной площадкой под залихватские соловьиные трели.

К младшенькой никто не подходил, отпугивало подвижное гримасничанье и подёргивание шеей, а иногда из её клюва внезапно пуляли непристойные ругательства, подслушанные у людей.

Ну и пусть не подходят, Люции тоже никто из гостей не понравился. Она отлетела в сторонку от чужих взглядов и держалась поодаль от всех, избегая навязчивой материнской опеки.

Прищурив глаза, Лю мечтательно взирала на солнце в наплывающих облаках. Бессознательно, всё ещё в тоскливом томлении по блохе. Лю хотелось ласкать, гладить, её разум смущали неясные образы, и мучалась она, как солнце в облаках. Но стоило отвлечься от небесных видов, и её мятежный дух подловил незнакомца со взглядом трогательных белёсых глаз, так же обращённых к солнцу. Лю подлетела к нему неожиданно даже для себя, не то что для матери. Гости удивлённо взирали на дерзкую выходку припадочной хозяйской дурочки, исподволь наблюдая за реакцией Изольды: как совладает с дочкой, энергия которой вдруг забурлила паучьим фонтаном?

Отрешённая от всего на свете, Лю переплелась трепетными крыльями с незнакомцем и не могла наглядеться в его манящие тайной глаза. Будто от его взгляда падала тень, похожая на взращённую ею блоху. Снова вспомнилась нежность. Пух внизу живота ощетинился, когда крошечная рука Лю утонула в его большой ладошке, будто он не грофф, а из великанского племени. Словно захлопнулся маленький капканчик с её сердцем.

Лю казалось, что под кожей у неё полыхает огонь, становилось душно, страшно, но в то же время щекотало в клюве, и непонятная небывалая влага застилала глаза. Горькой отрыжкой печали икалось, чихалось, кривлялось её напичканное великанскими понятиями сознание.

Вот была бы у неё кожа, как дубовая кора, то стала бы Лю спокойной и сонно шелестела бы листьями. Какое ей дело до паутинного порядка между существами, скрученными в коконы в тесноте света?

От таких мыслей всегда хотелось быстрее выпустить крылья и взлететь в прохладную даль прозрачного неба.

Люция в восторженности духа кружилась над верхушкой дуба с молчаливо податливым избранником и радовалась про себя: «Люди поют об ангелах и про то, что если ангелы исчезнут, где найти убежище для нежности? Просят в песне указать путь туда, куда стремится каждый. Если мы – ангелы по их видениям, то почему не такие, как на образах с застывшими лицами без клюва, что висят в каменных дубах, называемых церквами. Почему только я ищу любви? Гроффы должны стать лучше, мы будем ангелами!»

Цепко обхватив ногами и руками белоглазого, Лю взмыла в самую глубину неба и, на высоте разомкнув объятия, отпустила юного гроффа в порыве ожидания от него продолжения танца, желая кружиться во взаимном притяжении, как учила мама. Мечтая, чтобы он ощутил, понял и полюбил Лю – такую нежную Лю. И пусть всё будет, как в песне у людей.

Юнец несуразно кувыркался, хлопоча крыльями и суча ногами, а потом загудел подбитым шмелём и взревел криками, как из дикого леса. Падал в быстром кручении и скрылся из глаз похитительницы внизу облаков.

– Чего испугался? – обиженно отвернулась Лю от того места, куда упал светлоокий, и плавно опустилась на верхнюю площадку родного дуба.

Гости, переваливаясь на коротких ногах, подозрительно близко приближались к хозяйке, «этой клуше церемоний». Суматошно горланили о том, что надо бы вернуть слепого гроффа, не умеющего летать без звукового сопровождения и против воли утащенного придурковатой Лю в небо.

Из всех прорезей у наступающих гостей разъярённо вырывались вертушки крыльев.

– Осторожно, от злого возбуждения недолго пораниться! – восклицала Изольда и, отступая, пятилась.

Когда нашли тело жертвы, ожесточение нарастало стремительной волной. Гроффы, как озлобленные кузнечики, трещали перекалённым сухим звуком. Казалось, что наплыв ярости нагнетал жар, и вот-вот сверкнёт молния… Изольде чудился привкус сырости то ли к дождю, то ли к смерти. Она интуитивно закрывала собой Люцию, еле сдерживая крылья. И вправду, небо заволоклось тучами, незаметно накрапывал дождик.

Грофы уже без предупреждающих выпадов налетали на Изольду. Каждый норовил побольнее ущипнуть.

Перерастая в ливень, звук тяжёлых капель всё сильнее разгонялся, барабаня как взбесившееся сердце Изольды. Тяжёлый дух промозглости зловещим холодом поднимался из намокших ветвей родного дуба. Изольду колотило мелкой дрожью, она шипела гусыней, вытянув вперёд шею и топорщась, будто её тело – одно огромное крыло-щит. Бросилась на самых свирепых противников, отчаянно хоботила руками, ногами и крыльями, многих поранила. Менее храбрые из гостей мгновенно улетучились. Молли и Салли без оглядки улетели с избранниками бала, и их размытые черты растаяли под дождём.

Ещё задолго до того, как дочь вернулась на дуб без спутника, Гим заметил неладное. Настораживало упёртое леденящее выражение глаз приглашённых. Из наполненных благостью обличий выглядывали ненасытные до кровавых зрелищ твари. Ничего хорошего от такого внимания Гим не ждал, памятуя о днях юности.

Внезапное нападение гостей – и он не медля бросился в бой, отражая атаки вместе с женой. Сражался как мог за дочек, за мир, что навоображала себе в уме его Изольдушка, за дуб, что они наладили по-доброму. Но спасти, ухватить Изольду когтями не удавалось. Обгрызенные цапки скользили по её обмякшему телу с вымокшими перьями. Еле отогнав от себя врагов, он обхватил податливую (теперь) жену ногами, руками, клювом и улетел. Следом, бороздя небо зигзагами, догоняла отца раненая Лю.

Озверелое племя смотрело в небо победителями и крепче убеждалось, что из всех живых существ лучше гроффов летать никто не может, стало быть, они выше людей на ветвях развития.

***

Дождь прекратился внезапно, как и начался. Будто не было ничего, и только на время связующие водяные нити между небом и землёй захотели скрыть ещё одну напрасную бойню. А может быть, дождь заменял слёзы? Гроффы совсем не умели плакать. Кто знает, может, в их роду успешно истреблялись особи со странностями скопления излишней влаги в глазах? Мол, к чему эта дождливая слезливость?

***

Гималай угнездился на пне, удерживая на руках жену, долго обводил взглядом восковой профиль свёрнутой набок головы Изольдушки.

─ Вот, моя любовь… Слова твои вывернули нашу жизнь корнями наизнанку, как деревья в грозу на великанских картинах…

Глубоко вздохнул, осмотрелся и только сейчас заметил рядом присмиревшую Лю, которая опять непонятно что высматривала вверху.

Внезапно, не выпуская из рук бездыханное тело Изольды, вскочил, высоко поднял голову и взревел наверх:

─ Что бы делала твоя кипящая воля, если не было бы нас – нелюдимых? Эй, ответь там или моргни молнией.

А смиренно взирающей в небо Лю пригрезилась блоха, она была то с головой мамы, то с головой белоглазого.

Впоследствии не понимал Гималай: то ли люди приснились гроффам, то ли гроффы пригрезились людям. Но почему-то видения великанские пропали. Жизнь племени без Изольды наладилась и пошла своим чередом, оставляя после себя кладбище засохших дубов.